Я УБИЛА СТАРУХУ рассказ

 Казалось бы, ко всему привык. А тут глубокий, интеллигентный, спокойный голос, а слова совсем уж неожиданные и дикие.

-          Я убила человека. Хочу об этом рассказать.

Пауза. Отзываюсь не сразу.

-          Вам лучше бы в полицию. Причем здесь газета?

-          Вот прочту, что вы обо мне напишите, тогда и решу, куда идти дальше.

-          Нам нужно встретиться? – спросил я.

-          Зачем? Меня плохо слышно?

 Она рассказывала о своем преступлении минут сорок, не меньше. Я не стал включать диктофон. Передаю рассказ Инны Т. по памяти.

 «Обычно я отдыхаю так: слушаю классическую музыку в наушниках. Магнитофон у меня отличный «Сони», еще в России купила. Нет, «отдыхаю» – слово не точное, слабое. Я  с п а с а ю с ь, когда включаю диктофон. Знаете, возраст, одиночество, перемена страны, круга друзей, а, главное деятельности… Я тогда слушала Шумана, 2 сонату, а она спала в своей комнате.

 Это я так думала, что она спит. На самом деле старуха меня звала. Она меня, наверно, громко звала, изо всех сил, но я слышала только музыку. Роза кричала, потому что потянулась за лекарством неловко, и смахнула свои таблетки и флакончики на пол.

 Была пауза между сонатой Шумана и «Испанской рапсодией» Листа. В паузе я услышала грохот, сдернула наушники и бросилась в комнату к старухе. Она лежала на полу и смотрела на меня так, как только могла смотреть.

-          Дай! – прохрипела она.

Я знала, что ей нужно дать нитроглицерин российской выделки. Она израильские лекарства не признавала. Она ничего израильского не признавала и говорила, что ее даже воздух здешний убивает.

 Ей было 87 лет, ноги давно не ходили, а голову она имела ясную, но какую-то страшную голову. Я ни разу не слышала от старухи Розы ничего, кроме жалоб. Она  ненавидела все и всех, весь мир проклинала. И какими злыми, страшными словами.

 Старуху радовала возможная  война с Ираком.

-          Всех здесь нужно потравить газом, - говорила она. – Евреев, арабов, русских – всех, всех! Газом смертным, как в Москве, в этом Театральном центре. Всех убить, чтобы не мучились в этой проклятой жизни.

 Два года я слушала Розу. Убирала ее тесную нору, готовила, мыла старуху в ванной. Родные не хотели отправлять ее в дом для престарелых, но и жить с ней не хотели. Дочь заходила два раза в день, да и я по службе отдавала часы – вот и весь ее круг общения.

 Со временем  узнала, почему родные  оставляют ее дома. У старухи были деньги, и, судя по всему, немалые, но она сказала, что все накопленное отпишет государству, как только переступит порог этого гадюшника, так она называла дом для престарелых.

 Я теперь думаю, что ее, в случае переселения, пугала неизбежность контактов с людьми.  Никогда в жизни не встречала более одинокого человека. Причем человека, делающего все, чтобы оставаться в одиночестве.

 Я не знаю, была ли Роза такой всегда. Может быть, ей с возрастом показалось, что так проще прощаться с жизнью, уходить из мира. Ей было проще сначала возненавидеть и похоронить этот мир, и только потом примириться с мыслью о своем уходе.

 - Всем нужны только мои деньги, - часто повторяла старуха. - Моя дочь – грязная шлюха. Зять – подонок. Внуки – хамское отродье.

 Правда, когда приходила эта «грязная шлюха» - дочь, старуха помалкивала. Это дочь разговаривала с ней грубо и громко. Даже слишком громко и слишком грубо. Однажды позволила себе сделать замечание дочери старухи. И знаете, что я услышала?

 «Чтоб она сдохла скорей, старая ведьма!» Это о матери.

 Для меня мама была всем в жизни. Я думала, что  переживу ее ненадолго, такой сильной была боль от утраты…. А тут… Мне иногда кажется, что и взрослеть я стала только после пятидесяти лет, когда потеряла маму и перебралась в Израиль, а прежде жила под каким-то прозрачным куполом, хранящим меня от самого знания жизни.

 И род моих занятий этому способствовал. Я закончила Консерваторию в Москве по классу рояля, но еще в юности переиграла руку и пришлось стать музыкальным критиком. Но я никогда об этом не жалела. Поверьте, я была очень известным критиком. В 27 лет защитила кандидатскую диссертацию по оперному творчеству Чайковского, а в сорок – докторскую. Пятнадцать лет преподавала в «консе», я – профессор, печатала статьи и книги. Знаете, в это трудно поверить, особенно теперь, но одна моя книга о симфоническом оркестре была напечатана тиражом в сто тысяч экземпляров.

 Никогда даже представить себе не могла, что когда-нибудь буду зарабатывать на хлеб насущный трудом дворника и прислуги. Но что делать? Мы живем в такой, небольшой стране. Ну, нет необходимости у Израиля в таком количестве музыкальных критиков. Есть необходимость в другом.

 Я была замужем, но недолго, всего два месяца, но этих месяцев хватило, чтобы забеременеть. Моему сыну уже 28 лет. Он пожил некоторое время в Израиле, потом нашел по интернету девушку в Канаде, улетел к ней, чтобы познакомиться, и вот уже три года никак не может вернуться домой, но и не женится почему-то.

 Он работает на какой-то мебельной фабрике. Получает немного, пишет, что когда-нибудь разбогатеет, и мне тогда не придется на старости лет мыть полы.

