| Наум Вайман | пятница, 20 июня 2014 года, 13.30 |
Агрессивно-навязчивое, бесконечное мельтешение упырей
Заметки о кино
Горячо рекомендовали посмотреть "Трудно быть богом", последний фильм Германа (старшего), мол, один из лучших фильмов всех времен и народов. Вообще-то меня не тянуло смотреть это кино, заранее подозревал в нем навязчивую, раздутую многозначительность в духе последних фильмов Сокурова и даже Тарковского.
Судя по фрагментам, стилистика кинописьма повторяла "Хрусталев, машину!", я помню, что этот фильм было неприятно смотреть, в нем, кроме раздражающе бессвязного мельтешения, была некая агрессивность создателя, напомнившая "пытку открытых глаз" в фильме Кубрика "Заводной апельсин", когда зрителю, с помощью пыточного механизма не давали закрыть глаза1. А на агрессию (которую чуешь кожей), у меня лично шерсть встает дыбом.
"Трудно быть Богом" оправдал худшие ожидания. Это было не просто занудное, а именно агрессивно-навязчивое, бесконечное мельтешение упырей, топтание в дерьме, соплях, слюновыделениях и дорожной грязи. Аллегория человечества? Ох, не люблю аллегорий…
Хотя у многих возникнет соблазн протянуть смысловые нити от фильма к недавнему прошлому и к дню сегодняшнему с его засильем «серых», о которых писали Стругацкие, и «черных», которые должны придти им на смену. Перед нами мир, страшный или прекрасный — оценивать сложно. Мы видим его таким, какой он есть, и не на абстрактном Арканаре, находящимся на расстоянии многих световых лет от Земли, а здесь и сейчас. Вся та предметная вселенная, сочиненная Германом — обман, который позволит многим зрителям сказать: «Это не про меня».
Да еще эта сентенция из арсенала подпольных советских либералов в финале: где царствуют серые – приходят черные. Да что Вы говорите? Еще изреките, что жизнь – дерьмо. Или, более локально: "Россия – дерьмо"? Смело, конечно, хотя тоже идея не новая. Россию ждет фашизм? Да об этом только ленивый не вопиет. Впрочем, сам автор, для тех, у кого особо умное лицо, разъясняет открытым текстом: …ее /картины – Н.В./ тема — наступление фашизма, что, мне кажется, грозит нашей родине. Получается, что фильм – иллюстрация к нехитрой, хотя, может, и правильной мысли. Плюс – еще советский запал веры в "силу слова", жажда "разбудить", "предупредить". Искусство, как оружие…
А через несколько дней (не далее, как вчера, 25.5.) по ТВ крутили "Хрусталев, машину!". Случайно включил, и уже не мог оторваться. Да, бессвязное мельтешение, да, упыри болотные, и тоже все натужно-преувеличенно харкают, хрюкают, сплевывают, сморкаются, вытирая сопли об одежду (все, от маршалов до уголовников), но здесь это мельтешение вдруг сложилось в картину, и картина была живая, кишащая, звучащая, знакомая – Боже, такая знакомая! Ведь я помню еще эти московские коммуналки-клоповники, набитые пролетариями, интеллигентами, офицерами, "бывшими", где люди свалены-сварены в булькующее месиво... Сначала думаешь: это и не удивительно, ведь "Трудно быть Богом" – аллегория, плосковатая и идеологизированная, как всякая аллегория, а "Хрусталев" – история, пусть не моя уже, слава тебе, Господи, но все-таки немного и моя, незабываемая, "наша родина, сынок"… И не прошлая история, а живая, вот именно сейчас, со всей этой "украиной" вновь ожившая, вновь по зову русского крысолова повылезли упыри и кикиморы из вонючих блат, заплясали на крови ведьмы и чудища. Конечно, ведь не в "сталинщине" дело, а в великом и неизбывном "пшел вон" всех, от маршалов до мелких начальников, на том Русь стоит, страна рабов – страна господ, сверху донизу одни рабы, и все уползают на четвереньках.
И так вышло (чудеса!), что параллельно, по другому каналу, крутили "Сладкую жизнь" Феллини. И я вдруг увидел, что этот прием "мельтешения", бессмысленной суеты жизни, взят Германом у Феллини. Своей любви к итальянскому гению и восхищения им (особенно фильмом "Рим") Герман и не скрывает. Конечно, у Феллини это мельтешение не такое гротескное, фантасмагорическое, как в "Хрусталеве", но дело не только в том, что у Феллини всё более "реально", у него всё добрее (и в этом тоже – более реально). Американская кинодива (актриса Анита Экберг) у Феллини – образ самой жизни, бессмысленной, но прекрасной, желанной и никому не принадлежащей, и весь мир – праздник дураков, немного грустный, иногда уродливый, абсолютно бессмысленный, но все-таки праздник, карнавал. А у Германа, если и карнавал, то скорее – бал у Сатаны. Босхианские мотивы в "Хрусталеве" и, тем более, в "Боге", которым так трудно быть, отмечали многие, и сам автор признается в том же интервью: Мне Босх гораздо ближе, чем Брейгель… Брейгель – мягкий реалист, в отличие от Босха. У Германа даже не карнавал, пусть и загробный, у него – копошение в аду. Его мир нереален, потому что реальность – еще хуже.
