ПРЕДАТЕЛЬ ЮНОСТИ СВОЕЙ Беседы стариков

 Нынче народ российский дружно голосует за возвращение в брежневское болото. Вот я и вспомнил об этой старой беседе. 

 Лев Плоткин, мой старый приятель, привез с собой из России ветхий кино-проектор и вот мы сидим  рядом, выпиваем, закусываем и смотрим увлекательнейший, любительский фильм о нашей с ним юности.

 Это он снимал тарахтящей, допотопной камерой нашу компанию зимой: все эти  зимние забавы: игру в снежки, катание на санках и лыжах. Это он запечатлел нашего «моржа» - Фиму Кутикова в полынье пруда. Это он снял меня, черноволосого, худого и без шапки, за катанием  шара для снежной бабы.

 - Боже! – сказал он с пафосом. – Как это было прекрасно! Какая была замечательная жизнь!

 Он сказал это со слезами на глазах.

 - Замечательная? – я не поверил своим собственным ушам.

 - А что, что?! – спросил он с вызовом, выключив проектор. – Замечательная, да! Прекрасная жизнь!

 Не было в нашей компании более упертого диссидента, чем Лева Плоткин. Казалось, он только и был занят критикой социалистической действительности.

 Однажды Лева позвонил мне и хриплым, приглушенным голосом попросил о срочной встрече. Встретились мы в сквере у метро. Плоткин пришел на рандеву с тяжелой сумкой.

 - Это ты должен спрятать, - сказал он шепотом. – У меня может быть обыск. Я просто затылком чувствую слежку. Ты слышал об аресте Х.?

 - Что там? – спросил я.

 - Литература, - коротко ответил он, резко повернулся, зашагал к входу в метро  и оставил меня наедине с сумкой.

 Дома я открыл тайный груз и обнаружил в нем дюжину переплетенных, самиздатовских копий книги Надежды Мандельштам «Воспоминания». Где-то, через неделю, Плоткин сумку забрал, но один экземпляр этой книги подарил мне, как он сказал, «за смелость». Он до сих пор, экземпляр этот, стоит в нашей библиотеке рядом с недавним, легальным изданием воспоминаний жены знаменитого поэта.

 Плоткин пробовал склонить меня к более активной диссидентской деятельности, но я сказал, что из всех гражданских прав меня волнует лишь отсутствие права на выезд из СССР, а ко всем остальным отечественным несвободам я совершенно равнодушен. Лева обиделся, назвал меня гнусным сионистом, обывателем и мещанином, и после того, серьезного разговора, мы редко встречались с ним, да и то лишь на случайных тусовках.

 И вот теперь этот лютый враг советской власти называет нашу жизнь в СССР  прекрасной.

 Мы выпили еще по рюмке. Я молчал, понимая неизбежность его объяснений, но дождался лишь  невнятного бормотания:

 - Как прав был Аркадий Исаакович, как прав…. Все верно, верно…

 - Это кто? – спросил я.

 -  Райкин! – Лева Плоткин поднялся не без проблем. – Помнишь это знаменитое: «Пусть все будет, но чего – то не хватает». Мы жили в великую эпоху дефицита, даже не сознавая ее величайшей сути.

 - Крыша у тебя поехала, - сказала я. – Тоже, кстати, был дефицит на крышу, будь он проклят!

Но он меня уже не слышал, его понесло:

 - Бумага туалетная, пипифакция, сортирная подтирка…. Помню, как я проклинал этот убогий строй, не способный обеспечить своих граждан обыкновенными рулонами для интимного пользования…. Как проклинал! А за этим был мудрый умысел, мудрейший….

 - Не надо бы тебе больше пить, - сказал я.

 - Да пошел ты! – отмахнулся Плоткин, рухнув в кресло, – Мудрейший, да! Просто потому, что все мы были вынуждены покупать газеты и волей неволей кое-что в них прочитывали.

 - Ну да, обещания близкого коммунистического рая….     

 - Перестань! В этом рае не было ничего плохого. Мир без денег, мир равных возможностей, мир без насилия государства. Это был наш Машиах – этот коммунизм.

 - Да кто в него верил? – буркнул я, нагнув в очередной раз бутылку.

 - Многие, пусть и в глубине души…. Даже я однажды себе признался…. подумал – а вдруг, вдруг такое возможно…. А ты говоришь – пипифакция! Там мы ждали коммунизм, здесь – Машиаха. Какая разница?