 Только не подумайте, что своим рассказом я хочу вас как-то разжалобить  или оправдать себя. Скорее всего, я хочу объяснить себе самой свой поступок, понять, почему так произошло? Если это, конечно, возможно – объяснить такое.

 Знаете, мне всегда было жалко прихлопнуть даже комара или муху, а тут смогла убить человека. Пусть дурного, даже скверного человека, но человека.

 Я ведь не сразу приобрела наушники. Первое время я слушала музыку просто так. Тихо включала, на кухне. Но слух у Розы был отменный.

-          Выключи! – орала она, не жалея свое больное сердце. – Заткни чертово занудство!

Это она о ноктюрнах Шопена так! И все время грозила, что напишет  жалобу, и меня выгонят с работы. Я испугалась, купила на последние деньги наушники, да и слушать музыку стала только тогда, когда Роза засыпала.

 Так мой мир распался на две части: в одной была возможность нормы, покоя и счастья: царство музыки. В другой – тяжесть душевная, мрак и старуха Роза.

-          Дай! – только и повторяла она тогда, лежа на ковре в какой-то, странной неестественной позе.

Ковер этот был единственной, нормальной вещью в доме старухи. Веселый был ковер, настоящий, с чудным, веселым и ярким узором.

 Мебель старуха привезла из России. Я как-то подумала, что подобную мебель могли сделать только гробовщики: такой она была тяжелой и мрачной.

 Но старуха лежала, скорчившись, на веслом ковре. Нормальный человек должен был стонать и говорить тихо. Она же почти кричала со злобой: «Дай!»

 Я знала, что требует Роза нитроглицерин. Лекарство были рассыпаны по полу. Я искала тот чертов флакончик. Я искала его, но не могла найти. Я вдруг подумала, что нитроглицерин мог упасть за тумбочку, но почему-то не стала  искать именно там. Я не могла себя заставить сделать это, хотя была уверенно, что спасительное лекарство не могло быть нигде, кроме этого места.…

 Потом я совсем перестала искать. Со мной произошла странная вещь. Я вдруг решила, что старуха бормочет не на русском языке, а на иврите, и это «дай» можно перевести, как «отстань, оставь меня в покое».

 Старуха все тише говорила свое «дай», потом замолчала. Мне было страшно повернуться к ней, но я заставила себя сделать это. Роза смотрела на меня неподвижным взглядом, полным ненависти. Она умерла….

 Мне зачем-то понадобилось большое зеркало из холла. Я решила, что должна снять это зеркало, чтобы убедиться в смерти старухи. Я сняла тяжелое зеркало с большим трудом. Потом как-то пристроила его поверхность к губам старухи…. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала?

 Скорая помощь прибыла минут через двадцать. Я успела повесить зеркало на место, вернуть мертвую старуху в кровать, закрыть ее страшные глаза, прибраться…. Я так и не нашла флакон с нитроглицерином. Впрочем, и за тумбочку заглядывать не стала. Мне было страшно заглянуть туда.

 Скорая диагностировала смерть от сердечного приступа. У старухи и раньше был обширный инфаркт. Все нормально. Никто и не подумал вызывать полицию.

 «Русский» врач меня пожалел. Он знал, что в нашем городке трудно с работой. Он дал мне адрес магазина, где работала его знакомая. Там иногда требовался человек в помощь продавщице.

-          Работа, конечно, временная, - сказал врач. – Но все-таки работа.

Добрый оказался человек. Я его поблагодарила, потом рассказала о пропаже нитроглицерина.

-          Ерунда! – отмахнулся он. – Здесь случай, как мне кажется, очевидный. Господь Бог мог бы помочь, но кроме него – никто и ничто.

Он так и сказал, и утешил меня на некоторое время. Я тогда была в шоке, и такое утешение могло подействовать.

 Но потом, уже дома, я подумала, что дело не в смерти чужой, в конце концов, женщины, а во мне самой. Я тогда не знала, что любая помощь старухе бесполезна, и она обречена на смерть.

 С моей подшефной все было ясно, но не со мной. Это я не нашла ее спасительное лекарство. Я не хотела его найти. Я осознанно не сделала этого. Значит, - это я убила старуху, потому что желала ее смерти, как свободы и спасения от ужаса часов жизни рядом с ней.

 Пусть это не я убила старуху, но я убила свою совесть, свое будущее, свой покой. Я теперь никогда не смогу отделаться от мысли, что я – убийца.

 На кладбище не смогли собрать десять человек для молитвы. Там были какие-то случайные старики. Они согласились постоять за деньги. Один из стариков говорил по- русски. Плохо совсем, но говорил.

 Я его спросила, как себя чувствует этот бизнес на кладбище?

-          Нормально, - сказал старик. – Одиноких людей на свете гораздо больше, чем кажется.

 Я тогда подумала, что и на мои похороны немногие соберутся, даже сын не успеет прилететь из Канады. Впрочем, так мне и надо, потому что я, «добрая» душа и тонкий знаток музыки, доктор наук, – оказалась обыкновенной убийцей.

 И знаете, что еще меня мучает? Каждый день об этом думаю. Старуха Роза ненавидела весь мир, и всех подозревала в злодействе. Значит, она была права, если даже такая женщина, как я, не захотела отойти на один шаг и поискать лекарство для человека, который был жив».

 Я ждал продолжения рассказа, но  Инна молчала. Тогда я спросил:

-          Тот, нитроглицерин, Вы так и не нашли его?

-          Нашла, - еле слышно ответила женщина. – Как только уехала скорая,  сразу обнаружила флакон там, где он и должен был быть, за тумбочкой.  

                                                                   2001 г.