ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ АШКЕЛОНА

Время без кавычек – это время, а в кавычках – название газеты. Отметил я ее за приложение, под названием "Калейдоскоп". Там печатались пристойные, достаточно, серьезные материалы: стихи, проза…Имена встречались известные на его страницах, весьма почтенные имена добротных мастеров писательского дела.

Счастливый, живу я в Ашкелоне, на самом берегу прекрасного моря, каждый день купаюсь в его волнах, произвожу археологические раскопки, вороша песок на круче у пляжа, и пишу свои первые рассказы в Израиле для приглянувшейся газеты, начиная разговор о вещах странных…

" Поговорим о вещах странных. Обращаюсь к тем, кто одинок и устал от суетной корысти будней.

В городе Одессе один слабоумный носил в кармане песочные часы. Они ему нравились по какой-то там причине. Иногда безумец доставал хрупкую вещицу и бережно держал на ладони, показывая с улыбкой окружающим этот замечательный инструмент определения времени. Сумасшедший жил по этим песочным часам и других, надо думать, не признавал. У безумца было свое время - условное и быстротечное, по сути, и совершенное по форме: прозрачное, воздушное, с талией осиной.  Время, шепчущее голосом сыпучего песка.

Странный одессит раздражал людей неразумных и мрачных. Каждый из нас вправе жить по своим, личным часам. Собственно все, что нас окружает, имеет свое время. Вселенная – свое, камень – свое, дерево – свое, и люди - человеки – тоже свое. И города, конечно.

На пляжах Ашкелона, в сыпучих песках холмов, под развалинами крепостей в глиняных черепках от амфор, кувшинов и блюд оно сохранилось, как в несгораемом сейфе – время человека.

Огромная мельница побережья перемалывает жерновами волн гранит и базальт, ракушечник и водоросли. Все превращает в невесомую пыль, годную для песочных часов. Все – и рукотворные черепки тоже. Секунды человека становятся мгновениями Космоса. Но процесс этот долог, нашему глазу неподвластен. Люди себе другие часы придумали – скрипучий механизм, суетливый, бестактный. Кричащий а не шепчущий. Маятник и секундная стрелка слишком откровенно напоминают нам о смерти, под ритмично-похоронный шаг механизма пружин и шестеренок. Культура – это еще и попытка спасти ушедшее время в особых часах, без трения на износ.

Собрать бы все черепки, спасти от жерновов волн, расположить в музее под стеклом, сохранить для потомков пластом культуры. Так, собственно, и создавалась цивилизация старого света, на собранных черепках, на костях и нищете. Грабежом и в войнах – копилось лишнее, хранилась роскошь, сотворенная Гением и Мастерством.

"Седые" государства стоят на сундуке с драгоценностями. Израиль – юнец с пустыми карманами. Когда-то был и сундук с богатствами сказочными, но в изгнании, в рабстве, на кострах ненависти все сгорело, кроме Книги Книг. Сокровище небесное оказалось надежней драгоценностей земных. А черепки, бриллианты, картины и скульптуры – все это нажить можно. Сохранить бы клочок земли, на котором стоим.

Зачем? Не в музеях дело. Здесь заняты неблагодарным, странным, трогательным делом – склеиванием черепков, потому что новую жизнь на этом берегу ничем другим и не назовешь. Время человека жестоко в дискретности своей. Когда-то на этих холмах жизнь шла своим чередом и по своим законам. Она бурлила в трущобах старого города и медленно текла под колоннами дворцов над песком пляжей. Она смешивала языки и товары, архитектурные стили и религиозные традиции. Бог единый жил здесь рядом с неукротимым Посейдоном и мрачным зверинцем языческих идолов. Только насилие над верой разрушило благодать терпимости. Статуи императоров осквернили стены синагог – и старый, надежный мир рухнул.

Но прежде, кто знает, может быть и жил на этом берегу мой предок – обнимал жену, ласкал детей, а хлеб насущный добывал, сидя за гончарным кругом. Не он ли соединил молекулы глины вот для этого черепка от блюда для фруктов? Хочу, чтобы это было так. Тяжко сознавать себя безликой пылью в песочных часах времени.

Две тысячи лет ты не мог опереться на свою землю, а людям воздуха нет отдыха и нет покоя. Бесспорно,  часы еврейской жизни шли и в изгнании, но ход их был случаен, а, порой, мучительно труден. Любая жестокая рука могла остановить маятник или сломать стрелки.

Народ солнечных часов коротал случайное время в холоде, за тучами, силясь выдать чужое за свое, но всегда помнил, что на этом берегу Самсон в ярости крушил посуду вероломных филистимлян. Черепки – знак раздора? Или на счастье бились те кувшины и чаши?

Еврейской шпане, конца двадцатого века, плевать на фортели истории. Она давит черными колесами тракторонов  жалкие черепки на пляжах Ашкелона. В реве носится она под палящим солнцем на смотринах мужества, силы и скорости.

Мчатся тяжелые колеса тракторонов по ямам, камням, по пене волн. Колеса не различают песчинки. Песок безлик, ракушки похожи одна на другую – отсюда и безоглядная скорость. У отчаянных мальчишек свое время и зрение тоже свое. Они скользят на досках по волнам своего моря, и давят колесами свой песок.

