Три настоящих, не мифических, богатыря жили когда-то в русском кинематографе. Три брата Кауфманы: Денис, Михаил, Борис. Все Абрамовичи, все из еврейского Белостока.
Борис считается американским кинооператором, но начал он работать во Франции с таким классиком кинематографа, как Виго. Лучшие фильмы этого режиссера, золотой фонд всех фильмотек мира, - снимал Борис Кауфман. Во время покинул он Францию, но и в Америке пустой работой не занимался, был рядом с Люметом и Казаном. Знаменитый фильм "12 разгневанных мужчин" - его работа.
Михаил Кауфман назван в Большой Советской Энциклопедии «одним из основоположников советского документального кино»
Старший Кауфман – Дзига Вертов был тем человеком, который изобрел новый язык кино, раскрыл удивительные возможности съемочной камеры. Он не был «одним из основоположников советского, документального кино». Он был основоположником кино мирового. Имя этого человека по праву стоит рядом с именами Гриффита, Чаплина, Эйзенштейна и Феллини.
Ивенс, Грирсон, Флаерти, Якопетти, Франк – все это было потом, после великих открытий Дзиги Вертова. На его фильмах учится не одно поколение кинематографистов мира. И русский, и итальянский неореализм успешно пользовались языком, изобретенным Вертовым. Собственно, этот человек был Колумбом, открывшим неведомый материк в искусстве.
Он сумел сделать всего лишь малую толику того, что был должен сделать. Но его немногие фильмы дали кинематографу язык образов, возможность найти поэзию там, где прежде найти ее было невозможно. Вертов открыл для искусства новый мир, превратив глаз кинокамеры в перо, кисть, музыку.
Гении, рожденные в России, трагически ошиблись в начале 20 века. Желаемое они приняли за действительное. Контрреволюцию за революцию, свободу за рабство, наступивший мрак показался им возможностью светлого будущего.
Непревзойденным талантам так хотелось, чтобы и революция была талантлива. Но контрреволюция всегда бездарна. Это победа вандала, хама и посредственности над талантом. Революция случилась в феврале 17 года. Через восемь месяцев все та же монархия вернулась в Россию, только в более чудовищном обличье. Прежде у империи был шанс получить доброго царя. Законы партийной династии большевиков подобное исключали. Самодержавие отомстило за свою гибель тоталитаризмом.
Таланты не сразу поняли это. А когда поняли, было уже поздно. Дверца сталинской «мышеловки» захлопнулось. Оставался один выход – в смерть. Многим он дал избавление. Одни убили сами себя, других убил режим, третьи умерли в своей постели после пытки духовной смертью.
Сталин любил кино. Сталин не трогал кинорежиссеров и сценаристов. Студентов, таких как Дунский и Фрид, иной раз отправлял на каторгу. Алексею Каплеру не смог простить наглое вторжение в дела его семейные. Остальных, особенно тех, кто сумел достичь высшей планки, не трогал. Одних ломал, заставляя творить серость, убивал страхом. Других душил невозможностью творческой работы, выводил за рамки кино - процесса.
Гений и контрреволюция - понятия несовместные. Иосиф Джугашвили, скверный поэт и вероломный политик, прекрасно понимал это. Его слуги от искусства долго не могли это понять. Не могли или не хотели…
Еврейского мальчика из Белостока - Дзигу Вертова - товарищ Сталин задушил вульгарной безработицей. Он негласно, а возможно и открыто, ввел режиссера в «черный список», в титуле которого значилось: «Под подозрением». Все талантливое, согласно законам бездарной власти, всегда находится «под подозрением».
Классик документального кино пережил генералиссимуса на несколько месяцев. Он, как и великий Михаил Зощенко, не сумел насладиться обманной патокой хрущевской оттепели.
А как весело все начиналось летом 18 года, когда 22 летний Вертов был назначен новой властью «заведующим киносъемкой». Как он и ему подобные весело отдавали команды на «корабле современности». Вот строки из варианта манифеста Дзиги Вертова: «Мы называем себя к и н о к а м и в отличие от «кинематографистов» - стада старьевщиков, недурно торгующих своим тряпьем… МЫ утверждаем будущее киноискусства отрицанием его настоящего. Смерть «кинематографии» необходима для жизни киноискусства. МЫ п р и з ы в а е м у с к о р и т ь е е с м е р т ь».
Шла гражданская война. Смерть ради жизни – привычный лексический оборот того времени. «Мы наш, мы новый мир построим». Разумеется, до основания разрушив старый. Любой мир: мир деревни и города, мир человеческих отношений, мир искусства. И не просто смерть призывалась, а смерть ускоренными темпами.
Отсюда и пресловутое у Маяковского: « В гущу бегущих грянь парабеллум», « я люблю смотреть, как умирают дети» и пр. пр. пр. Они не палили в толпу, они ненавидели смерть детей, но они выговаривали слова, прописанные жестоким и чужим временем, которое по трагическому недоразумению они приняли за свое.
