РАЗВОД рассказ

Суд — палата скорби и школа мизантропии. Здесь легко возненавидеть человечество, и для этого вовсе не обязательно следить за процессом какого-нибудь маньяка и серийного убийцы. Вполне достаточно дел обычных, гражданских, "бескровных». Дюжина разводных процессов подряд — и душевная травма на долгие годы вам гарантирована...

Он помнил, как двое яростно делили кухонные табуреты. Помнил, как разводящаяся истошно орала:

— На кровные мои куплено, кровные!

Шел спор о ржавой стиральной машине. И мужчина, как заклинание, повторял:

— Остаюсь без бабы. Имею право на механическую стирку. Остаюсь без бабы, граждане судьи!

Свидетели по разделу имущества внушали не меньшее  омерзение. Дети — невероятную жалость.  «Интеллигентный» развод — быстрый и равнодушный — случился однажды и как будто был фиктивным: какая-то необходимость по разделу или получению жилплощади.

Тогда он почему-то не мог работать и не знал, куда девать свободное время.  Суд был неподалеку от дома. Первый раз он забрел туда случайно, потом посещения эти стали чем-то вроде дурной привычки. Он проклинал себя за неспособность отказаться от «гнусного театра» и после каждого и после каждого посещения клялся, что в «последний раз»… Но проходило несколько дней, и его вновь тянуло к этой проклятой помойке.

Как правило, в процессе обе стороны были несимпатичны, Искать правого, виноватого не имело смысла. Хотя он вполне допускал, что вот эта несчастная истеричка – жертва, а этот амбал с кривой рожей – причина всех несчастий распавшейся семьи.

Дома он невольно стал искать продолжение судебных страстей. Он смотрел на лица близких и находил в них отвратительные черты, видел скрытую порочность натуры, которую раньше никогда не замечал. Прежде он смотрел на мир открыто и радостно, теперь угрюмо и как-то вскользь. Он был достаточно образован душевно, и ему не приходилось жаловаться на отсутствие интеллекта. Он понял, что заболел и болен тяжко. Прежде, у экрана телевизора, он был убежден, что все эти ужасы человеческих раздоров, геноцида, жестокости, тотальных войн – следствие обычного сумасшествия, безумия массового психоза. Он считал себя психически нормальным типом, устойчивым перед гипнозом дьявола… Он знал, что агрессия – следствие ненависти, но НЕНАВИСТЬ эта уже была в нем. К ужасу своему, бедняга вдруг понял, что сотни миллионов безумцев, занятых мучительство других и себя, просто больны тем же, чем болен он сам.

Впоследствии, когда болезнь развилась до полного отчаяния и мучительной головной боли и любые лекарства потеряли свою эффективность, он постарался вспомнить причину первого приступа… Пожалуй, в большом универсаме это случилось. Молодая мамаша крепко держала за шиворот дочь, лет пяти, а свободной рукой била девочку по голове с диким воплем:

 - Достала, сука, убью!

Девочка пробовала вырваться, но тщетно. Его потрясло равнодушие толпы покупателей. Сам он вмешался в конфликт машинально и получил мгновенный отпор.

 - Пошел на хер, мудак!

Вот тогда и захлестнуло. Он пробовал сам себя утешить здравой мыслью о большинстве нормальных мамаш – тщетно.

Микроб ненависти размножился с внезапной скоростью и поразил мозг и душу. ОН ВОЗНЕНАВИДЕЛ не конкретную злую самку. Он ВОЗНЕНАВИДЕЛ всех и всё. Была надежда, что припадок скоро кончится, что болезнь не станет хронической. Он начал лечить себя усиленными дозами контактов с людьми милыми его сердцу, добрыми, талантливыми.

- Твои друзья – русские люди, - говорил он сам себе. – Русскими были Пушкин и Чехов, Мусоргский и Андрей Платонов. Остановись, безумец! Имя твоей ненависти – расизм.

