ВЕСЕЛЫЕ ЗАМЕТКИ О ЮДОФОБИИ

 ДОМИНО

 Дело происходило в подвале. Попал я туда совершенно случайно. Позвал симпатичный человек – я и пошел. Мужикам нужен был четвертый игрок в домино. Понятное дело, без четвертого эта замечательная игра совершенно невозможна.

 Не знаю, почему те люди, летом (погода, помню, стояла чудная) играли в подвале . Привыкли, вернее всего. Зима в России длиться дольше, потому и зимние привычки крепче.

 В подвале том, как и положено, было грязно и душно. По углам высились груды неопределенного мусора. Центр помещения мужики кое-как очистили, поставили в центре крепкий стол, способный выдержать удары мощных ладоней, но вокруг стола мебель имелась ненадежная. Тут без подробностей не обойтись: первый игрок сидел на узкой деревянной скамеечке, второй на шатучем, обшарпанном табурете, третий занимал сидение полностью разбитой парты, послевоенного образца. Мне же, как гостю, досталось кресло на колесиках, но без спинки.

 Вот сижу я на этом  подозрительном сооружении, держу «кости» на ладони и никак понять не могу, зачем я здесь и за что? Впрочем, этот вопрос в России я задавал себя часто.

 Молча отбили мы по гладкому листу фанеры на столе первую партию. Причем, я активно помог своему знакомому продуть ее вчистую, и тут  понял, что был приглашен в подвал не случайно. Решили мужики из этого провинциального городка выяснить для себе кое-что по «еврейскому вопросу».

 Номер первый, тот, что сидел на табурете, меня и спрашивает благодушно, вроде как вскользь:

-          Мнение имеется, что  евреи – самые умные люди?

Надо сказать, что прямо над нами висела голая лампа на длинном шнуре. По верху подвального помещения ходил легкий сквознячок, и лампу эту раскачивало, шатало по сторонам. То один мусорный угол вырывался из полной тьмы, то другой.

 Качнуло «лампочку Ильича» в очередной раз, и увидел я в освещенном углу остро-волосатую, любопытную, крысиную морду.

-          Крыса, - сказал я.

-          Известно, - зевнул мой симпатичный знакомый, мешая кости. – Крысам тоже где-то жить надо.

-          Так я насчет ума спросил? – напомнил номер первый. Судя по всему, был он из бывших интеллигентов.

 Я уже знал, как поступать  в таких случаях, и всегда занимал позицию «предательскую»: никогда не спорил.

-          Умный народ, да, - сказал я. – Самый умный, умней нет.

-          А почему? – даже привстал номер второй, наверняка не ожидал он от меня такого ответа.

-          Потому как инопланетяне, - сказал я. – С другой планеты, где все сплошь умники.

-          А мы? – спросил номер второй, припечатав к фанере очередной дубль. – Выходит, дураки.

-          Вы – здешние, - осторожно отозвался я.

-          Это хорошо, - сказал мой знакомый. – Здешним жить легче.

-          Понятное дело, - согласился я, и пропустил в очередной раз ход, стукнув ребром костяшки по столу.

-          На твоей планете  «козла» не зашибают? – спросил номер первый.

-          Нет, - ответил я. – Там только шахматы в моде.

-          Тогда понятно, - сказал номер второй. – Вы, евреи, народ не только умный, но и хитрый. По шахматам есть первенство мира, а по домино нету.

-          Очень хитрый, - вновь  не стал спорить я. – На нашей планете все хитрые, как один. Хитрыми рождаются, хитрыми помирают.

 И в самом деле, о чем тут спорить: чемпионы мира по шахматам есть, а лучшие «козлисты» так и ходят без наград и медалей. Очень это несправедливо.

 А потом, помню, не выдержал и швырнул в наглую крысу пустую бутылку из-под пива.

-          Нервный вы, евреи, народ, - тут же определил номер первый.

И я вновь не стал с ним спорить.

  НА МОРЕ.

  Со мной на море был такой случай. Летом ходили мы с приятелем на рефрежераторе «Пак». Небольшое было судно. В трюме зеленоватый лед. Лед этот мы кололи ломами и забрасывали холодом ящики со свежей скумбрией, а скумбрию поставляли нам рыбаки с сейнеров.

 Прямой работой команда занималась  нечасто, но на корабле других дел всегда хватает. Первое и необходимое – уборка.

 Нас, как только на борт ступили, боцман спрашивает:

-          Ну, салаги, кто что убирать будет? Кто маленькое помещение, а кто – большое?