И тогда я вернулся к фильму "Мой друг Иван Лапшин", одному из лучших, что видел, и все три фильма вдруг выстроились на одной оси, как парад планет, где каждая – вроде линзы телескопа, и в этой подзорной трубе я, наконец, узрел Арканар… Уже в "Лапшине" видны наметки стилистики коммунального копошения, обрывков речи и звуков жизни, сливающихся в бессмысленный шум, и можно сказать, что перед нами первая серия трилогии "Русь". Но в "Лапшине" всё еще держится на энтузиазме, пусть и глупом: "мы построим цветущий сад", "на бой, пролетарий, за дело свое", здесь еще, как контрапункт, присутствует культура – тире – Запад, пусть и коммунистический: английские словечки, Прометей – бог огня, театр (с чтением характерного текста Пушкина "восславим царствие Чумы"). Однако дикая, докультурная Русь глядит на этих энтузиастов великих преобразований пейзажем убогих провинциальных городов и равнодушных могучих рек, она вылезает из щелей юродивыми душегубами: "за что, дяденька, ну за что…". Похоже, что Герман и сам, по крайней мере в юности, еще "верил", верил в то, что "революция" победит "преступный мир", и родители его верили, и отсюда некий налет ностальгии, даже тоски, и действие происходит на земле, а не под землей, хотя и выползают из-под земли, в облаке тумана и дыма, страшные упыри. Но уже в этом фильме ощущение, что подземное царство сильнее, подлиннее, и оно восторжествует, к ней ведут рельсы волной, везут старые, измученные трамваи, и оркестры, оркестры, играющие прощальные марши – мотив обреченности. Мне даже показалось, что дирижер с лицом воодушевленного идиота в финале "Хрусталева" похож на дирижера оркестра у пристани в "Лапшине", только усики ему в "Хрусталеве" сбрили…Марши играют перед дорогой, главные герои – разлука и дорога. Но если в "Лапшине" жизнь еще нормальна, в том смысле, что в ней какая-то надежда, какая-то вера, и надсадная любовь, и в визуальном ряде есть праздничные тона, есть свет, ясность, есть некое болезненное предчувствие весны, то в "Хрусталеве" пар из преисподней уже рвется из всех щелей, все помутнело, остались только страх и зима, темная, мутная, тяжелая. А если и шевелится что-то живое, то это русская тоска дороги и юродство бездомности. В "Боге" и этого уже нет, нет даже дороги, осталось только кружить по заведенному кругу, топтаться на месте и месить грязь. В фильме о Боге нет Бога, нет жизни, нет любви. В конце появляется некий намек на дорогу: пейзаж будто распахивается, и чернота грязи сменяется белизной снега, и всадники на дальнем фоне куда-то держат путь, но зима кругом беспробудна, зима без конца и края, это белизна смерти.
Режиссер любил жаловаться на то, как ему мешали творить советские чиновники от искусства, как его "били". Помилуйте, Мастер, так ведь чуяли же врага, Вашу огнедышащую ненависть! Вы хотите, чтоб Вас за нее по головке погладили? Нет, он не хотел, чтобы его гладили.
- Когда меня вызвал Ермаш, он сказал: «Герман, давай попробуем поискать какие-то точки соприкосновения — а то ты нас ненавидишь, мы тебя не очень любим…» Я говорю: «Какие точки соприкосновения могут быть! Вся моя работа у вас — купание в говне…2.
Он воспитал себя бойцом против нечисти, этаким доном Румата. И дай ему меч-кладенец – устроит арканарскую резню по полной программе. В сущности, это фильм о Художнике (творце), в котором нет нужды. И это он – бог-творец-художник, и это ему трудно, потому что против этого месива упырей он бессилен, ничего нельзя сделать, ни окультуривание не поможет, ни доброта, ни насилие. И если уж убивать – то всех, зачистить территорию. Если оставишь половину – регенерирует в тоже самое.
- Ничего сделать нельзя. У нас так же воруют, и все вокруг берут взятки, университеты пускают на доски, а рабы не желают снимать колодки. Им и не рекомендуется.3
И вот однажды, едва Алексей Герман объявил, что приступает к съёмкам «Трудно быть богом», мы с Козловым, не сговариваясь, выпалили: «Это он типа должен будет победить/превзойти тарковского «Сталкера»!»