 В СССР было непринято обращаться к психиатру. Редко кто решался на жалобы подобного рода. Он решился еще и потому, что специалист был его добрым и старым знакомым.

- Я все ненавижу, дружище, - сказал он.

- Ну и что? – искренне удивился знакомый психиатр. – Это нормально.

- Нет, - сказал он. – Это ненормально. Раньше этого не было.

- Раньше ты был моложе, - сказал доктор, - моложе и глупей. Видишь ли в чем дело: ненависть это не холод равнодушия – это страсть. И страсть не менее  сильная, чем любовь. Меньше любви, больше ненависти? Тут закон сообщающихся сосудов не годится… А потом – все беды приходят с возрастом, Чем больше живешь, тем больше неприятностей. 

 - Ты философ, - спросил он, - или врач?

- Каждый врач, - улыбнулся знакомый. – просто обязан быть философом… Прости, ты говорил, что у тебя нелады с работой?

-Это было. Сейчас все в порядке.

- У тебя нет ощущения, что ты осчастливил человечество, а тебе ответили черной неблагодарностью?

- Не, - сказал он, - напротив. Я всегда благодарил Бога, что всегда жил в радость и любил свое дело.

Знакомый задумался, внимательно разглядывая пациента, потом сказал:

- Твой случай не безнадежен… Впрочем, давай выясним еще кое-что… Извини, ты эгоист? Ты любишь когда тебя опекают? В детстве тебя баловали?

- Нет, - сказал он, - я привык все делать сам и не жду понимания, заботы и услуг.

— Но ты полон досады, — закричал психиатр, подавшись вперед всем телом, — что нет «услуг» этих?!

— Ерунда... Я давно привык жить, как живу... Никакого раздражения и досады. Мои заботы ~ это мои заботы, моя судьба.

— Так, — усмехнулся добрый и старый знакомый. — Скажи, только честно, ты склонен обвинять окружающих в своей ненависти, ведь так?

— Нет, — ответил он, — только себя.

На это доктор облегченно улыбнулся и сказал, что подобный «недуг» у медицины не вызывает беспокойства.

— Но у меня вызывает, — сказал бедняга, помедлив. — Иногда мне кажется, что приговорен к отсидке в грязной, холодной яме, где до меня обитал мелкий пакостник и писал калом на стенах матерные слова...

— Послушай! — вдруг воодушевился психиатр. — Мы, евреи, извечно спасаемся от психоза размышлениями о безумии других. Нас ненавидят. Мы думаем об этом несчастье. Чужая злоба мучила, убивала, но спасала душу народа от черного мрака. Не всех, конечно, но большинство. Сами мы никогда не опускались до ненависти, а потому сохранили живую душу и деятельный мозг. Слишком много зла было вне нас. Займись этим — чужими страстями, чужим безумием. Помогает, по себе знаю.

— Хорошо, — сказал он, поднимаясь, — я попробую.

 Он попробовал. Он стал читать книги на тему, но только загнал глубоко вовнутрь свой недуг. Ничего не помогало. Напротив, хотелось ослепнуть, оглохнуть, не двигаться. Он был согласен на все, только бы не видеть эти лица, не слышать их язык, не ощущать вещи, сотворенные ими. Он не лгал психиатру. Раньше не было этого, но теперь он был склонен искать оправдание своей недоброй страсти в несовершенстве среды обитания, внушая себе, что имеет полное право НЕНАВИДЕТЬ, потому что ненавидит раба, хама, холуя, вора и бандита, доносчика и палача.,. Он уверял себя, что ненавидит уродство и страх, агрессию и жестокость... Короче, на этот раз он постарался убедить себя, что НЕНАВИСТЬ его праведна и он имеет полное право ЖИТЬ НЕНАВИСТЬЮ. Он понял, что и с этим несчастьем можно существовать, при условии легкого макияжа перекошенной морды. Он признал за собой право на НЕНАВИСТЬ, потому что сам был ее объектом. Доказательства всеобщей ненависти именно к нему — еврею — он получил... Он только не мог понять, как все эти люди могут ЖИТЬ С ЭТИМ - ведь жизнь НЕНАВИДЯЩИХ скудна, грязна и нелепа. А за юдофобией стоит нечто более страшное: НЕНАВИСТЬ КО ВСЕМУ МИРУ, к своей земле, к себе самому... Это открытие никак не могло успокоить. Несчастный понял, что ни одна порочная страсть не проходит для человека бесследно. Пристрастие к пороку неизбежно одаривает СПИДом, а ненависть напрочь уносит из жизни радость. Он вдруг разучился улыбаться, исказив лицо гримасой ухмылки. Он утратил вкус искреннего смеха, как заядлый курильщик обоняние. В городе его раздражало абсолютно все. В лесу он видел болото и гниль, а не серебро утренней паутины и фиолетовое чудо черники... Он перестал радоваться своему делу и результатам работы.

