О БУЛАТЕ ОКУДЖАВА

Летом 1990 года Окуджава приезжал в Нью-Йорк, потом был гостем нашей Русской школы при Норвичском университете, уютно расположившемся среди зеленых гор Вермонта. В Манхэттене Булата почему-то больше всего удивил и задел за живое  Мир компьютеров и кнопок!.. Чем же мы не угодили? Отчего же своевременно нас не предупредили, чтоб мы знали: что посеем, то и будем пожинать? Отчего нас не на кнопочки учили нажимать? Намек прозрачен: наше поколение и тех, кто помладше, учили нажимать не на кнопочки умных машин, а на курки и гашетки... Неисповедимы пути и причуды поэтической мысли: вид витрин с электронной техникой рождает бурный каскад вопросов, обращенных к читателю и к самому себе: Кто мы есть? За что нам это? Что нас ждет и кто поможет? Или снова нас надежда на удачу облапошит? Или все же в грудь сомнений просочится тайный яд? Или буду я, как прежде, облапошиваться рад? Для их обдумывания у Булата оставалось семь лет жизни. Некоторые были либо риторическими, либо слишком трудными, и ясного ответа не получили. Самый простой задан в конце первой строки: "Кто поможет?" Вопросом "За что нам это?" станут, надо полагать, заниматься будущие поколения историков и философов. "Что нас ждет?" В 1991 году Булат предполагал: Вы - армия перед походом в преддверии грозных атак. Отставка вчерашним свободам! Все собрано в жесткий кулак. Есть тут и вопрос о "тайном яде сомнений", целительном веществе, которое может спасти общество от новых трагических ошибок. Просочится ли оно когда-нибудь в наши души? Или нас снова и снова будет "облапошивать" обманчивый мираж удачи? Поэт задумался не случайно. В его сознании яд сомнений, освобождающий от пустых иллюзий и напрасных ожиданий, уже действовал. И отнюдь не тайным был тот яд. Он становился все более явным... Я живу в ожидании краха, унижений и новых утрат. Я, рожденный в империи страха, даже празднествам светлым не рад. Все кончается на полуслове раз, наверное, сорок на дню... Я, рожденный в империи крови, и своей-то уже не ценю. "Я умел не обольщаться даже в юные года", - написал он в середине 1980-х. И остался верен себе и через год после распада СССР. Тогда у него возникла формула: Советский Союз кончился, но советская власть осталась. Это была очень трудная для него пора расставания с последними иллюзиями и обретения нового знания... Именно в это время стал он расставаться и с некоторыми из облюбованных им издавна слов. И прежде всего - с пронизывающим его поэзию словом "надежда". Надежды маленький оркестрик уверенно звучал у Окуджавы на протяжении 1960 - 1970-х годов... Он не замолкал, потому что был "в сговоре с людьми", современниками и единомышленниками поэта, романтиками-шестидесятниками. Они упорно верили в чудо - в то, что стоит лишь избавиться от ненавистного дряхлеющего режима, как страна оживет, встрепенется и тут же начнет обустраивать свободную и нормальную жизнь. В 1980-е годы манящий голос надежды стал глуше. Я ощутил это, занимаясь составлением второго сборника окуджавских песен, который вышел в "Ардисе" в 1986 году. В предисловии к нему писал, что слово "надежда" было - до недавнего времени - одним из наиболее заметных в поэтическом мире Окуджавы. В сознании читателя оно ассоциировалось с безусловным Добром, с тем немногим, что помогает выстоять, для чего стоит жить. "Не расставайтесь с надеждой, маэстро", - не то молил, не то заклинал поэт, обращаясь к Моцарту, к себе, к своему поколению. Из окуджавской лирики 1980-х годов слово "надежда" почти исчезло. 18 мая 1987 года у меня дома в городке Оберлин (штат Огайо) Булат спел новую песню: На Сретенке ночной надежды голос слышен. Он слаб и одинок, но сладок и возвышен. Уже который раз он разрывает тьму. И хочется верить ему... Шла горбачевская перестройка, и очень хотелось верить, что уж на этот-то раз что-то получится... Но конец песни печален: верить-то хочется, но вдруг все кончится, как кончалось всегда? А если все не так, и все как прежде  будет, пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит, что зря я распахнул напрасные крыла. Что ж делать? Надежда была. Булат потом заменил "напрасные крыла" на "счастливые". Та же тема - то ли верить и надеяться, то ли нет - преобладала и в наших тогдашних разговорах. И в письмах. И в стихах. 4 февраля 1991 года в "Вечерней Москве" появилась первая строфа вот этого стихотворения: Ребята, нас вновь обманули, опять не туда завели. Мы только всей грудью вздохнули, да выдохнуть вновь не смогли. Мы только всей грудью вздохнули и по сердцу выбрали путь, и спины едва разогнули, да надо их снова согнуть. Ребята, нас предали снова, и дело как будто к зиме, и правды короткое слово летает, как голубь во тьме. Эти стихи, звучащие, как сигнал тревоги, навеяны грозными событиями 1990 - начала 1991 года. Вот некоторые из них. 1990-й, январь: погромы армян в Баку. В город вводятся войска, объявлен режим чрезвычайного положения. 