Но я надеюсь, что простят они несчастному еврею галута хитроумный ракурс и линзы микроскопа. Я вижу, что песчинки не похожи друг на друга, и знаю, что и мир человека держится на этой непохожести, на "разности потенциалов". Одноликость, одномерность, одноцветность легко уничтожима. Быть самим собой очень трудно, но нет иного пути к спасению и человека и народа.

Эти черные от загара мальчишки на пляже –  потомки Иакова, потому что отцам их, дедам и прадедам достало мужества пронести свое не подобие свое через века гонений и ненависти. Хороши они или плохи в этой непохожести – не знаю и знать не хочу. Дело не в оценках, а в великом инстинкте жизни в борьбе с пустотой вакуума.

Полторы тысячи лет этот берег был мертв. Земля разграблена и убита. Часы времен пересыпали свой песок без участия человека. Посуда превратилась в черепки, дворцы – в развалины, цветущие сады – в пустыни.

Возможно, нет у человека прав на целину. Может быть, высший нравственный закон требует оставить ее за травами, колючим кустарником, зверьем и насекомыми. Но эта земля – дом, некогда оставленный хозяином против его воли, и не могла она остаться пустой.

Строительные краны, волнорезы причалов, белые виллы под красными, черепичными  крышами – простые знаки возвращения человека и жизни на этот берег. Здесь не склеивают старые черепки, все-таки от "черепа" они, от смерти. Здесь в гигантских чанах замешивается новая глина нового бытия.

Евреи смотрят на мир Божий с прищуром, защищаясь от слепящего солнца? От природной любви к юмору? Дети пророков и царей, обычных мастеров и безумных бродяг, справедливо относятся с подозрением к пафосу. Ну, черепки от старой посуды, ну, стройка, ну, сады. Чего там нюни распускать! Всем людям свойственно добывать пропитание и прятаться от непогоды  под крышей дома. Не буду спорить. Сам  был упрямым скептиком и циником в той жизни. Но сегодня прошу простить мне этот наивный отрыв от земной тверди, потому что совсем недавно вошел я в этой странный музей под открытым небом, щедро усыпанный обломками древних блюд, светильников и кувшинов.

Как-то становится спокойней, когда иду к морю, убежденный, что в песке холма найду черепок с вмятиной от большого пальца гончара, умершего за полтора десятка веков до моего появления на свет. Я сожму черепок этот в кулаке и почувствую тепло разогретой глины. Весь этот огромный, залитый солнцем пляж, - мои песочные часы. Земной шар переворачивает их от дня к ночи, от ночи к дню. И время в них бесконечно".

Так я писал  семь лет назад, под воздействием обычной эйфории, убежденный, что строгий цензор - Сериков остался там, в той, навсегда ушедшей жизни, а я отныне завоевал право на не подобие, переместив себя в пространстве. Но уже тогда, затаившись до времени, смотрел на меня строго еврейский Сериков - Лурье, и готов он был, рано или поздно, дрожащей рукой поставить мне двойку за сочинение, отомстив за то, что когда-то я смог перехитрить его, отсрочить наказание, сдув в сортире с учебника безликий, стандартный текст, сотворенный на конвейере смерти…

О, этот вечный окрик фельдфебеля: " Не рассуждать! Смирно стоять!". А ты, уже старик, и не можешь угомониться. Ты рассуждаешь, стараясь понять  мир, в котором живешь. К чему это? Зачем? Что ты можешь исправить? На что повлиять. И, если уж не можешь молчать, рассуждай по общепринятой модели. Сам не способен на отдых, не заставляй трудиться других. Забудь это пошлое, отринутое, надоевшее всем, как старый анекдот: из другого мира, из другого времени: "Не позволяй душе лениться". Какая душа? Ей негде спрятаться в сытом, безумном теле. Человечеству нечего будет возвращать Богу, если исчезнет его душа… 

Внезапный толчок. Ты падаешь… И песочные часы, положенные горизонтально, перестают отсчитывать время.

"Достал, сука!" – вопишь ты, отдавая дань постмодернизму и нынешней моде на ругань. – Достал, гад!"     

На втором этаже старого, запущенного строения ютилась тогда газета "Время". За длинным столом сидели у компьютеров сурового вида люди. Тесно, рядом и друг против друга сидели эти люди, как рабы - гребцы на галере.

-          Папа, уйдем отсюда, - зашептала в испуге моя дочь. – Они злые.

-          Они – несчастные, - сказал я. – Ты ничего не понимаешь.

-          Несчастные и злые, - нашла возможность для компромисса моя мудрая дочь.

Я же не хотел поверить в то, что видел своими собственными глазами. Нет, эти суровые  люди газеты примут и поймут меня. Как можно быть несчастным и злым на своей земле и под таким щедрым солнцем?

"Не строй из себя белочку - целочку", - брезгливо советует мне моя женщина. Она точно знает, кто я такой, но не догадывается, как заманчиво строить свой, собственный мир, в котором можно выжить. Строить, вопреки всему, вопреки очевидности, вопреки самому себе.