ТОСКА ПО МУЗЕЯМ

 Компьютер – первая попытка технического гения человека помочь не мышцам нашим, а мозгу. Получилось существо удивительное, способностей уникальных. Сеть интернета способна выловить из моря информации любую, нужную тебе «рыбу».

 Возможности памяти компьютера космичны. Моей – скромны. Но это моя память. Знаю, помню я то, что никакому компьютеру неведомо. Мой опыт знаний и памяти – это только мой опыт и мои знания.

 Железный ящик с хитрой начинкой знает все – и ничего.

 Мое поколение, как правило, росло в бедных семьях. Все вокруг были бедны. Так задумали большевики, но в утешение открыли для граждан двери музеев, и каждый из нас, жителей столичных городов, мог прикоснуться к фантастической роскоши творчества человека.

 При особой фантазии кто-то  мог представить себя даже владельцем этих сокровищ. Я, например, в детстве был «хозяином» зала Рубенса в Эрмитаже, «владел» портретами еврейских стариков Рембрандта, а потом принял в «дар» третий этаж этого музея с Ван Гогом, Клодом Моне, Ренуаром, Дега…

 Вся эта «собственность» прошла через мое детство и юность и была настоящей защитой в том жестоком, лживом и нищем мире, в котором приходилось жить. Защитой  и школой свободы.

 Часто перемещал себя, как теперь говорят, в виртуальную реальность: начинал думать, что дом мой не в жалкой комнатушке коммунальной квартиры, среди чужих людей, а  там, сразу за «Лоджиями Рафаэля» в полумраке странного зала «Героев 12-го года», на мягком диване, где можно было без помех делать уроки, и придумывать разные истории о бравых вояках на портретах, которые обязательно по ночам должны оживать и вести бесконечные споры: стоит отдавать Москву Бонапарту или нет?

 В те годы пусто было в залах Эрмитажа. Иностранцы не ходили толпами, как сейчас, среди несметных сокровищ, накопленных царями. Да и сами граждане страны Советов перемещались в пространстве скупо и неохотно.

 Мне достался фантастический подарок судьбы. Две тысячи шагов до Русского музея, чуть больше до Эрмитажа – и ты спасен. На худой конец - дальше, по Кирочной, замечательный музей Суворова. А там такое старинное оружие, что любоваться им можно, как живописными полотнами.

 А каким пристанищем был домик Петра Первого в Летнем саду. Туда, правда, пускали только в сопровождении экскурсовода. Стайками люди скользили в мягких тапочках по этому крошечному дворцу.

 Но иногда удавалось удрать, отстать, уйти в одиночество где-нибудь на кухне, у плиты, заставленной огромными чугунами или в мастерской Петра, у токарного станка, готового, как мне казалось, в любой момент привести в движение свои шестерни.

 И там, в домике Петра, я развлекал себя верой, что без докучливых зрителей вспыхивает огонь в печи, оживает токарный станок, покорный ножному приводу, вертится глобус, и мягкие тапочки из ящика у входа сами затевают чудный, плавный танец на узорчатых паркетах дворца.

 Реже перебирался через мост, к бирже, к военно-морскому музею. Какие «плавали» по этому музею парусники: клипера, ботики, барки, шхуны!

 Странно это: уехать из России, а ностальгию испытывать по запаху музейному, по Эль Греко, и Веласкесу, по Ван Дейку и Снайдерсу, по пистолетам Лепажа и шуваловским гаубицам,  русалке на носу победоносного фрегата и токарному станку, на котором некогда работал первый император российский.

 Везде, где удавалось побывать, прежде всего, рвался в музеи: Лондон, Париж, Венеция, Флоренция, Рим, Вена…. Мне кажется, что стремился туда не только из любви к искусству. Я искал там себя, из детства. Искал то первое восхитительное чувство сопричастности с временем и искусством. Восторг, равного,  которого не испытывал никогда в жизни.