 Меня еще в школе научили никогда не выскакивать, а мой напарник, видать, в другой школе учился. Он сразу и выпалил:

-          Мне – маленькое!

-          Хорошо, - согласился боцман. – Ты – гальюн будешь драить, а ты, чернявый, –  кают-компанию.

Вот с этого случая и пошел между нами, салагами, раздор. Стал мой приятель на меня коса смотреть, а где-то недели через две и говорит в минуты отдыха. (Мы тогда «загорали» при полной луне на крышке люка, суденышко наше заметно качало, и мачта  ходила по ночному светилу метрономом).

 Начали разговор, как и положено, с девиц. Потом мой приятель и говорит:

-          У нас на Урале евреев мало. Я никогда не встречал. У нас жизнь бедная и климат - дрянь. А мой дед говорил, что еврей плохо жить не будет, еврей умеет устраиваться.

 Тогда я еще на эту тему в спор вступал по наивности. Начал зачем-то рассказывать о родителях, о том, как отец две войны прошел, потом по дальним гарнизонам мотался, и мы за ним колесили, где и голодно было, и холод лютый зимой, а летом дожди неделями…. Еще чем-то оправдывался позорно. Я уж не помню чем.

 Приятель с Урала меня молча выслушал, и опять речь повел о «дамах».

 Помню, в ту ночь долго заснуть не мог, на узкой койке ворочался, все скрипы корабельные слышал. Я тогда очень в дружбу хотел вверить. И думал, если уж мы вместе на судно «Пак» попали, нам и дружить положено, а тут вдруг такие неприятные речи.

 Вздохнул тяжко, но потом все-таки задремал. Проснулся засветло, взял швабру, тряпку, ведро, вымыл гальюн, а потом еще и по кают-компании прошелся мокрой уборкой.

   Явился туда мой приятель и спрашивает:

-          Это ты гальюн вымыл?

-          Я.

-          А зачем?

-          Чтобы ты не думал, что мы, евреи, лучше всех устраиваться умеем.

-          А я и не думаю, - мирно отвечает мой напарник. – Так мой дед говорил, а я что? Я – ничего.   

 Только с тех пор мы с ним ролями все-таки поменялись.

 Боцман как-то спросил:

-          Ты чего, чернявый, присох к гальюну, вроде не твоя территория?

-          По очереди решили, - буркнул я и не стал вдаваться в подробности.

Скучно было на кораблике том, особенно по утрам, а я никогда долго спать не умел. Вот заодно и мыть стал оба «объекта».

 Теперь расскажу о финале этой истории. Под осень пришла пора расчета. Мне выписали рублей на сорок больше, чем приятелю. По тем временам – большие деньги. Уралец это дело засек сразу, и когда мы топали от здания порта к автобусу, сказал усмехнувшись:

-          Нет, все-таки вы, евреи, умеете устраиваться.

Тогда я, промолчав, понял до конца, что никакой дружбы у нас не получится. И деньгами делиться с напарником не стал, потому что, если честно, он и в трюме лед рубил лениво, и очень был доволен, когда обнаруживал, что  гальюн и кают-компания уже убраны.

 СТРАХ

  Один умный человек в Израиле сказал мне как-то, что одной из первейших причин юдофобии он считает необходимость человека в страхе. Прямо-таки насущную необходимость для психического здоровья.

 Он сказал это, а я сразу вспомнил одну «больничную» историю. После тяжелой аварии попал я в «травму» одной из районных московских клиник с переломом бедра.

 Люди компетентные знают, что по тем временам, а случилось это 25 лет назад, лечение подобного перелома в России – было однозначно тюремному приговору. Больного приковывали к растяжке, и в таком лежачем виде он находился не меньше двух месяцев.

 Вот лежу я приговоренный, а вокруг меня жизнь бурлит свободная. Народ молодой, горячий, по большей части на ногах. В основном, были там водители автомобилей после той или иной травмы.

 Жизнь в нашей палате кипела: больные пили, домой бегали, девиц водили. Станет один с одеялом-занавесом, а другой бурно любовью на койке занимается.

 За два месяца соседи мои менялись часто. Однажды доставили в нашу палату детину с переломанными ребрами. Здоровый такой бугай, кулачища по пол пуда весом.

 Положили его рядом со мной. Только, смотрю, сосед как-то опасливо на меня поглядывает.

-          Ты чего? – спрашиваю. – Встречались когда?

-          Нет, - отвечает. – Зачем нам встречаться?

И в самом деле, зачем? Ну, вернулся я к своему привычному делу – чтению. Только, время от времени, отвлекался, потому что ловил на себе испуганный взгляд соседа.

