ЛЮДИ СО "СПРАВКОЙ" рассказ

 Мир наш полон удивительных загадок. Я, например, никогда не смогу понять, почему тихий, мирный человек, назвавшись Наполеоном Бонапартом, попадает в узилище дома скорби, а вор и убийца, провозгласивший себя «борцом за свободу палестинского народа», получает Нобелевскую премию.

 Так что трудно сказать, кто в нашем окончательно спятившем мире безумен.

В любом случае, я не счел таковыми «группу товарищей» из трех человек, посетившую меня в один из жарких дней апреля.

 Вот имена моих гостей: Нина, Давид и Рахель. В общей сложности эти люди провели в психиатрических больницах Израиля не меньше сорока пяти лет. Двое из них и сегодня предпочитают «отдыхать» в этих лечебных учреждениях.

-         Мне там хорошо, - сказал в ходе нашего разговора Давид. – Там все привычно и знакомо, не то, что в нашем большом сумасшедшем доме.

 Не знаю, что привело в мой дом этих людей. Моя дочь утверждает, что они своего почувствовали. Может быть, не буду спорить.

 Мы удобно расположились. Поставил на стол минеральную воду, сладости и фрукты.  

-         Терпеть не могу корм для мартышек, - сказала Рахель. – Я почему-то не могу забыть одного араба, по имени Ахмад. Этому бедняге родственники всегда приносили бананы. Однажды получил он целую ветку, килограммов на десять, и ходит с ней гордый такой и счастливый. А ко мне тогда никто не ходил. Я и говорю: «Ахмад, дай бананчик». А он отвечает: «Не могу, что хочешь, проси, но банан не дам». Во мне змея сидит, и ест она только бананы. Когда я ей привычный корм не даю, сразу начинаю умирать от боли. У меня все бананы на учете.

-         Это внушение, - сказал Давид. – Это лечится.

-         Точно, - кивнула Рахель. – Врачи вот что придумали. Сказали Ахмаду, что его от змеи избавят, в ходе операции. Ему под общим наркозом сделали небольшой надрез на коже, заклеили пластырем. Проснулся Ахмад, ему и говорят, что змею врачи достали, и отправили ее в виварий.

 Араб этот такой веселый ходил потом, и всем раздавал свои бананы.

-         Выздоровел? – спросила Нина.

-         Как сказать… Его выписали, но потом я слышала, что Ахмад снова внушил себе, что у него внутри сидит птица, и начинает петь каждый раз, когда он не ест семечки.

-         Да, трудный случай, - вздохнул Давил. – А я, например, больше помню не пациентов, а обслуживающий персонал. Помню, я только попал в «Шар Менаше», совсем мальчишкой. Через месяц сам на себя не стал похож. А была у нас медсестра, такая красавица, ее Голдой звали. Вот она мне и говорит: « Давид, ты не должен себя запускать. Следи за собой, а то совсем с ума сойдешь. Ты посмотри, какие у тебя ногти!

 Я ей говорю, что нам, психам, ножниц не дают, а другим способом избавляться от ногтей я не умею.

-         Ладно, - говорит она. – После отбоя я тебя приведу в Божеский вид. И вот причесывает она меня, стрижет ногти, а я  плачу. Так плачу, будто все свое горе выплакать хочу. И на душе, помню, так стало легко, и все я о себе понял, почему я в это место попал и что такое, ненормальное сделал.

 Как немного человеку нужно: доброе слово и чуть заботы. Я тогда, благодаря этой Голде, выздоравливать стал. Меня через три месяца домой выпустили.

-         А за что взяли? – спросила Нина.

-         За глупость, - сказал Давид. – Мне вдруг мерещиться стало, что в нашем лифте спускаться опасно. Он сорваться может. Я что сделал: веревки нашел, подвязал к ним все простыни из шкафа, и стал спускаться на улицу через окно. Раза два спустился с третьего этажа, а потом меня взяли. Мне санитары сразу кличку дали: Альпинист.

-         Теперь через дверь стал ходить? – спросила Нина.