 Но главное – искал радость свободы, возможности свободы в рабстве того мира, в котором нам всем приходилось жить.

 Гений – всегда свободен в победоносном бунте. Он разрывает цепи насилия, пошлости, скуки. Он побеждает рабство старения и смерти. Он творит свой мир по образцам бессмертия в райском саду. Я искал свободу у полотен Рубенса, у весельчаков Мурильо, в суровых объятиях Веласкеса или Эль Греко – и находил ее, уносил с собой из залов музея, хранил тайно, и верил, что когда-нибудь смогу этой обретенной свободой воспользоваться.

 Город, созданный гением Растрелли, Росси, Кваренги, Томона, Баженова - сам по себе был бунтом против пошлости, бездарности, скуки. Красота Петербурга хранила в красоте своих дворцов возможность свободы, мечту о свободе.

 А Ленинград – безликий город рабства был где-то там, далеко, за Песками, в Автово, на Гражданке…  Я никогда не жил в том реальном и уродливом  образовании, а родился и рос в городе, расположенном в сказочном для России и прекрасном мире Зазеркалья.

 Я искал в разных музеях мира самого себя, свободного и счастливого, и не находил, да и не мог найти, как бы не были богаты сокровищницы Флоренции или Парижа.

 В тех музеях проходило детство других людей. Мое же осталось там, на берегу холодной Невы в теплых залах дворцов… Холодной Невы. Ни разу не купался в ней, не загорал на пляжах Петропавловки. Воды этой реки казалась мне такими же неприкосновенными, как живопись на стенах Эрмитажа.

 Тоска по музеям мучает меня в Израиле. Помню, как поразил родной, внезапно возникший пыльный, тяжелый и сладкий  запах старого красного дерева в Иерусалимском музее. Там одну комнату устроили по стандартам зала Викторианской эпохи. Вот стоял бы и вбирал в себя тот воздух часами…

 Но только в детстве время  бесконечно. Людям взрослым приходится жить торопливо и суетно. Странно как-то жить. Вот я время от времени отправляюсь в путешествие по музеям в интернете. В странное путешествие: без движения, вкуса и запаха.

 Искал свой любимый Эрмитаж, не нашел, но кое-что оказалось интересным, иногда знакомым.

 В Третьяковской галерее открылась выставка художника Максима Кантора. Как удивительно! Третьяковка и Кантор! Видел его картины в одном частном доме лет двадцать назад. Ужас какой-то, глаз невозможно было отвести. Это был какой-то чудовищный реализм: люди без кожи, без плоти – одна душа, одна боль, одна мука.

 И вот теперь целая выставка таких людей. Как это возможно. Там, в той комнате, на стене, висело всего два портрета и казалось, что заполняют они все пространство от пола до потолка. Что творится  в эти дни, в Третьяковке.

 Ладно, днем, посетители ходят, смотрят, восторгаются или ругают картины, но ночью? Помню, хозяин той квартиры говорил, что в темноте глаза на портретах святятся голубым огнем. Врал, наверно, но кто знает. Проверять мы тогда не стали. Поверили хозяину на слово. Я уж точно поверил, просто потому что вера эта была из детства, а потому священна.

 И ничего особенного нет в сказочном волшебстве. Вот я гуляю по интернету. Читаю-слушаю экскурсию, вижу экспонаты. Одно, почти незаметное, шевеление «мышкой» – и ты перемещаешься в пространстве на тысячи километров.

 Я в Лондоне, в музее Tate Modern на крупнейшей выставке сюрреалистов. Зрелище совершенно фантастическое. Переступаешь порог – и попадаешь в веселый сумасшедший дом, где пируют совершенно нормальные люди.

 Сразу вспомнил Дали. Вот что он писал: « Повсеместно безумцы и самоубийцы липнут ко мне – их стройные ряды следуют за мной почетным караулом. Темное знание говорит им, что я свой, хотя они не хуже меня знают, что разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший».

