Сплю я крепко, но тут
проснулся среди ночи. Слышу — всхлипывает кто-то и громко всхлипывает. Ясно кто
— Нафтали. Он мой сосед по комнате. Слушайте, если здоровый мужик по ночам
слезы льет — это, я считаю, событие. Тут надо разобраться.
Но прежде о Нафтали. Парень — мой дружок
хороший, но вырос в теплице. Нет, он как раз не киббуцник, а городской, но
родился в семье богатого промышленника, сестер-братьев никогда не имел, и вырос
не то что балованным парнем, но каким-то не от мира сего. Его, видать, от
всякой пакости берегли, охраняли. Отца его видел — нормальный мужик, а как
иначе бизнесом заниматься. Матушка Нафтали — это совсем другое дело. Такое
нежное создание с тихой улыбкой. Думаю, это он от матери набрался оранжерейного
воспитания.
Нафтали, похоже, и в школу-то не ходил, — дома
учился. И сразу, из домашнего уюта, попал в боевые части. Но ничего, все
выдерживал, даже как-то весело тянул солдатскую лямку. Тиранут
прошел отлично. Помню, весь ночной кросс по пустыне тащил за спиной пуд
ленточного пулемета «МАГ». 52 километра тащил по бездорожью. Все, в общем,
нормально было, только на каждую обычную черноту-негатив реагировал Нафтали
так, будто до того и не знал, что этот негатив в мире — дело обычное.
Доходило до полной ерунды. Вот, например,
отдают ему приказ вполне нормальным тоном, а он и говорит офицеру:
— Не надо на меня кричать, убедительно тебя
прошу.
Один раз пошли мы на дискотеку, а там он одной девчонке понравился очень. Ее
Риной звали. Так мне потом эта Рина и говорит:
— Твой приятель, он что — сумасшедший?
— Это, — спрашиваю, — почему ты так решила?
— А он мне сказал, что поцеловать меня не
может, потому что не испытывает ко мне чувства любви.
Помню, в Ливане он, в плечо раненный, рану скрыл и в вертолет забрался
последним, да еще другим помогал. Я тогда удивился и спросил, чего это он скромничает,
а Нафтали ответил, что он и раненый — сильнее многих здоровых. Это было
правдой. Таким он был силачом, при всем своем тепличном воспитании. Я таких
редко встречал.
В общем, лежит этот амбал, не спит, а рыдает, как девочка.
— Ты чего? — спрашиваю.
Сразу замолчал, только, помолчав, вздохнул тяжко. Тогда я вылез из мешка
спального. Холодина была, дождь на улице хлестал. Очень, помню, не хотелось
вылезать. Прошлепал к лежанке Нафтали, сел рядом.
— Болит чего? — спрашиваю.
— Нет... Иди спать, — отвечает.
— А чего плакал?
— Тебе показалось.
Ну, не хочет человек откровенничать — его
право. Я встал, но тут Нафтали и говорит:
— У меня кошелек украли.
— С документами? — спрашиваю.
— Там все было.
— И деньги?
— Пятьдесят шекелей.
— Ладно, переживешь, — говорю. — Только в
полицию сообщить надо и в банк.
— Ты ничего не понимаешь, — снова всхлипывает
Нафтали. — Не в деньгах дело и документах.
— А в чем еще?
— Я его подвез. Он тоже солдат. Такой парень
хороший. Так говорил хорошо. Мы с ним за час подружились. Он вышел на
перекрестке, а я потом ищу кошелек — и нет его. Он между нами лежал. Он всегда
там лежит. Дело в том, что у Нафтали своя роскошная машина. Он на ней домой
ездит, в Тель-Авив. Всех всегда возит, и на обратном пути таких же, как он,
солдатиков подсаживает.
— Ты проверял, — говорю я. — Может, кошелек
дома забыл?
— Все перерыли, — Нафтали даже из мешка вылез
до пояса и сел. — Понимаешь, такое у того парнишки лицо хорошее было и улыбка.
Он мне сказал, что у него сестра есть — красавица, и он хочет свою сестру со
мной познакомить, потому что я ему тоже очень и сразу понравился.
— А как зовут, сказал?
— Кого, сестру?
— Да нет, этого, с тремпа?
— Нет... Погоди, он сказал, что в школе у него
была кличка — Груша. И правда, что-то у него в лице было от груши: нижняя часть
шире верхней...
— С документами, — говорю, — возни будет
много.
— Да не в этом дело! — прямо-таки сердится на
меня Нафтали. — Как же он мог? Ты мне скажи, как он мог? Документы ему мои ни к
чему, а деньги я бы и так ему дал, если бы попросил. Как можно брать чужое?
— Наф, — говорю я. — Ты спи сейчас, а утром
разберемся. Ночью нельзя горевать, потому что темно, холодно и дождь, а утром
будет солнце — и мы разберемся обязательно, а люди разные бывают.
— И воры такие? — тихо спрашивает этот чертов
ангел.
Тут я не выдержал, да как заору:
— И воры, и бандиты, и шлюхи, и насильники, и
такие придурки, как ты! Перестань реветь! И спи! Завтра разберемся.
Нафтали, похоже, моего крика испугался. Залез
в мешок и затих.
Утром мне в увольнительную. Я уже размечтался, как мы с моей девушкой... Нет,
зря размечтался. Уже ночью понял, что с сексом придется подождать.
Было нетрудно вычислить, у какой базы Нафтали
высадил того воришку. Подкатил на перекресток тремпом, потом пешком протопал
километра три. База, как база.
