СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ 5 НОЯБРЯ

Были времена!

Как не говори, весело было, хоть и в СССР. Мне эта давняя история дорога еще и тем, что в годы, описанные Сусловым, всеми силами старался проникнуть на эту страницу "Литературки", в чем мне безуспешно помогали Аркадий Инин и покойный Вагрич Бахчанян. Старался писать смешные рассказики, а мне говорили, что от моего смеха плакать хочется. Вот так и сейчас пишу.

Илья СУСЛОВ

(Потомак, Мэриленд)

　

И битвы, где вместе...

Илья Суслов, 1999 г.

Когда–то давно, под моим началом служил здоровенный рыжебородый парень Витя Веселовский, человек хороший и жизнелюбивый. Он позвонил мне и сказал: «Ну что ты сидишь на своих приключениях? Идем со мной работать в новую «Литературку». Они хотят устроить отдел сатиры и юмора. Я буду зав, а ты зам. Это потому, что я сознательный и партийный, а ты... Сам знаешь, кто ты».

Я ему сказал:

— Витя! Я еврей, но беспартийный. Кто ж меня возьмет?

— Берут! — убежденно сказал Витя. — Говорят, что газета должна быть настоящей. И профессиональной. Все дела ведет Виталий Сырокомский, первый зам Чаковского. На анкету не смотрит, смотрит только на деловые качества.

— Он не псих?

— Не знаю. Я о тебе говорил. Он просил зайти.

Это было в декабре 1966 года. Газета должна была выйти 1 января 1967.

Я пошел. В приемной уже сидел Витя. Он был трезвый и собранный. Ничего хорошего я не ждал.

За столом сидел невысокий плотный молодой господин в золотых очках. Не поднимая глаз, он сказал:

— Мне о вас много говорили. Говорили, что вы хороший работник. Нам нужны хорошие работники. Вы приняты. Надеюсь, вы не подведете нашу газету. До свидания.

Я был поражен.

— Это все? — спросил я. — А должность какая, зарплата?

— В нашей газете это не главное! — отрезал он. — Главное — любовь к делу и энтузиазм. Мне говорили, что вы энтузиаст. Зарплата будет хорошая. Должность — заместитель заведующего отделом.

Я вышел. Виктор остался. Наверное, в эту минуту Сырокомский взял мою анкету, потому что я услышал:

— Это что такое? Почему вы мне не сказали? Ну что же это такое?

— Так вы ж меня не спрашивали! — оправдывался Веселовский. — Вы ж говорили: «по деловым качествам!» — Слушайте, — нервно говорил Сырокомский, — у нас же явный перебор! Да и фамилия у него совсем ни о чем не говорит! Как же я мог подумать? Мне же голову оторвут. Скажут — свивает гнездо.

— Про него не скажут, — убеждал Веселовский. — Да и поздно уже! Вы ж его приняли!

— А он вам нужен?

— Вы даже не представляете как!

— А другой у вас есть?

Я сунул голову в дверь и сказал:

— А другого у него нет. Кто ж это умеет делать целую страницу сатиры и юмора в одну неделю? Вы шутите...

— Почему это «целую страницу?» — испуганно спросил Сырокомский. — Где это видано — целую страницу?

— Вот и я то же говорю... Вы не смущайтесь. Нет — так нет. Я привык.

— Ничего подобного! — сказал он. — Завтра выходите на работу.

•

Название «Клуб 12 стульев» родилось как–то сразу и сразу было утверждено.

Мы придумали несколько рубрик. Потом решили создать некий персонаж, который бы олицетворял серость, пошлость, мнимую многозначительность и бесталанность среднеарифметического советского писателя–соцреалиста. Решили, что имя у этого персонажа должно быть простым, как жизнь, как сама советская литература: Василий Федоров, Владимир Фирсов. Михаил Шолохов, наконец. (Очень мы недолюбливали последнего за его бандитские речи и хулиганские выступления), и пришел Марк Розовский и сказал:

— Фамилия ему предлагается Евгений Сазонов. Простенько, но со вкусом. И это имя будет нарицательным. И роман он пишет не «Тихий Дон», а «Бурный поток». И никто не догадается. Вот начало этого романа века: «Шли годы. Смеркалось. В дверь кто–то постучал. «Кто там?» — спросила Анна, не подозревая, что ее ждет впереди. (Продолжение следует)». А завтра я напишу продолжение.

