О КОРНЕЕ ЧУКОВСКОМ И САМУИЛЕ МАРШАКЕ

  

Послание семидесятипятилетнему К.И. Чуковскому

от семидесятилетнего С. Маршака

        Чуковскому Корнею -
        Посланье к юбилею.
        Я очень сожалею,
        Что все еще болею
        И нынче не сумею
        Прибыть на ассамблею,
        На улицу Воровского,
        Где чествуют Чуковского.

Корней Иванович Чуковский,
Прими привет мой Маршаковский.

Пять лет, шесть месяцев, три дня
Ты прожил в мире без меня,
А целых семь десятилетий
Мы вместе прожили на свете.

Я в первый раз тебя узнал,
Какой-то прочитав журнал,
На берегу столицы невской
Писал в то время Скабичевский,
Почтенный, скучный, с бородой.
И вдруг явился молодой,
Веселый, буйный, дерзкий критик,
Не прогрессивный паралитик,
Что душит грудою цитат,
Загромождающих трактат,
Не плоских истин проповедник,
А умный, острый собеседник,
Который, книгу разобрав,
Подчас бывает и неправ,
Зато высказывает мысли,
Что не засохли, не прокисли.

Лукавый, ласковый и злой,
Одних колол ты похвалой,
Другим готовил хлесткой бранью
Дорогу к новому изданью.

Ты строго Чарскую судил.
Но вот родился "Крокодил",
Задорный, шумный, энергичный, -
Не фрукт изнеженный, тепличный.
И этот лютый крокодил
Всех ангелочков проглотил
В библиотеке детской нашей.
Где часто пахло манной кашей.

Привет мой дружеский прими!
Со всеми нашими детьми
Я кланяюсь тому, чья лира
Воспела звучно Мойдодыра.
С тобой справляют юбилей
И Айболит, и Бармалей,
И очень бойкая старуха
Под кличкой "Муха-Цокотуха".

Пусть пригласительный билет
Тебе начислил много лет.
Но, поздравляя с годовщиной,
Не семь десятков с половиной
Тебе я дал бы, друг старинный,
Могу я дать тебе - прости! -
От двух, примерно, до пяти...

Итак, будь счастлив и расти! 

Самуил Маршак Корнею Ивановичу Чуковскому

Мой старый, добрый друг, Корней
Иванович Чуковский!
Хоть стал ты чуточку белей,
Тебя не старит юбилей:
Я ни одной черты твоей
Не знаю стариковской...

Тебя терзали много лет
Сухой педолог-буквоед
И буквоед-некрасовед,
Считавший, что науки
Не может быть без скуки.

Кощеи эти и меня
Терзали и тревожили,
И все ж до нынешнего дня
С тобой мы оба дожили.

Могли погибнуть ты и я,
Но, к счастью, есть на свете
У нас могучие друзья,
Которым имя - дети!

