БРИЛЬЯНТ ТЫ НАШ ЕДИНСТВЕННЫЙ быль

 Месяц май в Израиле – пора цветопада. Старожилы к этой красоте привыкли, чаще всего ее не замечают, но знаю человека, замечательного художника, который специально в гости к нам ездит только в конце весны, чтобы полюбоваться буйством фиолетового, желтого, белого, красного, сиреневого цветопада.

– Сплошной свадебный фейерверк, – говорит он. – Под ногами ковер фантастический, и на голову твою  бесшумно падает с веток волшебный дар: благословение небес.

 Привычка у него такая: красиво выражаться, может быть, потому, что большую часть своей жизни прожил этот художник в бесцветном северном Норильске.

Шел я как-то по нашей улице рано утром, ступая по фиолетовому ковру, вспомнил знакомого художника и сказал первому встречному: «Какая красота!»

Первым встречным оказался широкоплечий старик – дворник. Вид он имел угрюмый, какой и положено иметь человеку, имеющему дело с мусором людским в буквальном смысле этого слова.

Упомянутый весенний турист-художник сказал как-то, что потряс его в Израиле культурный уровень наших дворников. Все они, как ему показалось, настоящие полиглоты. По крайней мере, русский язык знают почти в совершенстве.

 Я тоже в курсе этой особенности нашей жизни, и без всякого стеснения обратился с восторгами на русском языке к совершенно незнакомому человеку.

– Кому красота, – сварливым баском ответил дворник. – А кому мусор. Ты шел себе мимо – и иди!

Люблю откровенность больше слащавых, лицемерных улыбок. Для меня в грубости человеческой есть особый манок. Не тороплюсь осуждать случайного встречного за отсутствие аристократических манер, а думать начинаю, что передо мной человек с нежной, ранимой душой, а потому и колючий сверх меры. Настоящий хам ведет себя иначе. Он встречного, как правило, не замечает совсем и на привет не думает отзываться.

– Мне, собственно, торопиться некуда, – сказал я грубияну-дворнику. – У меня день свободный. Гуляю и радуюсь такому великолепию природы.

– Один обман, – хмуро отозвался старик, глянув на меня исподлобья. – Бутафория. Цвет без запаха. Что это за цветы такие? У нас в Кашире по весне какой был дух от зелени и цвета! Одеколонный дух, как после парикмахерской.

– Приятель в Кашире жил, – сказал я, – на улице Маяковского, дом 1.

– Есть такая, – теперь уже с откровенным любопытством посмотрел на меня старик. – Прямо у парка… Сам-то бывал в нашем городе?

– А как же, – сказал я. – И парк помню. Там еще памятник Ленину стоял: маленький такой и весь зеленый.

– Точно! – старик остановился, опершись на лопату, вздохнул и улыбнулся доброй улыбкой, будто память о зеленом Ильиче согрела его сердце. – Тут хулиганы, спьяну, лет пятнадцать назад хотели статуй свалить, Федулов такой был, алкаш, полез с петлей, так сверзился с высоты и руку сломал. Боле вождя никто трогать не стал. А что – пусть стоит. Хоть и урод получился, а все-таки украшение ландшафта.

– Странное у вас все-таки понятие о красоте, – решился я на спор, поняв, что встретил человека разговорчивого. И, наверняка, такого, кому есть, о чем рассказать. Я же, большой охотник до разных любопытных историй, в предвкушении, как там сказал классик марксизма: «роскоши человеческого общения», минут пять ходил рядом с дворником по фиолетовым лепесткам, которыми был устлан тротуар на протяжении всей нашей улицы. Старик эти чудные лепестки безжалостно тревожил метлой, а я топтался рядом с дворником в надежде услышать от него нечто, что могло бы искупить беспощадное уничтожение следов цветопада.

– Жимолость белая еще как-то пахнет, – сказал старик. – Подманивает мошку разную. На белое кто просто так полетит, когда рядом красный цвет во всем сиянии. Вот эта жимолость и старается. Правильно я говорю?

– Скучаете по родному городу? – спросил я.

– Днем его не помню, помнить не хочу, – вздохнул старик. – А ночью снится, проклятый. Меня ж сюда дети заманили, силком взяли, хитростью.

– Как так? – удивился я. – Вы вон какой мужчина большой, сильный и, сразу вижу, не дурак, а тут – «заманили»?