 - Не богохульствуй, - посоветовал я.

 Плоткин устало закрыл глаза, и мне показалось, что разговор о преимуществе социалистической системы над капиталистической окончен. Но нет, только показалось.

 - За куском мяса охотились, как люди каменного века за вепрем, - сказал он. – За кусок масла душу отдавали дьяволу…. А они заботились о нас, о нас заботились. Слава товарищам Брежневу и Горбачеву, слава! Здесь, в Израиле, мне категорически запретили жрать эти проклятые, наивреднейшие продукты. Холестерин в них! Холестерин! Выходит, там мы правильно питались, благодаря партии и правительству.

 - Ты шутишь?

 - Нисколько.

 - Ну, знаешь, одну картошку жрать с колбасой за рупь семьдесят!

 - Стоп! – заорал он. – Это дефицит нас заставил сесть на землю, взять эти самые участки. Я взял! Я имел! Я выращивал там  клубнику и черную смородину, помидоры и огурцы в тепличке! Я шесть яблонь имел и три сливы! Шесть яблонь, понимаешь ты, что это такое! Чистый продукт! А теперь – все отравное, с химикатами из магазина втридорога, тьфу, мерзость! А потом…. Там у меня был клочок земли, а здесь что? Арнона?

 - Ладно, давай выпьем, - поднял я рюмку, поняв, что спорить с Левой Плоткиным бесполезно.

 - Не хочу больше, - сказал он. – Хватит! – резко ко мне повернулся. – А наши старики, папы и мамы, светлая им память, – спокойно жили на свою скромную пенсию, им и в голову не приходило, что нужно метелкой махать, чтобы свести концы с концами.

 - Ты что ли машешь? – я подозрительно покосился на старого приятеля.

 - Машу, а что делать! Будь они прокляты со своим жалким пособием!

 Тут я не выдержал.

 - Слушай, - сказал я. – Тебе нужно в партию Зюганова, в руки красный флаг и на площадь под лозунгом: «Долой министров-капиталистов!»

 - Брось! – отмахнулся он. – Не своди все до примитива… А ж о дефиците говорю. Вот прежде не было нам с тобой смысла копить на всю эту дрянь: на шмотки, на мебель, на машины. Ты что забыл, как мы лето проводили? Как всю зиму деньги откладывали, чтобы на Камчатку махнуть, к Горячим ключам или на Урал за самоцветами … Ты помнишь, какова была цена настоящей книги?…. Как была восхитительна охота за томиком Кафки или Ахматовой?… Я за первое издание «Мастера и Маргариты» треть зарплаты отдал! А теперь? А, что говорить…. Нам казалось, что живем в чумном бараке, а на самом деле мы жили настоящей жизнью, настоящей!

 - Брось, - сказал я. – Хорошо там, где нас нет…. В том времени, во времени юности нашей, нас уже нет и быть не может. Значит, там и было хорошо.

 - Был ты поганым философом, им и остался, - буркнул Плоткин. – А еще…. Ты, ты… Ты предатель юности своей!

 - Ладно, - сказал я примирительно. – Мы с тобой почти тридцать лет не виделись, а спорим так, будто только вчера расстались. Если хочешь, давай выпьем за дефицит, черт с ним!

 И мы выпили за дефицит, а потом за туалетную бумагу, которой когда-то не было, а теперь есть, а потом за то, «чтобы они все сдохли» - разом и дружно выпили. А потом мы еще раз посмотрели немое, черно-белое кино из нашей юности и я снова увидел в близоруких глазах Левы Плоткина слезную дымку.

   Затем мы поговорили о наших, израильских реалиях, и тут я понял одну простую вещь: плешивый, толстый старик, с которым мы успешно приговорили бутылочку «Финляндии», просто был и остался диссидентом. Он сражался за права человека в СССР и готов сражаться за те же права в Израиле. Да где угодно, даже на Луне. Просто потому, что бесправие человеческое и всякого рода людские несчастья – понятия общие и вечные, как звезды над головой или смена времен года.

 Одно обидно, не будет уже других дней, когда сможем мы снова, лет через тридцать, посмотреть видеофильм о нашей сегодняшней жизни, вздохнуть и прошамкать старческим, бессильным ртом: «Боже! Как это было прекрасно! Какая была замечательная жизнь!»