Литература была его хлебом и воздухом, его единственно нормальной средой, его человеческим и политическим убежищем. Он расцветал при малейшем упоминании любимого автора и, напротив, чувствовал глубочайшее уныние в обществе людей, читавших исключительно газеты и говоривших исключительно о модах или водах… Он легче переносил одиночество, нежели соседство с неучами и бездарями. 31 марта исполнилось 130 лет со дня рождения Корнея Ивановича Чуковского. Корней Иванович Чуковский (настоящее имя Николай Иванович Корнейчуков) родился в 1882 году в Санкт-Петербурге. Он прожил долгую, но далеко не безоблачную жизнь, хотя был и знаменитым детским писателем, и крупным литературоведом; его заслуги перед российской культурой, в конце концов, были оценены и на родине (доктор филологических наук, лауреат Ленинской премии), и за рубежом (почётный доктор Оксфордского университета). Мать Чуковского, Екатерина Осиповна Корнейчукова, украинская крестьянка из Полтавской губернии, работала прислугой в доме отца Чуковского, петербургского студента Эммануила Соломоновича Левенсона, сына владельца типографий, расположенных в нескольких городах. Брак родителей Чуковского формально не был зарегистрирован, поскольку еврею Левенсону пришлось бы предварительно креститься, а он этого делать не собирался. Что было бы с ним, если бы не литературные способности? Шансы незаконнорожденного пробиться в люди до революции были весьма невелики. В довершение всех бед Николай и внешность имел несуразную: слишком высокий и худой, с непомерно большими руками, ногами и носом… Современные медики предполагают, что у Чуковского был синдром Марфана — особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума. Сам писатель на тему своего еврейского происхождения высказывался редко. Существует только один достоверный источник — его «Дневник», которому он доверял самое сокровенное: ««Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) был самым нецельным, непростым человеком на земле... Мне казалось, что я единственный — незаконный, что все у меня за спиной перешёптываются и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня... Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал...» После той семейной драмы, которую Корней Иванович пережил в детстве, вполне могло случиться и так, что он стал бы юдофобом: хотя бы из-за любви к матери, хотя бы в отместку за своё искалеченное детство. Этого не произошло: случилось обратное — его потянуло к евреям. Прочитав, к примеру, биографию Юрия Тынянова, Корней Иванович записал в дневнике: «В книге нигде не говорится, что Юрий Николаевич был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его “Вазир Мухтаре”, чаще всего свойственна еврейскому уму». Коля Корнейчуков учился в одной гимназии с Владимиром (Зеевом) Жаботинским — будущим блестящим журналистом и одним из наиболее ярких представителей сионистского движения. Отношения между ними были дружескими: их даже вместе исключили из гимназии — за написание острого памфлета на директора. Сведений о взаимоотношениях этих людей, когда оба покинули Одессу, сохранилось (по понятным причинам) немного. В «Дневнике» Чуковского имя Жаботинского появляется лишь в 1964 году: «Влад. Жаботинский (впоследствии сионист) сказал обо мне в 1902 году: Чуковский Корней Таланта хвалёного В 2 раза длинней Столба телефонного. Чуковский признаёт, какое огромное влияние оказала личностьЖаботинского на становление его мировоззрения. Несомненно, Владимир Евгеньевич сумел отвлечь Корнея Ивановича от «самоедства» в отношении незаконорожденности и убедить его в собственной талантливости. Публицистический дебют девятнадцатилетнегоЧуковского состоялся в газете «Одесские новости», куда его привёлЖаботинский, развивший в нём любовь к языку и разглядевший талант критика. В 1903 году Корней Иванович женился на двадцатитрехлетней одесситке, дочери бухгалтера частной фирмы, Марии Борисовне Гольдфельд, родной сестре супругиЖаботинского. Ее отец-бухгалтер мечтал выдать дочку за солидного еврея с капиталом, а вовсе не за полунищего иноверца-байстрюка, к тому же младше ее на два года. Пришлось девушке бежать из дома. Брак был единственным и счастливым. Из четверых родившихся в их семье детей (Николай, Лидия, Борис и Мария) долгую жизнь прожили только двое старших — Николай и Лидия, сами впоследствии ставшие писателями. Младшая дочь Маша умерла в детстве от туберкулёза. Сын Борис погиб в 1941 году на фронте; другой сын, Николай, тоже воевал, участвовал в обороне Ленинграда. Лидия Чуковская (родилась в 1907) прожила длинную и трудную жизнь, подвергалась репрессиям, пережила расстрел мужа, выдающегося физика Матвея Бронштейна. После революции Чуковский благоразумно оставил журналистику, как слишком опасное занятие, и сосредоточился на детских сказках в стихах и прозе. Однажды Чуковскийнаписал Маршаку: «Могли погибнуть ты и я, но, к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!» Кстати, во время войны Корней Иванович и Самуил Яковлевич не на шутку поссорились, не общались почти 15 лет и принялись конкурировать буквально во всем: у кого больше правительственных наград, кого легче запоминают наизусть дети, кто моложе выглядит, о чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Очень интересен и до сих пор обсуждается литературоведами вопрос об источниках