МУХИ МЕЖДУ СТЕКЛАМИ рассказ

              

                      

 В Израиле не увидишь никогда, ни при каких обстоятельствах, дохлых мух на потемневшей от времени  вате между двумя грязными стеклами…Что еще? Не знаю. Можно, наверно, вспомнить еще о чем - то, но для этого рассказа достаточно тех засохших мух на старой вате между оконными рамами…

 Благословенны детали, часто, даже сплошь и рядом, ничего не значащие. Непонятно, почему именно они застревают в памяти. Что-то важное, существенное исчезает, а ерунда остается с нами надолго.

 Иногда я понимаю, почему так происходит. Видимо, вслед за мелочами цепляется то, что забывать никак нельзя. За пустяком, как за паровозом, по рельсам памяти тянутся «вагоны» сущности человеческой, напоминая о тех моментах, когда и происходит формирование твоего «я».

 Те дохлые мухи на почерневшей вате – именно такой случай.

 В шестом классе или седьмом, не помню уж точно, подступила телесная маята: петушиное время, когда человеку очень уж хочется понравиться, причем всему миру, а не только девицам, тоже испытывающим душевное томление в предчувствии всех радостей любви и деторождения.

 Помню точно, что заболел тогда словесным поносом в достаточно острой форме, когда подростку начинает казаться, что звуками своей речи он способен заворожить весь мир.

 Особенно хотелось выступать перед теми, кто мне нравился. Рыжий Юра нравился и даже очень. Он был гораздо старше меня, одевался стильно, так мне, по крайней мере, казалось, умел играть на гитаре, и учился в университете им. Жданова.

 Мы тогда шли рядом по Литейному проспекту, и я все говорил, говорил, говорил. Как мне казалось, умно говорил и красиво. А рыжий Юра шел рядом молча.

 У магазина “Спорттовары” ( это точно было там) Юра остановился и сказал грубо: “Ты много говоришь. Умный любит слушать. Дурак - говорить”.

 Опешил тогда от такого хамства. Хотел ответить грубостью, но вовремя остановил сам себя, догадавшись, что не все уроки жизни нужно встречать в штыки.

 Расстаться с Юрой  тогда не мог. Мы шли к нему домой по какому-то важному делу. Просто замолчал обиженно, пока не увидел почерневшую от времени вату в его коморке на мансарде.

 На этой вате, между двумя грязными стеклами, лежали, кверху лапками те самые дохлые мухи.

- Мухи дохлые, - сказал я.

- Спящие? - нехотя возразил Юра – Летом отогреются, проснуться и улетят.

- Как это? - опешил я.

 - Форточку открою - они и улетят.

 -  Врешь ты все, - сказал я. - Нет у тебя форточки.

- Да ну? –  удивился Юра, повернувшись к окну. - И на самом деле нет.

Потом он взял со стула гитару, коснулся струн, будто поздоровался с инструментом. Двумя аккордами дело и ограничилось.

 Теперь я понимаю, что он тоже хотел мне понравиться, и с этой целью поднял гитару, а потом стал возиться с большим приемником “Рига”. Собственно, он не с самим приемником стал возиться, а с проводом антенны. Он этим проводом чуть ли не всю комнату опутал. В стенах полно было скоб. Он цеплял проволоку за эти скобы и ходил из угла в угол.

 На одной из скоб висел фото – портрет красивой девицы в легком купальнике. Рыжий Юра повернул красавицу могучей грудью к стене, и этим тоже меня обидел. Обидел пошлым напоминанием, что не на все можно смотреть детям до шестнадцати лет.

 Злость моя нашла глупый выход, как это обычно и случается. Некоторое время  молча наблюдал за возней Юры с антенной, потом не выдержал и задал игривым, пошлым шепотом вопрос: “Юра, ты шпион?”

- Вроде того? - буркнул он, завешивая двери толстым одеялом. - Помоги.

Помог, и кажется мне теперь, что помню острый запах пыли от того тяжелого, шерстяного одеяла.

 Ту же операцию Юра проделал с окном, содрав для этого дырявый плед с узкого топчана.

-         Зачем это? – спросил я.

-         Светомаскировка, - буркнул Юра. – На случай бомбежки.

-         Кончай шутить, - сказал я. – Война давно кончилась.

-         Господи! – сказал рыжий Юра. – Наша война никогда не кончается.

-         Это какая война? – удивился я.

-     Бесконечная, - буркнул рыжий Юра. 

    Потом он сел перед приемником на стул с высокой, резной спинкой. Я бы тоже устроился рядом с ним, но никаких сидений, кроме этого странного стула, похожего на трон, в коморке Юры не было.

 У окна стоял топчан, накрытый скомканный простыней. Сесть на него я не решился.

 А Юра будто забыл обо мне. Он сидел у зеленого глаза приемника, осторожно вращая ручку настройки.

-         Ночной эфир струит зефир, - сказал я, демонстрируя знание классики.

-         Что? – не поворачиваясь ко мне, сердито спросил Юра.

  Он не хотел слушать меня. Он был занят другим, шуршащим, воркующим, бормочущим, взвизгивающим, звучащим на все лады, надо думать, совсем не болтливым собеседником.

