ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

 ЖУТКИЙ СОН

 Аэропорт Бен Гурион. Мы летим в Европу. Рядом с нашей стойкой идет регистрация пассажиров египетской компании «Синай». Прошла всего лишь неделя с момента успешной атаки террористов на высотки Манхеттена.

 Арабов в очереди немного. В основном, это люди среднего возраста, но есть и молодежь. Багаж этих пассажиров проверяют с необыкновенной тщательностью. Сначала просвечивают чемоданы на могучей рентгеновской установке, затем дублируют осмотр вручную.

 Арабов выпускают из отсека осмотра по одному. Они осторожно толкают свои тележки, пробиваясь через нашу тесную очередь евреев.

 Это кажется чудом: всего лишь через семь дней после ужаса в Нью-Йорке над Израилем поднимется арабский самолет с арабским экипажем и арабскими пассажирами.  

 От аэропорта до высоток Тель-Авива одна минута подлета, не больше. Мне кажется, что вся наша хлопотливая очередь думает об этом. Ловлю на лицах характерную тревогу, но вижу, что никто и не думает смотреть в сторону возможных террористов.

Пассажиров заботит другое: они стремятся как можно быстрее пройти регистрацию, чтобы попасть в магазины свободной торговли. Мыслями о «Дьюти фри» заняты головы большинства евреев в толпе перед стойкой регистрации. На том и стоим.

 Это наяву. Потом будет сон. За окном  тишина осеннего парка, в стерильном мире Восточной Европы. Сон, как всегда, неожиданный и страшный.

 Аэропорт. Две очереди рядом, но наша, еврейская невелика, а рядом стоит, дожидаясь регистрации, внушительная, тихая, но страшная толпа арабов.

 Я понимаю, почему эти пассажиры внушает ужас: в толпе одни старики – мужчины. Причем не просто старики, а старцы древние. На каждом, сморщенном лице мощная печать времени, спины согнуты, руки трясутся, у многих арабов палки и костыли. И все они без тележек, без поклажи! И каждый вместо груза держит в руке билет на авиационный рейс.

 Медленно,  неотвратимо движется очередью. Зарегистрировавшись, старцы тяжело поднимаются на ленту транспортера, предназначенного для груза. Лента эта увозит стариков-арабов к черной дыре в стене. Там они и исчезают.

 Я все понимаю. Этот самолет обречен. Старики намерены попасть в рай. В рай, надо думать, без гурий, но в место покойное, радостное, прохладное, без боли и тревог. Это придумано здорово: самолет, набрав высоту, камнем летит вниз, на еврейский город – и все эти несчастные старцы попадают в рай.

 Начинаю метаться. Говорю тем, кто стоит рядом со мной, что арабы замыслили недоброе, что этот, неизбежный террористический акт необходимо предотвратить. Соседи смотрят на меня с раздражением, недоуменно. Кто-то говорит, чтобы я не задерживал движение, потому что скоро магазины наверху закроют. Кто смеется мне в лицо и брызгает слюной.

 Протискиваюсь к стойке, кричу симпатичной девушке, что арабы-старики замыслили недоброе. Девушка, мило улыбнувшись, регистрирует мой билет.

-         Не волнуйтесь, - говорит она. – Все будет в порядке.

За мной вдруг образуется тесная толпа. Мне так трудно пробиться. Я ищу ребят из секретных служб. Они-то должны помочь непременно, предотвратить, спасти тысячи человеческих жизней.

 Первым на моем пути возникает высоченный парень в бронежилете и с автоматом. Я показываю на старцев-арабов. Я кричу, что это специальный, страшный рейс, и самолет с этими людьми нельзя отправлять в полет над нашей страной.

 Парень говорит, что он охраняет закон, а с законом все в порядке. Старики прошли контроль груза и паспортов. Мы живем в свободной, демократической стране и не имеем права мешать людям использовать свой билет, купленный на доллары, только потому, что они, эти пассажиры, достигли критического возраста.

 Тут оказалось, что говорит все это не парень, а человек в костюме, сидящий за столом в кабинете, а из окна этого кабинета я вижу, что стариков-арабов везут к черному самолету на специальной тележке для багажа. Старики стоят в ней, тесно прижавшись друг к другу.

 Скатываюсь вниз, по какой невыразимо длинной лестнице, отшвырнув охрану, прорываюсь на летное поле. Огромное поле, по которому движется всего лишь одна тележка со старцами-арабами к черному самолету.

 Бегу, задыхаясь, из последних сил, но старики уже поднимаются к люку самолета на специальном, передвижном трапе - эскалаторе.

 Черный борт самолета украшен белым  знаком смерти: черепом с костями.

  Бегу, понимая, что бег этот ни к чему привести не может.

 Вижу, как черный самолет, набрав скорость на взлетной полосе, отрывается от земли….

 Все! Мозг мой, протестуя, будит меня среди ночи. За открытым окном благостный шум дождя. Прохладные капли падают на каждый лист вяза, березы, липы. И листья эти шепотом благодарят небесную влагу. Лежу, слушаю, остывая от жуткого сна. Слушаю мир за окном.