образа Доктора Айболита. Долгое время считалось, что прообразом доктора Айболита является доктор Дулитл, герой одноименной книги американского детского писателя Хью Лофтинга. Но вот письмо самого писателя, посвященное тому, что помогло ему создать столь обаятельный образ: «Эту сказку я написал очень, очень давно. А задумал ее написать еще до Октябрьской революции, потому что я познакомился с доктором Айболитом, который жил в Вильно. Звали его доктор Цемах Шабад. Это был самый добрый человек, какого я только знал в жизни. Он лечил детей бедняков бесплатно. Придет, бывало, к нему худенькая девочка, он ей говорит: — Ты хочешь, чтобы я тебе выписал рецепт? Нет, тебе поможет молоко, приходи ко мне каждое утро и ты получишь два стакана молока. И по утрам, я замечал, выстраивалась к нему целая очередь. Дети не только сами приходили к нему, но и приносили больных животных. Вот я и подумал, как было бы чудесно написать сказку про   такого доброго доктора». Вероятно, самыми трудными для писателя стали 30-е годы. Кроме критики собственного творчества, ему пришлось пережить тяжелые личные потери. От болезни умерла его дочь Мария (Мурочка), в 1938-м был расстрелян зять, физик Матвей Бронштейн. Чуковский, чтобы узнать о его судьбе, несколько лет обивал пороги инстанций. Спасла от депрессии работа. Он работал над переводами Киплинга, Марка Твена, О. Генри, Шекспира, Конан Дойля. Для детей младшего школьного возраста Чуковский пересказал древнегреческий миф о Персее, переводил английские народные песенки («Робин-Бобин Барабек», «Дженни», «Котауси и Мауси» и др.). В пересказе Чуковского советские дети познакомились с «Приключениями барона Мюнхгаузена» Э. Распе, «Робинзоном Крузо» Д. Дефо, с «Маленьким оборвышем» малоизвестного Дж. Гринвуда. Дети в жизни Чуковского стали поистине источником сил и вдохновения. В 1960-х годах Корней Иванович затеял пересказ Библии для детей. К этому проекту он привлёк нескольких подающих надежды детских писателей и тщательно редактировал их работу. Проект, в связи с антирелигиозной позицией властей, продвигался с большим скрипом. Так, редакция поставила условие, чтобы в книге не упоминалось слово «евреи». Книга под названием «Вавилонская башня и другие древние легенды» вышла в издательстве «Детская литература» в 1968 году, однако весь тираж был уничтожен властями и в продажу не поступил. Первое переиздание, доступное массовому читателю, состоялось в 1990 году. В последние годы жизни Чуковский — всенародный любимец, лауреат множества премий и кавалер разнообразных орденов. При этом он поддерживал контакты с Солженицыным,Бродским и другими диссидентами, видным правозащитником была его дочь Лидия. На даче в Переделкине, где писатель постоянно жил в последние годы, он устраивал встречи с окрестными детьми, беседовал с ними, читал стихи, приглашал на встречи известных людей, знаменитых летчиков, артистов, писателей, поэтов. Бывшие переделкинские дети до сих пор вспоминают те посиделки на даче у Чуковского. Однажды некий подросток, гостивший в Переделкине, поинтересовался: — Корней Иванович, говорят, вы страшно богаты. Это правда?— Видишь ли, — серьезно ответил Чуковский, — есть два рода богатых людей. Одни думают о деньгах и делают их — эти становятся состоятельными. Но настоящий богач о деньгах не думает вовсе. Весьма любопытен и парадоксальный совет Чуковского, данный им начинающим литераторам: «Друзья мои, работайте бескорыстно. За это лучше платят». Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке, скончавшемся за несколько лет до того, и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем он талантливее…» Его ученики, соратники и последователи - Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Перец Маркиш - были арестованы. Почти у всех в деле значилось: "за связь с врагом народа Маршаком". Однако самого Маршака Сталин вычеркнул из расстрельного списка со словами: "Почему враг? Прекрасный детский писатель". Его ученики, соратники и последователи — Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Перец Маркиш — были арестованы. Почти у всех в деле значилось: "за связь с врагом народа Маршаком". Однако самого Маршака Сталин вычеркнул из расстрельного списка со словами: "Почему враг? Прекрасный детский писатель". Не исключено, что это всего лишь легенда. Но, несомненно, Сталину нравилась детская поэзия Самуила Яковлевича. Помню, как на юбилее Корнея Чуковского в ЦДЛ Маршак, подслеповато щурясь сквозь толстые линзы, зачитал автору "Мойдодыра" свое поздравление: "И вы, и я могли погибнуть, / но дети нас спасли". Начнем с того, что род Маршака очень древний. Фамилия эта произошла от сокращения званий и имени выдающегося еврейского ученого, писателя-талмудиста Аарона-Шмуэла бен Исроэла Койдановера, родившегося в 1624 году. Судя по всему, в поэте ожили гены этого патриарха. Для Самуила Яковлевича стих — это прежде всего притча. Притча проста и доходчива, но ее глубинный смысл раскрывается с годами. Казалось бы, на поверхности лежит: "Вам от души желаю я, / Друзья, всего хорошего. / А все хорошее, друзья, / Дается нам недешево!". Сказано — проще некуда. Но убеждаешься в правоте этого утверждения, только дожив до лет Самуила Яковлевича... Жизнь его легендарна. Родился в семье дантиста в Острогожске Воронежской губернии. Своими способностями поразил