-         Исключительно, - кивнул Давид. – Только лифтов как боялся, так и боюсь. Вчера нужно было подняться в одну контору на пятнадцатый этаж. Верите, пошел пешком.

-         Ничего, - сказала Нина. –Здоровее будешь… А я другую ласку помню. Ко мне  долго  никто не ходил, а я тогда курила много и кофе любила. Тут мне и говорят бабки из кухни: «Нинуля, помоги нам убрать столы, и помыть посуду. Мы тебе за это и кофейку, и покурить». Ну, почему не помочь? Скучно все-таки. Вот помогаю я на кухне, как могу. Неделю помогаю, другую…. И тут меня вызывает наш доктор, и говорит: « Нина, у вас два высших образования. Вы преподаватель университета, а здесь вы теряете чувство собственного достоинства. Вы готовы за сигарету и чашку кофе делать «черную» работу. В этом больше безумия, чем в вашей навязчивой идее. Есть у вас свободное время: читайте, пишите, занимайтесь своей наукой. Не смейте опускаться ниже черты.

-         Ты про свою навязчивую идею расскажи? – попросил Давид.

-         Обычное дело, - пожала плечами Нина.- Мои бабушка и дедушка, родители мамы, погибли в Освенциме. И вот в какой-то момент я вдруг себе представила, как они задыхаются в «душевой» от газа. Я так себе это представила наглядно, что стала чувствовать запах этого газа….  Тогда и началось. Я окна в доме плотно заделала деревянными щитами, оставила отдушины в виде трубы, а к ним приспособила фильтры. Все-таки, это по моей специальности… И все равно запах газа меня преследовал постоянно…Запах гвоздичный….

-         Ладно, - сказал Рахель. – Мы не у доктора в гостях, а у журналиста. Его, наверно, условия нашего содержания в психушках интересует. Вот я всегда стремилась попасть в «буйное» отделение, и не потому, что представляла опасность для окружающих, а потому, что там условия всегда были лучше: и врачи, и медсестры, и санитары. Меня однажды хотели перевести в санаторное отделение, но я отказалась, потому что слышала, что там к тебе ночью может подлечь любой мужчина и потребовать любви. Очень там свободные нравы, не по мне. А в буйном – строго. Там всегда есть мазган и питание хорошее.

 Ладно, это я начала соображать, когда опыта набралась, а сначала, в 76 году попала в  «Шар Менаше» - настоящие наполеоновские конюшни. Они сохранились до того года, так были крепко построены, но для лошадей, потому по полу всегда гулял сильный сквозняк, ноги мерзли жутко. Печку поставили керосиновую. Я тогда ноги простудила, они у меня сейчас даже летом мерзнут, и всегда сплю в носках.

-         Ты про сестру расскажи? – спросил Давид. – Про любимую.

-         А что ты думаешь, я ее все равно люблю, - отозвалась Рахель. -  Меня сестра пять раз в психушку сдавала. Мы с ней такие разные, будто и не родные совсем. Она с детства умела деньги считать, а я – нет. Помню, в третьем классе попросила у сестры тетрадку в клеточку, позарез нужна была тетрадка, а она и говорит: «Давай шесть копеек. Тетрадка стоит три, а шесть за срочность». А у меня, маленькой, денег не было. Я пошла к папе и попросила у него те копейки. Он спросил зачем? Я и рассказала. Папа говорит: «Все правильно. Следующий раз будешь следить за тетрадями».

 Моя сестра умела из всего прибыль извлекать. Три раза замужем была, любовников  без счета, но от каждого мужчины имела прибыль… А у меня был один муж, и двое детей. А потом Саша умер, и у меня этот ужас начался. Среди ночи просыпаюсь, и бегу к дверям, будто стук слышу, что это Саша вернулся.

-         Призрак, что ли? – спросила Нина.

-         Может и призрак, - ответила Рахель. – Я тогда не думала: призрак или живой человек. Я бежала своего мужа встретить. А у моей сестры своих детей никогда не было. Вот я и думаю, какая от меня ей прибыль: одни мои дети…. Они к ней хорошо относятся – все-таки родная тетка. И денег у нее полно. А я им что – сумасшедшая.