Хотите верьте, хотите нет, а только факт синхронизма так и отпечатался у меня в подкорке. Дальше мы, не сговариваясь, выпалили, что местная кинематографическая общественность в Перестройку вознесла Германа на такую высоту, что ему давно уже необходимо «сместить» Главного, необходимо доказать этой общественности, что теперь, как она и заказывала/навязывала, Вождь – он.
У Тарковского в "Рублеве" русский мир тоже бесконечно жесток, но сквозь эту жестокость проступают лики святых. У Германа святых нет и нет просвета. Он в эти утешительные игры не играет. Его сила в непримиримости: человек додумал свою мысль до конца и превратил ее в страсть. А мысль проста: полное и абсолютное неприятие русского мира. Да-да, именно русского. Александра Свиридова в статье "Мы – рабы" ("Студия" 2004, №8)4 повсеместно заменяет слово "русские" словом "Система": "поединок с Системой", "кованный сапог Системы", мотивация Системы" и т.д. Немного смешно, когда "Система" говорит: "Ну что, жопу порвали? Вот народ...", но куда ж без эвфемизмов, и статью могут не напечатать – больно круто. Русские не поймут. Но Герман не дает прикрыть срамное место:
– О чём фильм, Алёша? – спрашивает у режиссера Свиридова.
– О русских, о нас. О том, что мы такое.
Сравнивая с "Лапшиным", он подчеркивает, что в "Хрусталеве" И задача другая: про русских...
Да и Свиридова прекрасно понимает о чем и о ком речь:
"Какие же мы?" – я не спрашиваю, потому что вижу: мы – рабы. Это первое, что следует из фильма Алексея Германа "Хрусталёв, машину!" Рабы не чего-то определенного, а абсолютно всего: что есть, кто есть – того рабы и будем. Потому что это единственное, что мы хорошо умеем делать: давно привыкли.
Мы – это русский народ.
И в довесок цитирует высказывание Мамардашвили четверть века назад: Сейчас в России критический период в том смысле, что если русский народ сейчас же, каждый по отдельности и по личной своей воле не содрогнется от отвращения к себе, к своему образу, тогда в России ничего не изменится.
Но трудно вынести этот жестокий налет на русских и она "размывает" идентификацию: Не этнические "русские", а граждане, обитатели России как государства и территории…
В другом интервью Герман говорит: Мы опущенная страна. Его герой опущен до того, как его изнасиловали уголовники (даже физиологическая точность сцены не избавляет ее от символичности), он не разговаривает, а ерничает, юродствует, скоморошествует: "Ехал чижик в лодочке в генеральском чине"…Речь потеряна, несутся обрывки фраз, напоминающие "карточки" Льва Рубинштейна. "- Граждане-товарищи, люди и мужики, сходим, помочимся на собачку мою. Собачка у меня, Толик, обгорела... при ожоге помочиться следует..." Или просто неразборчивое мычание. Одичание.
О фильме "Трудно быть Богом" он говорит:
– Сюжет фильма в том, что есть такое средневековое мерзкое государство, где убивают интеллигентов, книгочеев и умников, и наступает момент, когда главный герой сам превращается в зверя, в животное.
… – Я этим фильмом, конечно, пытался бросить вызов.
Вызов кому? Не советской же власти, уже давно сгинувшей. Значит – России, русским. Но что такое "русский"? Известный российский поэт Андрей Поляков, можно сказать дважды русский, поскольку из Крыма, недавно высказался в интервью Глебу Мореву: я не знаю, что такое быть русским5, и давайте поймем, кто мы такие. Он говорит о своей "разорванной идентичности", при этом завидуя евреям: Скажем, я понимаю, как человек может стать евреем. Он должен ходить в синагогу, он должен обрезаться, он может поехать в Израиль, и всем будет понятно, что он еврей. А что должен делать русский, чтобы стать русским? Совершенно непонятно!
Осознание утраты культурной идентификации и связанная с этим растерянность действительно характерны для российского постсоветского сознания, но, как и у Полякова, "разорванность" проходит в основном по линии русский – советский. Но разве в советский период с русской идентичностью все было ясно? Или все было ясно до 1917 года?
Поляков признается: …я считал, что Советский Союз, катастрофа 1917 года — это что-то случайное. Что-то, что сверху. Что есть хорошая Россия, на которую сверху наброшена искажающая это хорошее реальность — советская власть. С годами, конечно, постепенно приходило понимание того, что не все так просто. Что советскость стала частью нашей общей идентичности. Причем она стала частью нашей идентичности не органически.