ЭТО НЕ ДАВИД

 В поездке попалась мне на глаза вот эта, красноречивая фотография копии статуи Давида,  гениального ваятеля итальянского Возрождения Микеланджело. Стоит она, как известно, не только во Флоренции, но и копией  в знаменитом московском музее им. А.С. Пушкина.

 Увидел я эту фотографию и вспомнил одну забавную историю с приездом в столицу СССР моего дальнего родственника из провинции по имени Зуся.

 Жил этот Зуся в городе Славянске Донецкой области. Причем, в этом местечке он и родился и провел большую часть своих семидесяти лет.

 Помню Зуся говорил, что был у него в войну шанс увидеть Европу, но ранило солдата на самой границе с Польше. Ранило тяжело. Год он провалялся по госпиталям, и вышел после долгого лечения хромым и комиссованным по состоянию здоровья.

 Зуся вернулся в местечко, где погибла почти вся его семья, женился и стал жить дальше, работая сапожником в местной артели. Светского образования Зуся не получил, но был он человеком религиозным, читал Тору на иврите. Это я хорошо помню. А еще помню, как Зуся молился всегда тайком, раскачиваясь и стоя у глухой  стены кухни.

 Свою первую поездку за пределы Донецкой области Зуся предпринял после выхода на пенсию. За долгую, самоотверженную работу его наградили денежной премией. Вот старик и решил на эти деньги «увидеть мир», посетив первым дело Большую московскую хоральную синагогу, а потом мавзолей Ленина.

 Меня, как студента гуманитарного ВУЗа, прикрепили к Зусе гидом, попросили показать достопримечательности столицы.

 Зуся к тому времени сам посетил синагогу и мавзолей, а мне сказал так:

-         Тут у вас есть музей, где статуя стоит нашего еврейского царя Давида. Можешь показать?

-         Нет проблем, - весело ответил я. И отправились мы в Пушкинский музей.

Черный Давид встретил нас в центральном зале. Зуся, впрочем, никак на него не прореагировал.

-         Вот, - сказал я. – Твой царь. Смотри, любуйся.

-         Этот? – поднял голову Зуся. – Другого нет?

-         Нет, – сказал я. – Читай. Вон на табличке все отмечено.

Зуся прочел и тяжко вздохнул.

-         Пошли домой, - сказал он решительно.

-         Тут еще много всяких картин замечательных, - попробовал удержать старика.

-         Домой! – сердито повторил он.

Почти всю дорогу в метро Зуся молчал. Только на выходе из вестибюля станции Рижская буркнул:

-         Это не Давид, а Голиаф – филистимлянин.

-         Почему? – удивился я.

-         Потому! – Зуся даже остановился. – Давид не был таким большим, а потом еврейский царь не мог быть необрезанным.

 Мне это замечание показалось тогда смешным.

-         Дурак! – отметил мой смех Зуся, и решительно двинулся дальше, будто не желал больше двигаться по столице в моем сопровождении.

 Тогда я подумал о правде жизни и правде искусства, о самоценности великой статуи, о том, что не имеет значения ее название, о случайности, необязательности названия этого.

 Теперь я думаю о  еврейском одиночестве, о неспособности мира понять подлинную суть  народа Книги, о том, что настоящий Давид был небольшого роста и обрезан в срок. О том, что в этой малости и обрезании,  и правда жизни и правда искусства. Но такая статуя немыслима в том музее, который мы посетили вместе со стариком- сапожником из городка Славянска, в музее Гогена и Ван Гога, Моне и Мане, но не еврейского царя Давида.  

ВЕС ЗОЛОТА

 Рядом с нами в самолете странная парочка: он и она в золоте. Зубы золотые, часы, кольца, перстни, цепочки и цепи. Одним драгоценным металлом дело не ограничилось. Пассажиры эти даже закрасили свою седину золотой краской. Пара сияла солнечно, и была она вполне любящей. Он нежно называл ее Золотцем, а она его – Золотком.

-         Золотко, - говорила дама. – Тебе чай или кофе?

-         Золотце, – говорил он. – Какой может быть чай с утра.

В самолете вели они себя нервно. Сразу было видно, что летают нечасто. Да и время для полета мы все, пассажиры этого рейса, выбрали не совсем спокойное. Тут и стюардесса стала демонстрировать разные приемы спасения в случае катастрофы. На показе спасательного жилета остановилась она особенно подробно.

-         Кто-то может и спасется, – шепнула «золотая» дама своему спутнику, - а багаж-то потонет.

-         Что делать, - ответил Золотко, - жизнь дороже.

-         Зря мы взяли с собой твою новую кожаную куртку, - помолчав, сказала Золотце. – Зачем она тебе на курорте?

-         Прекрасно мог бы  обойтись одной плащевкой. – согласился мужчина. – Ты права.

 Тут я не выдержал и в разговор этот вмешался.

-         Вещи – ерунда, - сказал я. – Спасательный жилет – штука хлипкая. Плохо на воде держит. Говорят, что людям все приходится с себя сбрасывать, даже драгоценности на дно тянут.