-         Ты, Рахель, нормальней твоей сестрички, это точно, - сказал Давид. – Вот я тоже психом числюсь, со справкой, а почему? Потому что в городе жить не могу. От шума глохну. Машин, самолетов боюсь. Озноб у меня начинается. И сам кричу, как от боли. От всего этого железа на колесах меня мутит, а на природе – жизнь настоящая. Я там всегда спокоен. Там никаких машин и лифтов. Все на земле. Тебе вот в «Шар Менаше» не нравилось, а я там отдыхал душой. Помнишь сквер перед оградой. Там травка мягкая всегда была, даже летом. Я  обувь сниму, и босиком по земле. Походишь так взад-вперед, и легче становится, никаких лекарств не нужно.

-         Это я тебя понимаю, - сказала Нина. – В домах всякой гадостью пахнет, а на природе только чистотой…. Но я про «Мазду» расскажу журналисту. Там было гораздо лучше, чем в «Шар Менаше», только меня примерно месяц в этой больнице на улицу не выпускали. Я уж не знаю почему. Палаты там были на четыре человека. На окнах решетки, не частые. Через такую решетку можно было что угодно просунуть. В меня там один охранник влюбился. Я же была молодая когда-то и красивая. Вот проснулась однажды ночью, а он за решеткой у окна стоит и на меня смотрит.

 Я даже не испугалась. Спрашиваю: «Ты что?» А он ничего не ответил, повернулся и ушел. Только на следующую ночь слышу свист. Проснулась – опять он. Подошла к решетке, а он принес арбуз. Режет его ножом и подает мне дольки. Так я весь арбуз и съела. Он так ко мне две недели ходил. Приносил сигареты или что-нибудь вкусненькое.

 Он мне сказал, что я ему давно нравлюсь, а я сказала, чтобы он подождал, и когда  меня выпустят на прогулку, мы с ним встретимся любовно.

 И мы встретились. Только нас сразу выследили, и его выгнали с работы, потому что охрана не имеет права с больными гулять. Его звали Аврамом.

-         Ну вот, - сказал Давид. – Мы опять про нормальное. А человека, наверно, детали интересуют нашей, особой жизни. Я, например, вам скажу, что в Израиле ни разу не видел смирительную рубашку,  хотя буйные больные попадались: один дерется, другой требует отпустить, третий считает, что его несправедливо в дурдом определили…. В кино я смирительные рубашки видел, а в жизни – никогда. Выдают мужчинам голубую пижаму, а женщинам –  обычную, розовую ночную рубашку. Я-то поступал на лечение тихим, в депрессии….

-         А меня сестра каждый раз обманом привозила, - сказала Рахель. – Я буйная была. Я была готова эту сестру убить.  Только укол меня успокаивал. СОС он назывался. Боль адская, но потом я успокаивалась, засыпала. Я часто этот укол получала, потому что не выношу несправедливости и жестокости… 

 Три судьбы. Трое глубоко несчастных и больных человека. Мы разговаривали допоздна. Узнал я много такого, что лучше бы мне и не  знать. Все Пушкина вспоминал: «Не дай мне Бог сойти с ума, пусть лучше посох и сума».

 «Не выношу несправедливости и жестокости», - сказала Рахель. Мир наш слишком часто несправедлив и жесток. Не у каждого душа защищена должным образом, не у каждого спрятана она за броней и бетоном.

 Беззащитность души человеческой – в этом, наверно, и причина личного безумия в нашем сумасшедшем мире. Такой душе нужен только предлог, чтобы выйти из-под контроля нормы. Давида свело с ума грохочущее железо города, Рахель – любовь к умершему мужу, Нину – память о Холокосте….

   Ушли мои неожиданные гости, оставив на блюде всего один банан, – пищу для жадной змеи внутри нас. Съел я этот банан, но боль в груди не утихла.