Конечно, "не органически", в этом все и дело. Суть в том, что органической, растущей из единого корня русской культуры никогда и не было. Органично то, что было "до культуры", до христианства, органична дикость. У Германа русская жизнь отделена от советской только в "Лапшине", там коммунисты (а коммунизм пришел с Запада) еще борются с русской тьмою ("преступный мир!") во имя новой, пролетарской культуры. Но в "Хрусталеве", в пике сталинщины, "кремлевская матрица" уже слилась с всероссийской6, и жизнь уже разобрана на несрастающиеся фрагменты дикости. Дикость – это то живое, то естественное, что осталось от русской жизни. Дикость и насилие (отсюда и жажда имперской мощи), как единственные проявления этой жизни.
…голос в рупор деловито и негромко сказал:- В американское посольство пробирался враг с самого Каспия! - и тут же взорвался неразборчивым матом что-то ко второй линии оцепления.
Текст сценария – самостоятельная постмодернистская проза. Не случайно к завершению советского периода и в первое время "новой России" в искусстве процветал так называемый постмодерн, а по сути – ощущение, что культура распалась, ее цельность исчезла, или что ее никогда и не было, и осталось только растаскать на цитаты эти руины. Но может ли живое древо рассыпаться на опилки? Рассыпается нечто искусственное, наносное, придуманное. Тот же образ России, спрессованный из опилок, у Бродского в поэме "Представление"7.
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга - запятая.
Вместо горла - темный вечер. Вместо буркал – знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Чаадаев, пожалуй, первый взглянул на русскую историю, как историю культуры и отметил в ней отсутствие преемственности. Преемственность, произрастание из единого корня – главный признак "органичности", а ствол русской культуры спиливали по меньшей мере трижды, каждый раз насильственно навязывая русским совершенно чуждую им культуру: в 9 веке – православное христианство, в 18 – западное вольнодумство, в 20 – фантастическую западноевропейскую утопию. Под "культурой" я разумею всю систему жизненных восприятий и правил поведения, воспитанных многовековой верой и религиозными обрядами, некий организующий каркас, или намордник, если хотите, надетый на стихию жизни, на человека – элемента этой стихии. И надо признать, что насильственные попытки надеть на Россию, на русских, чужой и чуждый им культурный каркас, оказались неудачными. То, что обычно называют "великой русской культурой", типа Толстой-Достоевский, – есть достижения короткого периода в полтораста лет, с конца 18 века по начало 20-ого, достижения, сами по себе замечательные, но обусловленные крутым петровским поворотом Руси на Запад, и это, конечно же, культура подражательная и заимствованная, "немецкая". Эта культура успела пустить мощные корни, и возможно, просуществовав еще столетие, она окончательно определила бы суть "русскости" и стала бы культурным каркасом России. Но в 1917 году на волю вырвалась допетровская Русь, и вместе с нерусскими окраинами она разрушила эту "буржуазно-помещичью" культуру: произошла великая культурная антизападная контрреволюция. Советская культура – эклектическое смешение агонизирующей классики, авангардной иронии и идеологического лубка – даже не успела сформироваться. Поляков, переживший "возвращение Крыма" и радующийся этому возвращению, сетует на то, что украинская идентичность строиться не как идентичность самобытия, самонесущего бытия, а как идентичность конфронтационная. Ну а как строится русская идентичность? Разве "Россия – не Европа" не короткий лозунг русского самоопределения? А ныне, как считает Александр Невзоров, у русской культуры (после Петра, надо полагать) "закончился срок годности" и сегодня она особенно бессмысленна, потому что языковая и мировоззренческая картина мира сменилась полностью. Вся русская литература имеет отчетливый, навязчивый, великодержавный подтекст с культом солдафонов8.
Культура сегодняшней России – Гуляй-поле, "веселый Арканар". И опять идет жестокая борьба разных культурных начал, условно говоря, Востока и Запада, и не случайно ревнители "особого пути" говорят о положительной роли Золотой Орды, а такой крупный деятель российской культуры, как Никита Михалков приветствует крепостное право, как выражению народной мудрости и патриотизма9. И в условиях борьбы действительно неясно, что должен делать русский, чтобы стать русским. Наверное, ему придется вступить в борьбу за национальное самоопределение.
____________________________
1 Позже я прочитал в одном из интервью Германа (http://theoryandpractice.ru/posts/8073-german_dolin): Кино превратилось в зрелище для людей, которым лень читать, … у которых пустые глаза, и они все время проводят по ним рукой, чтобы их закрыть.
2 Здесь и дальше – цитаты из того же интервьюhttp://theoryandpractice.ru/posts/8073-german_dolin
3 Там же
7 аналогию подсказал Аркадий Красильщиков
Комментариев нет:
Отправить комментарий