В ЛОБ житейская история

 Есть какая-то магия в фамилиях. Впервые подумал об этом давным – давно, наблюдая за лихими прыжками фигуристки на льду – Елены Водорезовой. Вот и мой давний знакомый Бенцион Пульман вполне соответствует своей фамилии. Не человек это, а вагон настоящий, хотя силищи в нем на целый железнодорожный состав.

  Пульман, к тому же, мой земляк. Питер любит нежно, а знает лучше любого экскурсовода. К таким людям я неравнодушен, а потому готов кричать на весь мир: «Свободу Бенциону Пульману!!!».

 Сидит он, бедняга, в тюремной камере вот уже третий месяц по доносу собственной супруги Кати. Помните, в СССР постоянно были разные компании и указы, по времени, конечно, ограниченные. Вне рамок указа ты мог хулиганить на полную катушку, но не дай тебе Бог сорваться под указ, к примеру, о хулиганстве  или тунеядцах.

 Оказывается, и  в Израиле, такая практика существует. Пульман, бедняга, не знал, что начался в Еврейском государстве месячник по борьбе против насилия в семье, и снасильничал. Выпил лишку, повздорил со своей Катей, дал ей в лоб, да еще пригрозил большим столовым ножом.

 Катя о месячнике знала. Она, вообще, в  действительности Израиля ориентировалась гораздо лучше, чем ее супруг, и тут же настрочила бумагу в полицию: избивают, мол, и грозят убить. А при этом не забыла смотаться к врачу и большую шишку на лбу зафиксировать честь по чести.

 Утречком рано отправился Бенцион на работу с метлой и тачкой. Тут  полиция его и  повязала тепленького. Не успел Пульман избавить от мусора отрезок улицы Ицхака Рабина, зато, надо думать, полиция отчиталась перед начальством, процент чего-то там повысила и прочее. Разбираться в этом случае особо не стали.  Сам Пульман и не подумал отпираться, что рукоприкладствовал. Не стал даже опровергать, что убить хотел. Во всем сознался, только с комментариями. Но комментарии эти никто слушать не пожелал.

 Оставили их, судя по всему, друзьям, сослуживцам, и разным писакам, вроде вашего покорного слуги.

 Вот и пишу статью в защиту Бенциона Пульмана. В защиту, несмотря на то, что всегда мне нравилось наставление Антуана де Сент Экзюпери, считавшего, что женщину нельзя ударить даже цветком.

 Я эту цитату из классика привел как-то Пульману. Он тяжко вздохнул и сказал, что завидует писателю, потому что ему, наверняка, одни хорошие женщины попадались в короткой жизни отважного летчика.

 Сам Бенцион, как он говорит, «попал на стерву». А «попал» он так. С первой женой, Любой, жил Пульман почти сорок лет в любви и согласии. За все эти годы ни разу на нее даже голос не повысил, но вот овдовел, скончалась Люба скоропостижно от болезни сердца.

  В тоске и печали был Пульман больше года, пока жизнь не взяла свое. Трудился тогда Бенцион в известной всему миру команде водолазов – спасателей. Нырял на глубину в скафандре почти в шестьдесят лет. Можете себе представить какой силы и здоровья был этот еврей. Говорю «был», потому что не знаю, в каком состоянии он выйдет из тюряги.

 Очень на Бенциона это неожиданное заключение подействовало морально. А моральные травмы, как известно, самые опасные.

 Но я отвлекся. Так вот, подошел однажды к Пульману начальник той самой водолозной команды и говорит, что при всем желании после шестидесяти лет держать Бенциона на такой работе он не может. Пора Бенциону на пенсию. Отправят на нее Пульмана с почетом, торжественно, с дарами и памятными сувенирами. А он, начальник, хочет Бенциону преподнести свой личный презент в виде двоюродной сестры Кати – женщины разведенной, с детьми уже взрослыми, но в полном соку.

 Сестра начальника его как-то видела на каком-то коллективном празднике, и Пульман ей очень понравился, как человек и мужчина. Она, выходит, не возражает против совместного проживания и даже брачных уз.

 Бенцион на пенсию выйти согласился, а куда было деваться, но на знакомство с этой Катей пошел не сразу, но месяца через три после проводов на пенсию припекло его окончательно одиночество, особенно по ночам, и позвонил Пульман, не выдержал, сестре начальника.

