БЕГЛЕЦ история одной репатриации

  

В классе седьмом Эпштейн Борис впервые услышала в свой адрес слово «жид». Слово это прозвучало, как сигнал к бегству. К бегству куда-то, где  именно эти три буквы отсутствуют в лексиконе ближних.

 Эпштейн с большим трудом протянул еще год в школе, а затем ушел в степи с археологами раскапывать один из курганов.

 Ему повезло: дядя соученицы Бориса руководил этой экспедицией. Племяннице ученого нравился Эпштейн. Он попросил ее о помощи с устройством на работу, и девушка не смогла отказать симпатичному парню.

 Родители возражали. Мама плакала. Отец кричал, что не позволит, и размахивал кулаками. Но позволил. Папа и мама слишком любили своего сына, да и знали, что для поступления в ВУЗ необходим рабочий стаж.

 Все лето археологи разрывали холм, спали в палатках, скудно питались, трудились от рассвета до заката, но курган ничем особенным их не обрадовал. Золото скифов пряталось от людских глаз в другом месте.

 В конце лета раздраженные, уставшие археологи устроили «отходную» у костра. И тут Эпштейн услышал от своего взрослого приятеля, будто тот по опыту убедился: нельзя брать на корабль баб, а евреев в археологическую экспедицию. Толку от таких раскопок не будет. Он сказал это, будто в шутку. Борису тогда показалось, что и вся группа была довольна найденной причиной неудачи трехмесячной, тяжкой работы.

-         Послушайте, - сказал наивный Эпштейн. – Мы вот вместе… под дождем…в глине… одну картошку жрали…я думал…

-         Брось, Боря, - сказали ему. – Зря обиделся. Ну, пошутил человек.

Эпштейн, однако, решил, что обиделся он не зря. Он решил, что археологи не те люди, которых он искал. В школу Борису возвращаться не хотелось. Появились у него кое-какие связи, и работа подвернулась совсем уж романтическая и дальняя. Улетел Борис с вулканологами на Камчатку.

 Опять мама плакала, а отец размахивал кулаками, но длилось это недолго. Родители будто поняли, что на месте им сына не удержать.

 Работы у подножья вулкана начались зимой и продолжались весну и лето. Все шло гладко с моральной точки зрения. Физически было очень тяжело. Но Эпштейн оказался крепким, жилистым парнем, да и закалка с археологами помогла.

 К осени он забыл о своем еврейском происхождении, но тут случился разговор в теплушке, где он ночевал в компании еще четверых рабочих. Забрел к ним начальник экспедиции. Выпили, как положено, и начальник, взглянув на Бориса, сказал так: «Евреи, ребята, горячий народ, талантливый, даже гениальный и подобны вулкану. Вот только все остальные народы живут у подножья, не зная, не ведая, когда им ждать гибельного извержения».

 Начальник был умен, интеллигентен, имел ученую степень доктора наук. Мальчишке - Эпштейну он нравился и даже очень, так что слова начальника подействовали на него, как внезапный удар бича по лицу.

 Была у Бориса мысль провести всю свою жизнь в волшебной красоте камчатских сопок, изучая тайны вулканической деятельности, но реплика начальника снова погнала Эпштейна в дорогу.

 Наверно, он бы с большей легкостью перенес очередной выброс юдофобии, если бы открыто и резко отреагировал на услышанное, но Эпштейн, хоть и не был трусом, предпочитал держать боль в себе. Он начинал испытывать непреодолимую страсть к перемене места – вот и все.

 Тут пришло время служить в армии. «Перемену место» обеспечило Борису само государство. Он воевал в Афганистане и видел такое, что нормальному человеку видеть не рекомендуется. Эпштейн чудом вышел живым из двух переделок, был ранен в руку осколком гранаты.

 И в госпитале, получив время для раздумий, решил, что есть в мире вещи пострашнее антисемитизма. Но тут, в сортире, закрывшись в кабинке, услышал он разговор солдатиков, соседей по палате.

 Солдатики говорили о нем, высказав твердую убежденность, что Эпштейн отделался от войны в Афгане самострелом. Они еще долго рассказывали анекдоты о евреях, а Борис уже стоял в закрытой кабине с застегнутыми штанами, не в силах выйти наружу. Он думал, что, если выйдет, начнет бить тех солдатиков, а это было совершенно невозможно: один из них ездил в сортир на каталке, а другой стоял и курил на костылях.

 После демобилизации Борис закончил среднее учебное заведение и стал электротехником, но на одном месте, по-прежнему, жить и работать не умел.

 Он был рыбаком на рыболовецком сейнере, строил БАМ, ходил с геологами в Якутии, даже в отдаленном, сибирском леспромхозе шоферил целый год…. В общем, объездил и исходил весь Советский Союз, но нигде не смог спрятаться от разных, неприятных слов в адрес еврейского народа.

 Эпштейн женился на симпатичной и тихой девушке – еврейке. Родились у него дети, но семья не могла заставить Эпштейна «прирасти» к одному месту.

 Началась перестройка. Евреи, толпой, двинулись с места. Борису Эпштейну пришлось выслушать одну лекцию об Израиле, и беглец понял, что именно в этой стране  он сможет обрести покой.

 Скажу только, что, спускаясь по трапу  самолета в аэропорте Бен-Гурион, Борис Эпштейн надел кипу и поклялся никогда ее не снимать. Прошло семь лет. Борис жил в Иерусалиме, учился в йешиве, он трудился по специальности и неплохо зарабатывал, купил квартиру и машину. Дети росли. Все складывалось наилучшим образом. Но тут, теперь уже в туалете на Центральной автобусной станции в столице Еврейского государства, он обнаружил надпись на русском языке, призывающую «Бить жидов и спасать Израиль!».

 Эпштейн глазам своим не поверил, даже перечитал эту надпись несколько раз.

Потом вздохнул тяжко, попробовал стереть кириллицу комком туалетной бумаги, и сказал сам себе, наконец-то примирившись со своей долей: «Все, дружище, отбегался. Больше бежать некуда».