Жизнь потеряла многоцветность и объем, превратившись в мучительную и вечную панихиду в театре теней... Осенью, в слякоть и утренние заморозки, он сбежал на дачу. Вокруг никого — один лишь засыпающий на зиму лес... А на столе срочная работа, любимые книги... Он удрал, испугавшись очередного приступа бешенства, но вдруг почувствовал, что способен возненавидеть себя больше, чем несчастную Россию...

Болезнь становилась крайне опасной. Что делать? Он понял, что развод неизбежен... Развод, побег, бегство... Но куда бежать?!

— Они добились своего, — сказал он сам себе, — ты обречен, бедняга.

И все-таки, как и всякий тяжелобольной, безумец сохранил глухую и робкую надежду на чудо. Он решил до конца разобраться в себе самом. Узнать о своей немощи все, что можно. Найти лекарство — и победить недуг. Он утешал себя тем, что ненависть без тяги к агрессии, несомненно, излечима. Он собрал другие книги, полные не персоналий в его иудейский адрес, а отчаяния и вечного вопроса «быть или не быть». Он как раз с Гамлета и начал, с его страсти мести и ненависти. Он начал искать свою «тень отца» — и нашел ее без труда- В детстве он так завидовал сверстникам. Тем из них, у кого были дедушки и бабушки. Все его старики погибли мученической смертью еще до его рождения. Он даже не знал места, где зарыты их тела.

«Да, да, подобно датскому принцу, я ненавижу убийц», — думал он, но, читая дальше, не видел в чувстве своем ничего, кроме трагедии опустошительной страсти... Трупы, трупы, безумие, гибель ни в чем не повинных... Смерть самого Гамлета. Во имя победы справедливости? Нет!'! НЕНАВИСТЬ — предвестник Апокалипсиса... Вот о чем написал свою трагедию гений, «потрясающий копьем»... Начитавшись классики, несчастный больной вдруг почувствовал свою ответственность за судьбу мира. Он решил, что у каждого в руках находится этот проклятый чемоданчик с «ядерной кнопкой». (И у него, естественно, таковой тоже имеется.) Он был убежден, что, окончательно примирившись со своей болезнью, способен взорвать мир. Он и прежде знал, что его радость -- богатство персональное, а безумие — яд для всех. Теперь же довел эту убежденность до абсолюта, до полной гипертрофии. Он понял, что Гамлет, решив «не быть», сам искал смерти, чтобы ненавистью своей не испепелить весь мир.

— Кончать надо эту канитель, — решил он, открывая последнюю книжицу в стопке...

Современный писатель болел той же болезнью, что и он, и перед смертью проклял жалкий и подлый мир, в котором был вынужден дышать и работать- Это было обычно, но вдруг в финале повести он прочитал слова необыкновенные: «...никто нас не любит, кроме евреев, которые, даже оказавшись в безопасности, на земле своих предков, продолжают изнывать от неразделенной любви к России. Эта преданная, до стона и до бормотания, не то бабья, не то рабья любовь была единственным, что меня раздражало в Израиле».