 В моем, музейном детстве не было даже Босха, но были багровые тела Матиса и сумасшедшие плоскости Пикассо, да  и само по себе разнообразие индивидуальностей настоящих мастеров оставляло место для новых, необычных форм.  

 Можно жить и в таком мире, придуманном Магритом, Дали, Де Кирико, Максом Эрнстом и Джакокоммети. Метод один, но художники эти рядом в музее, потому что совсем не похожи друг на друга.

 Бледные копии живописных полотен на экране моего монитора – всего лишь тени подлинного. Приходится дополнять, досказывать, домысливать, а это тоже не такая уж скучная работа.

 Этот музей в Лондоне всегда славился особой культурой показа. Он и сейчас смягчает эпатаж «хулиганской» выставки учебной, познавательной аурой.

 В одном из небольших залов показывают фильмы сюрреалистов. Вот это мне знакомо. Фильмы эти были в коллекции ВГИКа. Мы смотрели их часто, по любому поводу. И фильмы эти были тоже школой свободы. Главной школой в любом, настоящем искусстве.

 Дальше могу только процитировать текст в интернете, написанный  Анастасией Митюшиной: «Изюминкой экспозиции можно смело назвать редкие книги, ставшие плодом прославления сюрреалистами любви и желания. Потрясающие изощренностью фантазии иллюстрации, письма, документальные фотографии ярко выявляют специфику подхода каждого художника и еще сильнее провоцируют вас на ответную откровенность».

 Как здорово сказано: « ответная откровенность». Любовь – в ответ на любовь, желание – в ответ на желание.

 Все это удел юности, норма существования в годы не разрушенных иллюзий…

 Но вернемся в Россию, в Москву, в Музей Пушкина. Сегодня, 11 ноября, там закрывается экспозиция коллекции Николая Борисовича Юсупова. Коллекция великолепной живописи и декоративно- прикладного искусства 18-19 веков.

 Юсупов был не только любителем искусств, но любителем просвещенным, настоящим знатоком и тонким аналитиком того, что собирал в своем дворце.

 Ныне Россия «вернула» князю его собственность, признав, что наследство, оставленное аристократами империи не может оставаться безымянным.

 Мальчишкой всегда старался узнать, каким образом то или иное полотно попало в экспозицию музея. Путь этот казался мне полным приключений, удивительных событий. Ну, не могли эти картины просто так перелететь из Италии или Нидерландов на берег Финского залива…

 Не увидеть  мне коллекцию Юсупова, закрылась она. Вот сейчас, когда я пишу этот текст, закрывается. Двери знаменитого Белого зала на запоре.

 Сержусь, почему ее закрыли, да и зря открыли эту выставку в Москве. Юсупов был сугубо питерским человеком, дипломатом, директором Императорских театров, а, главное, многолетним директором Эрмитажа.

 Счастливым, наверно, господином был этот Юсупов. В любой момент, в любой час суток, он, вооружившись фонарем, мог распахнуть двери своего музея, остановиться в одиночестве перед любимым полотном и вызвать из темноты живые глаза портрета, написанного художником много лет назад.

 Ну вот, снова потянуло меня туда, куда уже нет дороги. Гораздо проще вновь доверится интернету и отправиться, например, в Чикаго. Там, в музее современного искусства, открылась выставка искусства африканского.

 Но слишком дорого стоит билет в США, хлопотно добывать туда визу, да и отпуск свой я уже отгулял.

 Дешевле и проще сидеть у монитора компьютера, плавая по волнам интернета.

 Ничего не поделаешь: что есть, то есть. И я говорю спасибо электричеству, волшебной силе, способной хоть как-то излечить мою тоску по музеям. По музеям? Так ли это? А, может быть, по детству и мечте о свободе. Тогда я не знал, не думал, что мечта о ней, возможной и близкой, и есть счастье.

                                                           2000 г.