130 погибших, около 700 раненых. Март: для нейтрализации сторонников выхода Литвы из состава СССР власти направляют в Вильнюс танки. Май: столкновения в Ереване между ополченцами и частями Советской Армии, 24 погибших с армянской стороны. Декабрь: председатель КГБ СССР Крючков выступает по телевидению с заявлением о заговоре западных стран против СССР и их намерениях добиться его распада. 20 декабря уходит в отставку министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе, заявив, что в стране существует угроза установления диктаторского режима. 1991-й, в ночь с 12 на 13 января: штурм телевизионной башни в Вильнюсе. "Булат Шалвович, что кажется Вам самой страшной бедой нашей страны?" - спросил у поэта в 1992 году корреспондент журнала "Столица". "То, что мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество, и сами того не понимали, - ответил Окуджава. - Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали... Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока все это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна, и разрушительна, и необыкновенно живуча..." Открылось поэту и то, что его сограждане, глубоко завязшие в своем тоталитарном прошлом, могут - рано или поздно - вновь возжелать над собой вождя, диктатора, тирана: Нашему дикому обществу нужен тиран во главе? Чем соблазнить обывателя? Тайна в его голове, в этом сосуде, в извилинах, в недрах его вещества. Скрыт за улыбкой умильною злобный портрет    большинства... Это он опубликовал еще в апреле 1991 года. Тогда же, в 1991-м, написано стихотворение, посвященное поэту Владимиру Корнилову: Хрипят призывом к схватке глотки, могилам братским нет числа, и вздернутые подбородки, и меч в руке, и жажда зла. Победных лозунгов круженье, самодовольством застлан свет... А может, надобно крушенье, чтоб не стошнило от побед? Нам нужен шок, простой и верный, удар по темечку лихой. Иначе - запах ада скверный плывет над нашей головой. За год до кончины, в 1995-м, - стихотворение, которое заканчивалось так: Что ж, век иной. Развенчаны все мифы. Повержены умы. Куда ни посмотреть - все скифы, скифы, скифы. Их тьмы, и тьмы, и тьмы. Про век иной и развенчанные мифы - очень сложно. Булат был коммунистом, он ведь фронтовик, а в КПСС вступил в 1956 году, после XX съезда, после реабилитации репрессированных родителей. Виталий Коротич говорил: "Он никогда не был диссидентом. Порядочность Булата была вызовом существующей системе... Парадокс: Окуджава никогда не декларировал себя как антисоветчика, но все почему-то были уверены, что именно таким он и является... Он говорил, что не может покинуть государство, где жили его предки". Переживаемые им "муки прозрения" прорывались у него в таких строках: Нет, не от гриппа или умопомрачения, не на фронте, не от пули палача - как обидно умереть от огорчения, раньше времени растаять, как свеча... Владимир ФРУМКИН. Вашингтон.   ПОСТСКРИПТУМ Владимир Фрумкин дружил с Булатом Окуджавой с незапамятных лет. Он и сам - легенда в мире авторской песни. Начиная с Магнитиздата. Был у нас такой, как Самиздат. На исходе 1950-х и в начале 1960-х мы крутили на "Яузах" бардовские песни, не зная, что все это дело рук Фрумкина и его друзей. Потом, через десятилетия, его магнитиздатовская деятельность отразилась в мемуарах и даже в стихах современников. В шестидесятые годы Фрумкин - музыковед с консерваторским образованием - стал первым теоретиком авторской песни. Доклад "Музыка и слово" на первом бардовском слете в Петушках (1967 г.) с тех пор считается основой основ, теоретической альфой и омегой. По тому времени открыто сказать на "мероприятии", что авторская песня - "показатель раскрепощения личности, раскрепощения духа жителей России", значило просто-напросто пойти грудью на амбразуру. Много лет спустя Александр Городницкий посвятил Фрумкину, его докладу и теоретической деятельности полушутливые строчки: Кто без него мы? - Кучка лоботрясов. Забвение - бесславный наш удел, И только Фрумкин, современный Стасов, Могучей кучкой сделать нас сумел. Знаменитый Новосибирск-68 - тоже дело Фрумкина. Он был одним из организаторов того фестиваля, вел концерт на сцене Дома ученых в Академгородке. Тот самый, на котором Галич во всеуслышание бросил в зал, где в первых рядах сидели партийно-советские начальники, песню о Пастернаке: "До чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели!" После Новосибирска-68 начался всесоюзный идеологический погром бардовской песни. Но одновременно и ее невиданный подпольный расцвет, новосибирские пленки разошлись по всей стране. О стихах Окуджавы последних лет, о его мироощущении можно, наверно, сказать одним словом: грустно... Как и всем нам, его современникам, которые жили теми же надеждами. А жизнь поэта, мир поэта во все времена - трагедия. Явная или тайная. И некий символ. Тоже тайный или явный. Фронтовик, солдат Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве, умер 12 июня 1997 года, погребен на Ваганьковском кладбище. На похоронах тихо пели-шептали про себя: "Надежды маленький оркестрик под управлением любви..." Сергей БАЙМУХАМЕТОВ. Москва.