-         Вы шутите? – застыв, спросила Золотце.

-         Какие могут быть шутки, - ответил я. – Один мой приятель рассказывал, что ему даже часы швейцарские, за 500 баксов, пришлось утопить.

-         Часы – это не кольца, - сказал Золотко. – Они тяжелые бывают.

Тут я не стал спорить, а только плечами пожал. И соседи мои затихли. Посмотрел я на их лица и искренне пожалел, что позволил себе так пошутить. Настоящая мука душевная отразилась на их лицах.

 Не умею читать чужие мысли, но здесь особенного дара и не требовалось, чтобы догадаться, что мучило в тот момент этих пассажиров авиалайнера.

 И Золотце и Золотко наверняка представили себя в волнах Средиземного моря. Спасательный жилет плохо держит их пухлые тела . Сил держаться на поверхности воды остается все меньше и меньше… И вот наступает чудовищный момент расставания с драгоценностями. Они судорожно стягивают с рук кольца, с шеи снимают цепи, даже от золотых коронок приходится избавляться….

 И золото медленно, неотвратимо и страшно уходит на дно. Вся жизнь уходит на дно, весь смысл жизни. А что остается?

 -    Нет! – вдруг громко произнес Золотко. – Это свинец тяжелый, а золото совсем легкое, ничего не весит.

  Спорить с ним я не стал, что правда, то правда.

ФРАУ

 В санатории этом лечатся арабы, немцы, евреи. Народ, как правило, пожилой, хворый, мирный, по причине общей беды со здоровьем.

  У процедурных кабинетов удобные, мягкие кресла. Там больные и ждут своей очереди. Ждут терпеливо, мило улыбаются друг другу, ведут неспешную, вежливую беседу.

 Пожилая дама из Германии сидит рядом с арабкой. Седая, полная дама во всем черном,  ее соседка тоже укутана в черное, лицо закрывает паранджа, все спрятано, только, по неосторожности, видна дряблая, покрытая пятнами, кожа запястья руки в зеленой перчатке.

 У немки милое, доброе лицо любящей бабушки из сказки братьев Гримм. Очень выигрышно, человечно выглядит она рядом с задрапированным, черным чучелом своей соседки.

 Дама ловит мой любопытный взгляд и отвечает на него тихой, белозубой, приветливой улыбкой.

 - Вижу, - будто говорит ее взгляд, – что нравлюсь вам, и вы, молодой человек, мне нравитесь. Верю, что предстоящее лечение нам поможет, и мы разъедимся по домам с благодарной памятью об этом месте.

 Открывается дверь в процедурные кабинеты. На пороге девушка в белоснежной, форменной пижаме. В ее руках карты больных.

-         Фрау Гитлер! – с заученной улыбкой произносит она.

 Добрая бабушка из сказки отзывается, поднявшись, и уходит на процедуры следом за девушкой.

 Фамилию черной дамы под паранджой я так и не узнал.

 ПАРК

 Талантливый, мудрый человек разбил этот сад деревьев на большом острове в излучине полноводной реки Вах в Славакии.

 В семени, саженце каждого дерева заложена его судьба. Широкую аллею образуют могучие вязы: деревья почти одинаковые по высоте и толщине. Выстроились они, как солдаты в шеренге. Никто не выскакивает, не ломает строй. Красиво, ритмично, звучно растут вязы.

 Сосны тоже не любят выскочек, но они для аллеи не годятся. Зелень колючая высоко, а гулять мимо одной коры стволов скучно. Сосны и голубые ели растут в глубине парка. Зимой они хороши своей стойкостью. Без украшения хвоей зимний парк мертв.

 С другими деревьями все не так просто. Посадили когда-то рядом одинаковые саженцы липы. Один саженец вымахал до неба, ствол нарастил в три обхвата. Другая липа стройна, скромна, невидна. Однолетки, а как отличаются друг от друга.

 Такое дерево не терпит однообразия, как, впрочем, и клены, и каштаны, и березы…

 С березами и вовсе происходит что-то непонятное. Есть в парке деревья высоченные, а есть  ни в какую не желающие набирать рост, будто в куст хочет превратиться такое дерево. Что заставляет скромнягу - березу жаться к земле – неведомо. Впрочем, весь парк полон тайн.

 Только одно ясно: это не лес дикий: ристалище невидимых поединков и скрытых трагедий. Деревья в нем и кустарники посажены человеком так, чтобы не было войны между ними, чтобы слабого не уничтожил сильный, чтобы прекрасное не заглушило случайное уродство.

 Гулял по парку этому и думал, что гармонию мира природы  человек способен создать без особых проблем, только гармония своего общества ему не по силам, секреты  подлинной красоты такого общества недоступны. Мир человеческих сообществ продолжает быть «диким лесом».

  В парке казалось, что березы, клены, вязы, липы любуются друг другом, любят друг друга. «Народы» деревьев, посаженных человеком, жили в мире и согласии. И те, кто стремился к однообразию строя, и те, кто всем своим видом бунтовал против тоскливого единообразия.