 В моей семье не было в то время лампового приемника. Был громкоговоритель на кухне. Небольшой этот ящик из фанеры всегда громко говорил одним и тем же голосом, и мыслил он плоско, однообразно, скучно, и музыку передавал одну и ту же: марши, веселые песни или классику.

 Радио в коморке Юры завораживало многозвучьем, разноголосьем, свободой выбора. Все звуки были невнятны, хаотичны, приблизительны. Возникая из ниоткуда, они вдруг уходили в никуда, уплывали, таяли …. 

 Слушать всю эту какофонию звуков было невыразимо приятно. Приемник в тесной, пыльной и грязной коморке Юры с засохшими мухами на почерневшей вате между стеклами рам, будто уносил за границы стен, поднимал над крышами города в свободном полете, к небу. 

 Темная вертикальная планка скользила по светящемуся полю панели, щелкал тумблер, переключающий волны…. И вдруг – планка замерла, поймав внятный, необыкновенно глубокий и выразительный голос.

 Голос пел на английском языке. Понял на каком, так как освоил к тому времени азы этого языка. И не только понял, но и смог перевести некоторые фразы.

-         Let is  my people  go, - пел бас, надежно пойманный  радиоприемником рыжего Юры.

 Он больше не трогал ручку настройки. Он слушал. Помню, что впервые, наверно, в моей короткой жизни не стало силы в ногах. Я должен был сесть. И сел на топчан, машинально отвернув простыню.

 В той моей жизни было много музыки, музыки замечательной, великой. Неподалеку от нашего дома находилась Филармония. Стоячие места за боковыми креслами у колонн стоили всего 10 копеек. Часто ходил на концерты и слушал, стоя, музыку Бетховена, Грига, Баха, Моцарта….

 А тут не было сил оставаться на ногах. Голос оглушил, подмял, лег какой-то радостной тяжестью на плечи, проник в легкие, в гортань, в мозг, заполнил меня всего, подчинил своей, зовущей куда-то, воле.

 Рыжий Юра, сгорбившись, одно плечо выше другого, сидел на стуле с высокой спинкой. Он не шевелился.

 Мы слушали голос…. Он ушел, как-то сразу, будто сорвался в пропасть с самой низкой, невозможной по глубине, ноты.

-         Что это было? – спросил я, переведя дыхание.

 Рыжий молчал.

-         Что  это было? – крикнул я.

-         Армстронг, - Юра повернулся вместе со стулом, и по лицу рыжего я понял, что ему понравился мой крик. – Пел Армстронг – негр из США, американец. Любишь джаз?

-         Еще бы? Очень люблю…. А  кто такой Мозес? - быстро спросил я, вспоминая слова песни и затем, чтобы сменить скользкую тему, так как прежде и слово «джаз» слышал не часто.

    -  Моисей, - вздохнув, ответил Юра. - Слышал о Моисее?

 В тот год я думал, что обязан знать все на свете. Мало того,  был  у в е р е н, что все знаю.

-  А как же, - сказал я. - Он еще Иисуса Христа крестил.

-         Убью, - сказал рыжий Юра. - Засушу и положу на вату кверху лапками вместе с мухами. Уйди от меня, сгинь! – он снова повернулся к своему волшебному аппарату. Вновь темная полоска поползла по светлому полю и волшебная разноголосица заполнила  комнатенку с низкими потолками.

 Поднялся. Теперь я мог стоять. И был способен доказать, что я не такой уж безнадежный идиот.

-         Могу перевести, - сказал я ломающимся голосом. – Он пел: « Давай, мой народ, пойдем!» Это слова Мозеса?

-         Моисея, - буркнул Юра. – Он говорит – Моисей: «Отпусти народ мой».

-         Кого отпустить, негров? – спросил я. – И куда?

-         Господи! – выдохнул Юра, поднялся и уставился на меня. – Ты дикий, совсем дикий, ты – чудовище. Слушай ….

 Он говорил долго. Хорошо помню ту лекцию рыжего Юры. Я слушал его, потрясенный открытием мира, прежде мне неведомого. Открытием своего народа и самого себя. То, о чем рассказывал хозяин коморки в большом, доходном доме на Литейном проспекте, стало продолжением  голоса чернокожего певца.

 Бас Армстронга, казалось, зазвучал вновь и сделал слова рыжего Юры особо убедительными. Это теперь я понимаю, что думал Армстронг о своем, униженном и бесправном народе, некогда перемещенном насильно из одной точки географического пространства в другую.

 Но тогда я думал, что поет этот мощный бас обо мне, и слова псалма Армстронга написаны о моем народе, и призыв двинуться в путь обращен прямо ко мне.

 Минут через пять рыжий Юра устал просвещать дикаря и вернулся к приемнику, и снова забыл обо мне, увлеченный охотой за неведомыми звуками.

 Я остался. Я ждал долго, пока он выключит приемник, поднимется, дернет острыми локтями за спину, с кряхтеньем расправляя лопатки, потом подойдет к окну и сдернет плед.      

 Дневной свет зальет его коморку, и тогда я будто впервые увижу почерневшую от давней гари из труб вату, а на ней высохших мух. Мух, которые по уверению рыжего Юры летом оживут и улетят на свободу через несуществующую в окне форточку.