•

И так пошло. Мы из номера в номер печатали творения нашего «душелюба»...

Но однажды я попался. На Шолохове. Вы помните про «Бумеранг». Там можно было найти безобидные, но смешные ответы читателям, типа:

Москва. П.О.Ни–ву.

Я купил с позолотою брошку,

Приколю тебе к теплой груди.

— Попробуйте сначала приколоть к своей...

В 1967 году появилось такое:

Ростов. М.А.Ш–ву.

От лица передовой общественности требую: закройте «Бумеранг!» — А где вас будут печатать?

На следующий день меня вызвал зам. главного редактора Артур Сергеевич Тертерян и сказал:

— Это все. Боюсь, что ваша карьера, Илья, кончилась. Получите волчий билет. Допрыгались!

— Что случилось, Артур Сергеевич? — спросил я, точно зная, что случилось.

— Сейчас по вертушке звонил секретарь Ростовского обкома партии. Он спросил, чья это провокация? И кто это осмелился травить Шолохова? Чаковский сказал, что сейчас это проверит и доложит. Вы зачем это сделали?

— Какой Шолохов? При чем тут Шолохов?

Тертерян с сардонической улыбкой показал мне «Бумеранг»: «Ростов. М.А.Ш–ву».

— Артур Сергеевич, — сказал я, — это письмо из Ростова от Моисея Абрамовича Шапирова. Какие инициалы я должен был поставить? И потом — Шолохов живет в Вешенской, а не в Ростове. В–третьих, почему я должен думать, что Шолохов — такой занятый человек — будет читать нашу несчастную страницу?

— Где письмо?

— Какое письмо?

— Этого вашего шлимазла из Ростова.

— Сейчас принесу! Это же уму непостижимо, вот так просто обвинить человека! Сразу — Шолохов, Шолохов! При чем тут Шолохов? — орал я, вылетая из кабинета.

Я пришел к себе и написал письмо от имени этого Моисея Абрамовича. Конверта у меня не было, а если бы и был, на нем должны были быть почтовые штемпели Ростова и Москвы. Я позвонил в Ростов и попросил срочно прислать письмо из Ростова от имени Моисея Абрамовича. Он помчался отправлять, потому что весь Ростов уже гудел от моего паршивого «Бумеранга». В отделе писем я по блату зарегистрировал письмо задним числом и понес Тертеряну.

Тертерян, покачивая головой, как старый еврей у Стены Плача, дочитал мою писульку и сказал:

— А где конверт?

— Какой конверт?

— Простой конверт из Ростова.

— Что же я, должен хранить конверты? Видите, он просит закрыть «Бумеранг», а я остроумно ему отвечаю...

— Я вижу ваше остроумие. Я не вижу конверта.

— Выбросил, наверное. Пойду поищу.

— Поищите, поищите, любезный.

И он пошел показывать письмо Чаковскому. Ах, как кричал Чаковский! Его было слышно на всех пяти этажах. На его месте я бы кричал еще громче. И зачем мне это было нужно?

Но все же Тертеряну удалось меня отстоять. С другой стороны, Чаковский сумел убедить ростовского вождя, что не на Шолохова же «Литературка» подняла руку! Да вот и письмо от какого–то идиота из Ростова...

Через два дня пришел конверт со штемпелями.

— Нашел, нашел! — кричал я, врываясь в кабинет Тертеряна. — Вот ваш конверт.

Тертерян брезгливо посмотрел на конверт и сказал:

— Оперативно. Вот только даты не совпадают.

Из «Бурного потока» Евг. Сазонова:

— Почему вы опоздали? — спросил Анну завуч Вероника Николаевна, старая, опытная педагог. (Продолжение следует.)

•

Штатным членом редколлегии у нас работал Георгий Гулиа, человек весёлый и очень опасный. Он когда–то получил Сталинскую премию. Ему отсылали наши штучки, если начальство в них хоть немного сомневалось. Он их с удовольствием рубил, а потом объяснял: «уж очень прозрачно было написано».