Им казалось, что на глазах творится новый прекрасный календарь. И революционеры от искусства вот-вот «загонят клячу истории». Им казалось, что время мчится вперед по их воле. На самом деле, это безумное время неумолимо подталкивало своих певцов к пропасти.
Художнику необходима особая гармония, чтобы творить. Он не хочет жить в чужом времени, но чаще всего не волен, выбирать час своего рождения и момент смерти.
Контрреволюция бесчеловечна. Гуманизм она считает пустой забавой. Ей нужен другой человек – монстр, еретик, слепленный из глины языческих идей и представлений.
Художник ищет гармонию со своим временем. Он придумывает оправдание своего времени. Он будто кричит: « Я твой, прекрасное время!». И он не желает замечать всех вопиющих уродств вокруг. Добрый, чуткий, деликатный Дзига Вертов восклицает: «Нам радость пляшущих пил на лесопилке понятнее и ближе радости человеческих танцулек».
Как раз в это время гений Кафки пишет рассказ «В исправительной колонии». В рассказе этом пилы кромсают несчастного человека. Кафка понял, что он родился в чужое, жестокое, страшное время. Этот великий мастер жил предчувствием неизбежной, большой беды. Дзига Вертов и те, кто был рядом с ним, не желали поверить в очевидное: в чудовищный кризис человечности под напором большевизма и фашизма.
«Мы исключаем временно человека, как объект киносъемки за его неумение руководить своими движениями. Наш путь – от ковыряющегося гражданина через поэзию машины к совершенному электрическому человеку… Да здравствует поэзия двигающей и двигающейся машины поэзия рычагов, колес и стальных крыльев, железный крик движения, ослепительные гримасы стальных струй».
Читал этот текст, написанный Вертовым и думал, что талантливейший человек, как и герой новеллы Францы Кафки, сам ложится под пыточный станок и приводит его в движение. И видел перед собой этих «электрических людей» – штурмовиков СС или «доблестных» чекистов Ягоды, Ежова, Берия.
Пытка «по Кафке» началась потом, спустя годы. Будто связанный, зажатый в железо художник, медленно, но неумолимо, словно на ленте транспортера, приближался к роковой «гримасе стальных струй».
Он напишет в дневнике 4 февраля 1940 года: « Можно ли умереть не от физического, а от творческого голода? Можно».
Вертов искренне и талантливо служил новой власти. Он считал, что большевикам была нужна его искренность и талант. А новому миру и новому времени был нужен новый человек, чтобы хоть как-то оправдать море пролитой крови. Новый человек все забудет. Он не станет свидетелем злодеяний. Он примириться с тем строем, который ему навяжет власть. Он не будет знать иного порядка вещей.
Дзига Вертов по-своему выполнял заказ хозяев жизни: « Я – киноглаз. Я создаю человека, более совершенного, чем созданный Адам, я создаю тысячи разных людей по разным предварительным чертежам и схемам… Я… создаю нового, совершенного человека».
В двадцатых годах Вертов работает без перерыва. Он живет в эйфории творческого труда. Все просто и ясно. Все имеет смысл и перспективу. Вертов снимал страшные фильмы, не подозревая об этом. Он, несмотря на свои амбиции конструктора новой жизни и нового человека, видел то, что видел. Он, при всем своем великом мастерстве сказочника, не умел лгать.
Современник легко узнает в его фильмах потерянного, несчастного человека, чудовищную российскую нищету тех лет и рабство. Вертов, хоть и бросил вызов Богу, но нового человека слепить, при всем желании, не смог. Он снимал старого - измученного, обманутого, глубоко травмированного человека.
Во ВГИКЕ нам показывали фильмы Вертова по множеству частей за просмотр. Он сочинял гениальные гимны своему времени, но не мог скрыть его язв. Теперь такие шедевры режиссера, как «Шагай Совет» или «Шестая часть мира» можно использовать иллюстрацией того кошмара, который творили большевики со страной и людьми. Однажды наш хитрый педагог предложил не учитывать надписи к немым фильмам Вертова. Помню, как попытался сделать это, и сразу же ужаснулся тому, что увидел.
Помню, что в «Симфонии Донбаса» звук только усугубил зловещую черноту изображения. Там были какие-то торжественные слова, бравурная музыка, но это не спасало фильм о черном аде, созданный Вертовым во славу советской власти.
Он был искреннен, когда писал: « Увидеть и показать мир во имя мировой пролетарской революции – вот простейшая формула киноков».
Он показал этот мир, построенный большевиками, с такой силой правды, что уже в тридцатые годы перед Вертовым стали закрываться двери студий. Вся остальная его жизнь - медленная, душная, серая смерть творца, которому не дали сделать и сотую часть того, на что он способен.
Комментариев нет:
Отправить комментарий