Лейтенанта по кадрам нашел в офисе. Эта
публика всегда важничает, и тот офицер сначала сделал вид, что занят, но на
самом деле не знал этот толстяк лысый, куда время девать. Он мне чем-то
понравился. Так понравился, что все лейтенанту и рассказал про нашего
ненормального Нафтали. Хорошо вышло, потому что кадровик о нашем силаче слышал
всякие добрые слова. Потом я ему описал эту самую «грушу». Лейтенант долго не
слушал.
— Есть такой, — сразу сказал этот командир над
кадрами. — Он мог. Вызвать полицию? Сделаем обыск.
— Не надо, — сказал я. — Сами разберемся. Где
его найти?
Груша на складе тюки таскал с новым барахлом для новобранцев. Лейтенант сразу
ушел, так что мы вдвоем остались в ангаре. Я подонку этому сначала помог
сгрузить тюки на тележку. Груша все принял, как должное, даже как-то сразу от
дела отстранился и покрикивать на меня стал. Хорош гусь, а?
— Перекур, — сказал я, сел на тюки и достал
сигарету.
Этого негодяя тоже пришлось угостить. Потом я сказал:
— Знаешь, парень, есть люди, которых нельзя
обижать, — большой это грех. Это как малого ребенка кровно обидеть. Ты меня
понимаешь?
Тут он насторожился.
— Ты кто? — спрашивает.
— Сержант Кранц, — говорю. — Друг Нафтали —
человека, у которого ты кошелек спер.
Он встал так резко, что руку обжег окурком,
кистью стал трясти и дуть на пальцы. А потом просто и молча двинулся к выходу
со склада.
Ты видишь — роста во мне немного, но всегда
этим мучился и наращивал мышечную массу. Меня в родном городе Ташкенте сызмала
обижали за этот самый рост и не ту национальность. Потом обижать перестали. Так
что такую «грушу» отрясти — дел на минуту.
Ворюга этот стал орать, будто я его не только
«отряс», но и сожрать вознамерился.
Тут сразу лейтенант-кадровик появился. Глянул он на нас безучастно — и вышел, плотно
прикрыв за собой тяжелые ворота.
Тогда негодяю этому говорю:
— Слышь, друг, я тебя сейчас долго буду
мучить, делать больно. Я это люблю с детства. Причем умею делать это без всяких
следов.
Груша попробовал вырваться, даже ткнул мне в
нос вялым кулачком, но почти сразу понял, что дергаться бесполезно — и затих.
Я, сидя на нем сверху, так сказал:
— Хотел же миром, без полиции и обыска.
Сошлись — разойдемся — и все дела. Что ж ты такой несмышленый оказался?
Тогда этот сукин сын говорит:
— Деньги я потратил... И слезь с меня.
Я слез. Потом мы отправились в его берлогу.
Груша кошель не сразу нашел. Копался долго под койкой, что-то передвигал,
кряхтел, потом еще вздохнул, там ползая и себя жалея:
— Вот дурак, что сразу не выбросил. Кожа
хорошая, надо было выбросить.
Он вылез с бумажником. Тут я не выдержал и оставил-таки след на его физиономии.
Потом сказал: если услышу о каком воровстве при тремпе, сразу к нему приду —
разбираться.
Что дальше? Да ничего особенного. Вернулся я на нашу базу в обед. Нафтали в комнате
не было. Я и засунул его кошелек за тумбочку, только предварительно положил
туда свои пятьдесят шекелей. И сам отправился обедать.
Нафтали удивился.
— Я думал, — говорит, — что ты уже дома.
— Вернулся, — говорю. — Слушай, а ты не мог в
затмении кошелек свой из машины забрать и куда-то его... Ну, понимаешь?
— Нет, не мог, — твердо отвечает Нафтали.
— И все-таки, — настаиваю. — В комнате нашей
надо пошуровать, на всякий случай.
Долго пришлось Нафтали уговаривать, еле он
согласился. Кошелек свой за тумбочкой нашел сразу и вопить стал, будто миллион
в лото выиграл.
— Да как же я мог, как же я забыл?! —
причитает. — Нет, быть того не может!
Стал он в кошельке копаться и вдруг насторожился.
— Слушай, — говорит. — Деньги здесь, но одной
бумажкой, а у меня была пара двадцаток и десять шекелей — монетой. Я точно
помню... Ничего не понимаю.
— Плохо у тебя стало с памятью, Нафтали, —
говорю. — К врачу надо. Ты же помнил, к примеру, что кошель у тебя в машине
лежал, а он здесь оказался.
Сидит Нафтали, сгорбившись, «закрыв» себя
могучими плечами, кошелек раскрытый на коленях, головой покачивает, как старик
на молитве. И в голосе снова слеза.
— Как же я мог, — говорит. — На такого
хорошего человека подумал, что он — вор. А он еще хотел меня с сестрой своей
познакомить. Надо его найти и извиниться, обязательно это сделаю.
Вот это, думаю, фишки!
— За что, — спрашиваю, — извиняться? Этот
парень ни сном, ни духом, что ты о нем так плохо подумал. Он себе живет-служит
тихо, спокойно, а ты его только расстроишь своей ошибкой и подозрением.
— Верно, — сразу же соглашается со мной этот
ненормальный и тут, распрямившись, поворачивает ко мне сияющее свое личико: — А
ты говорил, что все люди — бандиты, насильники, шлюхи и воры. Получается,
что не все. А я совсем не придурок, как ты ты сказал. Бери свои слова обратно!
Хотел я этого ненормального опять послать подальше, но потом передумал. Если
человека в теплице вырастили, нельзя его сразу в открытый грунт пересаживать.
Опасно это — завянет такой росточек, хоть и роста в нем под два метра и
кулачища дай дай Бог каждому.
1997 г.
из книги "Рассказы о русском Израиле"