На редакционных летучках мы обсуждали вышедший номер и выясняли, что, с нашей точки зрения, хорошо, а что плохо.

В том номере прошел какой–то хороший рассказ и фразочка «Хорошо тому, кто носит подтяжки, говорить: «Затянем пояс!»

Гулиа сидел на летучке рядом со мной.

— Слушай, — шептал он мне, — это колоссально, что ты сумел сказать этой фразой! Это колоссально, слушай! Я тебе точно говорю, это замечательная фраза, она войдет в историю! Вот такое мое мнение.

Он поднял руку и сказал:

— Можно мне высказаться? До каких пор мы будем терпеть антисоветские выходки на 16–й полосе, а? Где это видано в советской печати так критиковать партию и правительство! Если партия на своем последнем пленуме совершенно правильно подняла вопрос об экономии в производстве и при потреблении продуктов питания, то кто дал право этим молодчикам с 16–й полосы обзывать партию «подтяжками», а? Слушай, я вам точно говорю, что некоторых уже пора разгонять. Развели здесь, понимаешь, демагогию, а мы, редколлегия, потом за них отвечай!

Я задохнулся!

Гулиа сел на место рядом со мной и прошептал:

— Слушай, не обращай внимания, это я так, для пользы дела. Фразочка колоссальная! Колоссальная, говорю, фразочка!

•

После ввода войск в Чехословакию и нашей реакции на него, нас стали проверять 8 цензоров. И полосы составлялись по старой российской цензурной методе: ты даешь начальству полосу с такой, скажем, фразой: «Если бы Лев Толстой жил в коммунальной квартире, он стал бы Салтыковым–Щедриным!» Начальство морщится и просит чего–нибудь другого. Ты несешь фразу: «Очереди станут меньше, если сплотить ряды».Начальство смотрит на тебя, как на красную тряпку и просит принести что–нибудь другое. Ты несешь фразу: «Знаете ли вы, что пулеметная очередь доходит до прилавка гораздо быстрее обыкновенной?» Начальство зеленеет и просит чего нибудь ещё. Ты приносишь:«Допустим, ты пробил головой стену. Что ты будешь делать в соседней камере?»

— Илья, — рычит начальство. — Вы издеваетесь? Можете принести что–нибудь человеческое?

— У меня больше ничего нет, — отвечаете вы, потупив глазки.

Начальство размышляет. Потом говорит:

— Принесите ту, первую. Тоже глупая, но не такая, как все эти.

•

…Пришел автор. По профессии — барабанщик в оркестре. Принес рассказик. Называется«Памятник». Рассказик такой: стоит человек и ловит такси. Снег идет. Холодно. Такси не останавливается. Час стоит, ловит, другой... Вдруг видит, на той стороне улицы другой человек стоит, тоже, видно, такси ловит. С протянутой рукой. Потрогал его герой и видит, что человек окаменел. Замерз, видно. Взвалил его на плечи, отнес домой, положил на диван. Утром жена говорит: «Ты кого, дрянь пьяная, принес вчера? Совсем упился?» Он смотрит на диван, а там этот лежит, с протянутой рукой. Памятник с площади.

Напечатали. Начались звонки. Понеслись письма. Посыпались жалобы. От старых большевиков, главным образом. Как? На кого? Руку? Очумели? Советская власть кончилась? На Ленина? На самого? Сгноим!

Наш непосредственный начальник Тертерян был спокоен. Он меня усадил в кресло. Он мне воды принес. Он был на «вы». Он был бледен, как Д’Артаньян, вручивший подвески герцога Букингемского французской королеве. Он сказал:

— Илья, из этой ситуации мы уже не выпутаемся. ЦК просит крови. Свою я отдать не могу. Мы выпустим вашу.

— Чего, чего? — залепетал я, придумывая на ходу версию. — Какую кровь? Вы шутите. Мы же гуманисты. Мы же за мир между нашими народами. Мы же за разоружение.

— Вы зачем Ленина тронули? — шепотом спросил он.

— Я? Ленина? Что я, псих? Кому надо трогать Ленина?

— Чей памятник подобрал ваш алкаш на площади?