«Господи! — подумал он. — Этот замечательный русский писатель ничего не понял. Как это здорово — возлюбить врага своего, простить и забыть, не иссушать свою душу НЕНАВИСТЬЮ и не искать вечно на потолке крюк, способный выдержать твое тело».

Он вдруг вспомнил, как лечили хандру и сплин его любимые литературные герои. Он понял, что пора собираться в дорогу не только по «'классическим» причинам. Рано или поздно к каждому еврею в галуте приходит гонец с предписанием двигаться дальше...

Его решение восприняли с грустью, но пониманием. Однако никто не знал, да он и не стремился, чтобы они узнали, истинных мотивов его поступка. Причина отъезда всем казалась очевидной. Никто и предположить не смел, что он пытается скрыться не от чужой, а от своей собственной ненависти...

В радостном возбуждении он собрал самое необходимое, выправил документы — и через два месяца ступил на горячий асфальт аэродрома в Лоде...

  Все вокруг было другим. Он поселился в чистом и богатом районе приморского города. Море было стерильно чистым, и песок пляжа казался вымытым и очищенным специально. В магазинах матери целовали своих детей и закармливали шоколадом,,. На пятый день он смог улыбнуться, Недели через две почувствовал вкус жизни и сел за работу. О прошлом ТАМ он просто забыл, он боялся вспоминать...

«Терпение, — думал он, — и ты сможешь сделать и это». Его окружали ворчливые старожилы. Писатель оказался прав — они, как правило, с нежностью вспоминали далекую родину, отзываясь скептически и с неизбежным с юмором о стране своего обитания. Они уверяли новоприбывшего, что скоро его эйфория пройдет: море перестанет казаться чистым, а мамаши в магазинах добрыми. Но он был готов к этому. Он не спорил- Он вновь постиг секреты улыбки. И знал, что ужасная его болезнь не сможет вернуться, что дело за малым — вылечить и оздоровить память...

  И вот, в один замечательный день, он вспомнил свою покосившуюся хибару на опушке леса. Он вспомнил нищую и вечно пьяную соседнюю деревню и покорную толпу старух у магазина, ждущих привоза кислых кирпичей ^хлеба...

Он увидел все это без привычной, усталой брезгливости»-. Осмелев, он вспомнил о загаженном лифте в своем городском доме, о давке в автобусе 642 маршрута, он вспомнил лица своих соседей... И все это пришло без ненависти. Пропала она, будто и не было ее вовсе... Тут излечившийся чудом прочел заметку в русской газете, В заметке этой шла речь о подростках его родного города. Подростки в массовом порядке собирали в окрестных лесах особый вид поганок, способных вызвать наркотические глюки. «Поганый» этот промысел уже подчинила себе местная мафия. И тысячи детей, пожирающих поганки, находятся под неусыпной заботой бандитов. Совсем недавно он бы задохнулся от НЕНАВИСТИ. Теперь волна жалости захлестнула нового репатрианта. Мучила его только беспомощность, неспособность помочь несчастным детям. Он по-прежнему считал себя ответственным за судьбы мира, даже нет подозревая, что и здесь налицо психическое нездоровье мании величия. Впрочем, он искренне полагал, что с болезнью этой как-нибудь справится. Он даже перестал бояться рецидива старой хвори. И без страха радовался новой жизни, зная, что при первых симптомах проклятой НЕНАВИСТИ к ней сможет перебраться в пустыню Сахара или во льды Антарктиды.

                                            

                      1997 год. Из книги «Рассказы в дорогу».
 Перечитал этот старый рассказ и подумал, что развод между странами, жившими прежде в любви дружбе, не менее глуп мерзок. Россия разводится ныне с Украиной. Идет дележ барахла, идут в ход взаимные счеты... Только вот общих детей никак не разделить.