 Сестра эта в первую же ночь сказала Бенциону, что в России жить не намерена. Ей «эта нищета и мрак надоели», а потому согласна спать с Пульманом и даже заключить с ним законный брак только при одном условии:  после ЗАГСа они прямиком летят на юг, в сторону  родины предков Бенциона.

 Сам  Пульман временами даже забывал о своих еврейских родителях. На работе он с потомками Иакова не встречался, от юдофобии, благодаря своим физическим размерам и характеру труда, никогда не страдал, а потому в первое мгновения даже не понял, о чем таком бормочет его новая подруга; большой, надо признаться, специалист в делах альковных, что на первых порах очень понравилось Пульману, так как от жены своей скончавшейся он не бегал и был весьма прост, незатейлив в искусстве любви.

 Вот в горячке, помолодев даже лет на двадцать, решил он начать свою жизнь с нуля: с новой женой в новой стране. По карте Пульман определил, что государство Израиль находится на берегу большого моря, и подумал, что без особых проблем найдет там работу по специальности, несмотря на свой солидный возраст.

 Сразу же, по приезде в Израиль, он отправился в порт города Ашдода, нашел там русскоязычное начальство, но там даже не поняли, что этому старику нужно.

 Жена Катя усмехнулась и решила, что время попусту терять на ульпан не стоит, а нужно работать. Не прошло и недели, как пристроила она Бенциона к метле и тачке. Сам Пульмана никогда никакой работы не чурался, а потому и не подумал спорить с женой.

 Честный и прямой человек по характеру своему, решил Бенцион, что брак с Катей – это нормальное, честное и прямое продолжение его семейной жизни. А мужчина должен кормить семью. Это его прямая обязанность.

 Вот выйдет он на работу, станет за это получать деньги. Катя тоже как-нибудь освоится, и заживут они спокойно, не хуже других.

 Но ошибся Бенцион. Дело в том, что сам Пульман не был жаден, корыстен и изворотлив. Легких путей в жизни не искал, как и легких заработков, а «попал» он на даму, скажем так, коммерческую, ловкую, умевшую из всего извлекать выгоду.

 В изменах Катю корить не будем. Ее сам Пульман в этом не упрекает. Но жить супруги стали как бы отдельно. У женщины свои: тайные и сложные дела. У Бенциона – свои: простые, обыкновенные.

 Дело в том, что Катя, со временем, возить стала на родину разное барахлишко, а с родины в Израиль тоже никогда не приезжала пустой. В общем, нашла она ходовой товар, и вполне успешно наладила торговый, замечу беспошлинный, оборот между нашими странами.

 Десять раз за четыре года летала она на север и обратно. Появились у Кати в Израиле свои друзья, товарищи по бизнесу. С ними и начала она знаться, а своего дворника – мужа совсем перестала замечать.

-         Беня, Беня, - сказал ему как-то товарищ по домино и работе. – Ты, извини, не вагон, а паровоз. Ты кого за собой приволок в наше еврейское государство?

 Пульман тогда обиделся на приятеля. Он  не сразу понял, что рушится его семейная жизнь. А когда понял, было уже поздно.

-         Знаете, Бенцион Львович, - сказала ему как-то Катя ( она мужа всегда на «вы» называла и по имени – отчеству). – Мне с вами вместе жить как-то не с руки, и спать в одной койке надоело. Я решила квартиру снять отдельную, и от вас съехать.

 Пульман как это услышал, пошел к холодильнику, вытащил из морозилки початую бутыль, налил кружку водки, выпил залпом, закусил, поморщившись, бананом, потом вернулся в комнату к законной жене Кате… Ну, в общем, о том, что там затем произошло, вы знаете, не хочу повторяться.

 В полиции сразу поняли, с кем они имеют дело. Да и судьи без проблем в семейном конфликте разобрались. Долго уговаривали Катю, чтобы  забрала она свое заявление. Но Катя им так сказала:

 - Этот гад меня на месяц лишил товарного вида. Он мне ущерб нанес финансовый и моральный. Пусть теперь сидит.  

   Пульман как-то признался своему другу, что на 57 день заключения приснилась ему покойная жена Люба. Такая вся чистая, ласковая, родная, но с горькими словами, к нему непосредственно обращенными.

-         Так тебе и надо, Беня, - сказала Люба. – Ты на кого меня променял? Теперь терпи.

 И все - пропала, будто ее и не было. А Пульман проснулся в холодном поту, тяжко вздохнул и сказал вдогонку исчезнувшей Любе:

 - Прости меня, дурака, если можешь. Прости!

                                                                   1998 г.