— Пионерки! — сказал я. — Пионерки! Он ее принял за пассажира. Мы ведь с вами — за нормальную работу такси. Вот о чем рассказ.

— Пионерка? — заорал он. — Пионерка делает салют рукой! С вытянутой рукой у нас только Ленин стоит! На Ленина...

— Минуточку! — сказал я. — Почему только Ленин? А пограничник? Он стоит на бульваре и защищает границу родины.

— Я умру от вас, любезный, — сказал Тертерян. — Пограничник руку держит козырьком, всматриваясь во внешнего врага, нарушившего границу. Козырьком. Вы Ленина...

— Хорошо, — сказал я. — Пусть не пограничник. Это просто гипсовый памятник спортсмену, футболисту, Мичурину. Почему Ленину? Нам с вами и в голову не пришел Ленин. Мы с вами этот рассказ читали, не было там Ленина. Откуда появился?

Тертерян брезгливо бросил на стол толстую пачку писем.

— Это из ЦК, — сказал он. — Большевики вас раскусили.

Большевики писали, что только сионистскими происками американского империализма можно объяснить факт появление этой мрази на страницах другой мрази, называемой«Литгазетой». Просим принять меры! — так заканчивались все письма трудящихся.

— Ну, что будем делать? — спросил я, совершенно угнетенный их праведным гневом.

— Будем снимать с работы, — устало сказал Тертерян. — Вот теперь уже допрыгались окончательно. Сколько раз я вас предупреждал...

— Дайте побороться, — сказал я. — Товарищ Ленин как–то не пришел мне на ум в тот момент.

— Врете, — сказал Тертерян. — Это мне он не пришел в тот момент.

Я пошел к себе, вызвал секретаршу и попросил разыскать в библиотеке сведения о всех памятниках в СССР, где герой с протянутой рукой. Таких оказалось два типа: Ленину и Кирову, что тоже было плохо. У остальных руки были на месте: у пояса, у бедер, на груди, за спиной. У Венеры вообще рук не было. .

Я сел писать письма большевикам. Я написал, что только безумцы могут подумать, что парторганизация «Литгазеты» (я был беспартийный, но знал, как надо писать) могла проявить такую бестактность. И какой мерой испорченности надо обладать, чтобы принять пошлую гипсовую скульптурку за памятник вождю! Памятники Ленину делают из гранита и мрамора, так что совершенно невозможно отнести их на себе домой и положить на диван, неужели такая простая мысль не могла прийти в голову людям, справедливо охраняющим чистоту ленинского учения от происков...

Поэтому, наряду с заботой о более добросовестном обслуживании советских людей некоторыми таксистами, был поставлен вопрос об эстетическом уровне убранства наших городов в части архитектурного и скульптурного их оформления. И не следовало уважающим себя коммунистам бросать тень на «Литературную газету» и на ее коллектив, помогающий партии бороться со всеми и всяческими недостатками, все еще иногда встречающимися в нашей жизни!

Я отнес проект письма Тертеряну. Он прочел, остался доволен и понес его Чаковскому. Чаковский прошелся по письму рукой мастера, убирая подтексты и ненужную и даже идиотскую иронию, сохраняя то выражение невинности и некоторой обиды за вверенный ему коллектив, которые были заложены в проекте письма. Письмо было размножено, подписано козлами отпущения (мной и Витей Веселовским) и послано в ЦК и по остальным адресам.

А мне стало так скучно и так страшно, что в следующий номер я вставил фразу, как никогда отвечавшую моим тогдашним настроениям: «Объявление. Вчера вечером потерял на углу Цветного бульвара и Садового кольца интерес к жизни».

Нас опять простили. Но с тех пор с нас требовали только позитивной сатиры. Знаете, что это такое? Это когда «на похоронах Чингис–хана кто–то говорит: «Он был чуткий и отзывчивый». Это когда «в действительности все выглядит иначе, чем на самом деле».

И когда ты понимаешь, что сделал все, что мог, что ты дорос до своего потолка, и у тебя нет ни сегодня, ни завтра, а только вчера, ты начинаешь задумываться об эмиграции.

И потом ты уезжаешь. И начинаешь жить вторую отпущенную тебе жизнь.