 В моей жизненной практике никогда такого не было, чтобы незнакомый человек, да еще такой силач, от одного моего вида вздрагивал. А тут смотрю- прямо трясется товарищ от страха, нервничает.

 Вдруг он вскочил, бросился к больному у окна, и, слышу, стал его уговаривать поменяться местами, никак это свое желание не мотивируя. Ну, послали его, разумеется, подальше. Место у окна в палате самое ценное.

 Тогда этот, слабо поломанный мужик, и вовсе исчез, а вернулся только поздно вечером. Я уже решился заснуть, несмотря на вопли, всхлипы, девичий смех и звуки попсы. Глаза прикрыл. Тут мой сосед и проскользнул к своей кровати. Лег и одеяло натянул до ушей.

 Только чувствую - пялится он на меня широко открытыми глазами. Неприятно все-таки. Тогда я ему говорю тихо:

-          Не дрейфь, парень, ночью не зарежу. Мне и не встать, сам видишь.

-          Отравить можешь, - отвечает он на полном серьезе. – Подсыпать чего незаметно.

-          Ты, - говорю, - псих. Тебя в другую больницу определить надо было.

Тут он неожиданно соглашается:

-          Может быть, - говорит. – Вот я ничего на свете не боюсь, кроме евреев.

(Он, сами понимаете, другое слово назвал, но не хочется лишний раз себя же зло царапать).

 Сосед мне потом даже песенку колыбельную спел, которой его бабка в детстве баюкала: « Спи скорей. Придет жидок. Да утащит в уголок». Не ручаюсь, что текст был именно такой, но смысл передаю точный.

-          Дура была твоя бабка, - сказал я тогда. – И ты весь в нее.

-          Дура – не дура, - возразил сосед. – А когда евреи в пятьдесят третьем годе воду московскую в водопроводе отравили, на реку ходила за водой и нас, мальцов, посылала. Вот все и живы остались.

 Тут мне стало скучно. Я и заснул. А на следующую ночь с моим соседом вот что приключилось. Он большим храпуном оказался, на нервы стал действовать буйной нашей компании. Терпели они, терпели, а потом и напялили храпуну на голову полиэтиленовый мешок. Тот вскочил с хрипом, чуть не задохнулся, еле мешок с лица содрал. И на меня смотрит с ужасом.

-          Ты?! – спрашивает.

Не стал я ему отвечать. Тут ребята соседу моему и говорят:

-          Еще, дядя, будешь храпеть – удавим.

Лег сосед. И вижу, понятное дело, никак заснуть не может. Я ему говорю:

-          Не  того ты, мужик, в этой жизни боишься.

-          Не учи ученого, - отвечает. – Своих я раньше, чем они меня, удавлю, а еврей завсегда первым поспеет.

 Рассказ о том человеке рискует стать неполным, если не вспомню еще об одном эпизоде, связанном с ним. Повезли меня как-то на рентген, незадолго до разрешения встать на костыли. Ну, привезли, поставили где-то в коридоре на сквознячке, и ушли.

 Лежу я час, второй. Мимо меня больные снуют по своим нуждам, сестрички бегают. Думаю, забыли обо мне, накладка какая-то вышла. Тут вижу рожу знакомого амбала – соседа. Окликаю его.

-          Слушай, - говорю, - не в службу, а в дружбу, сходи в рентген, скажи, что Красильщиков на сквознячке снимка полтора часа ждет.

 Посмотрел он на меня совсем не испуганно, а весело. Ни слова не говоря, взялся за ручки и потолкал мой «катафалк» в дальний конец  к рентгеновскому кабинету. Там притормозил, и сразу исчез за дверью. Минуты через две вышел с дородной дамой в белом халате. Дама строго на меня посмотрела, будто я провинился в чем-то, положила мне на грудь мою историю болезни и сказала строго:

-          Ждите, больной.

Жду я уже ближе к цели, все-таки легче, да и сосед не уходит, смотрит на меня без всякого страха.

-          Иди, - говорю, - спасибо, помог товарищу.

-          Да ладно, - говорит. – Я уж побуду, а то они опять о тебе забудут.

-          Ты, – спрашиваю. – Бояться меня перестал?

-          А чего, - отвечает, - тебя бояться? Не ночь, поди, да и народу вокруг много.

 Записал я эти истории, и подумал, что мог бы припомнить еще десятка два подобных случаев, не меньше. С жесткой, злой юдофобией встречался в России куда реже, чем с очевидным, болезненным бредом, излечиться от которого гораздо трудней, чем от перелома бедра или ребер.