Горького. Горький позаботился, чтобы талантливый мальчик, склонный к туберкулезу, подлечился в Крыму, и предрек ему славу Пушкина. Из путешествия в Палестину Маршак привез красавицу жену. Затем отправился в Лондон и получил блестящее образование. А оттуда, как ни странно, вернулся в антисемитскую Россию, где существовали и зоны оседлости, и запреты на профессию, и образовательный ценз, и кишиневские погромы, и дело Бейлиса. Незадолго до смерти он вспомнит об этом, когда узнает о травле Иосифа Бродского. Маршак был в это время болен воспалением легких. Укутанный в одеяло, он свесил ноги с постели — подняться не было сил, снял очки и заплакал. "Если у нас такое творится, я не могу больше жить... Я не могу больше жить... Когда начиналась моя жизнь, это было. И вот сейчас опять". Возможно, Маршак вспомнил еще, как расстреляли всех его друзей из антифашистского еврейского комитета, как сбили грузовиком гениального Михоэлса, с которым их связывала любовь к Шекспиру. Да, из Англии Маршак вернулся не один. Он привез с собой целую компанию гениев: Шекспира, Бернса, Киплинга, Блейка. Кроме кампании борьбы с космополитизмом бушевала еще борьба с "низкопоклонством перед Западом". И в самый ее разгар Маршак с непостижимой смелостью переводит сонеты Шекспира. "Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж / Достоинство, что просит подаянья, / Над простотой глумящуюся ложь, / Ничтожество в роскошном одеянье..." Появились разносные статьи: Маршак-де, не зная русского языка (намек на происхождение), перевел Шекспира коряво, исказив его смысл. Как вдруг опять неожиданность — Сталину сонеты понравились. Тиран заботился о своей посмертной славе и вообще любил неожиданные концовки. И сразу посыпались награды и поздравления, издания и переиздания. Впрочем, как только Сталин умер, брюзжание возобновилось. Непонятно, откуда в Самуиле Яковлевиче бралась смелость в критические моменты. Казалось бы, совершенно домашний и оторванный от жизни, "рассеянный с улицы Бассейной", он вдруг становился пламенным рыцарем и воином, когда требовалось его участие. Арестовали замечательную сказочницу, автора "Города мастеров" Тамару Габбе и Лидию Чуковскую. Маршак, сам едва избежавший ареста, звонит и пишет во все инстанции. Давит на Фадеева, и вместе им удается вырвать из тюрьмы хотя бы этих двоих. Когда арестовали Бродского, полуживой Маршак приехал в санаторий "Барвиха", чтобы там, используя дружеские связи, через кремлевскую вертушку связаться по телефону с генеральным прокурором Руденко и с министром охраны общественного порядка РСФСР и требовать освобождения поэта. Вырвать Бродского из-за решетки не удалось. Парадокс, но влияние Маршака на ход событий при Сталине было сильнее, чем при Хрущеве и Брежневе. Да, мы все помним, что "вместо шляпы на ходу / он надел сковороду", но многие, очень многие тексты Маршака словно написаны под диктовку Левитана, как сообщения ТАСС. С этим ничего не поделаешь. Но даже в советских иллюзиях Маршак неожиданно выявлялся как поэт и мыслитель. Когда Гитлер выпустил медаль со своим портретом и надписью: "Я решительный противник убоя животных", — Маршак мгновенно отреагировал: "Не нужна мне кровь овечья, / а нужна мне человечья". И ведь наткнулся я в его, казалось бы, насквозь советских стихах, посвященных кампании "борьбы за мир", на стихотворение "Разговор с внуком". Благостный дедушка обращается к детям, играющим в войну, с предложением поиграть в мир, поскольку "война народам не нужна". Но внук через некоторое время возвращается в полном недоумении и спрашивает: "Дед, а как же в мир играть?.." Тут и комментарии не нужны. Ничего не устарело. Одна вещь Маршака стала даже не классикой, а ежегодным обрядом. Под Новый год обязательно идет по телевизору, ставится в театрах сказка "12 месяцев". И двенадцать месяцев в лесу у костра так убедительны, словно сам автор там был, и какая-то непостижимая, мистическая глубина этой вещи поражает. И сарказм: "Под праздник новогодний / издали мы приказ: / пускай цветут сегодня / подснежники у нас" — насмешка над лозунгом: "Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее - наша задача". Маршак был не просто религиозен, а очень религиозен. После его смерти под подушкой обнаружили зачитанные до дыр Псалмы Давида. Отвечая на вопрос внука, почему он не уедет в Израиль, Маршак, как истинный цадик, сочинил новую притчу: в Библии сказано, что Бог пощадит город, утопающий в грехах, если в нем останется 40 праведников, а если останется только десять, то горе этому городу, а если я уеду, то не останется и десяти... Примерно так ответил Маршак, по воспоминаниям его внука, известного врача-нарколога. Это при том, что Маршак в свое время был лично знаком с основателем Израиля Бен-Гурионом. А его двоюродный брат был генералом израильской армии, отличившимся в войне 1947 года. Когда домработница Розалия Ивановна потребовала повысить ей зарплату, Маршак убедил ее, что сам подрабатывает с Корнеем Чуковским в зоопарке по вечерам. "Кем?" — удивилась доверчивая Розалия. "Я гориллой, а он крокодилом". Домработница и после этого не усомнилась. Лишь уточнила, сколько им платят. "Мне 300, а ему 50". Когда до Чуковского дошла эта байка, он воскликнул: "Это почему Маршаку 300, а мне только 50?" Быть великим в малом, а в малом великим — вот мудрость Маршака.