– Заманили, в натуре, – снова остановился, опершись на метлу, старик. – Я тебе скажу, что аж до пенсиона работал в депо на станции по ремонтному делу. Зашибал неплохо, но копить никогда не умел, да и семья была большая: трое пацанов и дочка любимая – Тамарочка. Ее так жена, покойница, назвала. У жены мать была еврейка, а отец, погибший на войне, – грузин. Жена и помнила, что он ее так ласково звал – малую – царица Тамар. Вот, выходит, в память об отце и назвали дочурку. Сейчас она, что твой трамвай пятый номер, поперек себя шире, у самой большая семья…

– Сядем, что ли? – предложил я.

– Да нельзя. Тут контроль ездит, нам особо рассиживаться не дают. У меня перекус в одиннадцать часов. Приходи, тогда и посидеть можно.

Ровно в одиннадцать часов мы сидели на скамейке, в густой тени, под старой акацией. Грешен, принес старику фляжку с холодным винцом. Выпили мы по два глотка, отметили знакомство. Старик подкрепился едой, захваченной из дома, и я от угощения не отказался: закусил винцо половиной умело присоленного огурчика.

– Ты сказал, что в Израиль тебя заманили хитростью, – спросил я. – Это как?

– В девяностом году умерла моя жена любимая, – начал рассказ дворник, – а дети сразу, гуртом, решили ехать в Израиль. У каждого семья, дети, внуки, значит, мои это внуки, ты понял? Общим числом двадцать человек в дорогу собралось. Положение тогда в городе было дрянь совсем. Только Москвой и кормились, но все-таки не ближний край. Я-то понимал, почему дети мои решили с места сняться. Только обидело до невозможности, что они это меж собой решили, а я – будто чурка какая, бревно несознательное. Меня, значит, только в известность поставили: «Мы, папа, решили ехать на родину предков, потому что в нашей родной и любимой Кашире скоро никакой жизни не будет, а у нас дети. Так что собирайся».

Тут я им и показал вот этот кулак, и сказал все, что о них думаю. А ехать категорически отказался. Я им сказал, что «дома и солома едома», а они пусть себе ищут счастья за морями. Никто их не держит. Я ж от могилы Сонечки моей никуда пожизненно не двинусь. Ты понял?

Старик замолчал, поддев носком кроссовки желтый лепесток акации.

– Этот цвет хороший, не клейкий, – сказал он. – А, бывает, прямо присосется к асфальту, отковыривать приходится… Ладно, пишем дальше историю с продолжением. Уговоры были, как без них. Тамарку на меня пускали. Месяца два уламывали, но я кремень, сам видишь. Не сдался. Так они и улетели без меня, но с багажом. В нем-то и вся загвоздка. Все, что могли, дети мои с собой взяли: меблишку там, дрянь одну, подушки, даже коляски детские… Кое-что продали, а на деньги вырученные купили в столице брильянт. Приличный, дорогой. Совесть никого не мучила, потому что все квартиры свои, а старший даже домок отдельный, оставили государству. Тогда еще никакой приватизацией и не пахло.

Ладно, купить дело нехитрое, а как через таможню-торможню провезти? Собрание устроили дети, как сделать, чтобы на границе их не стопорнули с этим брильянтом? Много было идей, да все дурные. Тогда я и предложил под гвоздь брильянт этот чертов спрятать. Ящиков деревянных у них было с десяток для контейнера. Вот в один, с тряпьем, забил я толстый гвоздь, потом его вытащил. В дыру брильянт палочкой засунул, гвоздь подпилил и на место поставил. В общем, все сделал чисто, не подкопаешься.

Улетели мои соколики. Прибыли в Израиль благополучно. А меня оставили дома. Ну, позвонили сразу же. Сказали, что поместили их в вагончики при лагере, у города Хайфа. Большой, говорят, лагерь: тысячи людей на временном содержании. Живут, значит, денег дали много. Учат местный язык и ждут груз, который малой скоростью плывет по морю. С грузом, говорят, все в порядке. Значит, и брильянт наш цел и невредим. Тоже плывет. Ты понял?

Прошло месяца два. Живу я один, и все из рук валится. Каждый день на могилку жены хожу… Выпивать, если честно, стал лишку. Вот один раз сижу у могилки и будто слышу голос моей дорогой Сонечки: «Эх, обалдуй ты, старый дурак! Что же ты с собой делаешь такое? Под забором помереть хочешь? Где твои дети родные, внуки, а где ты?!»

Но держусь. Прошел так еще месяц. Старший мой из лагеря того, тем временем, съехал. Обосновался в городе Холоне, квартиру нашел на съем. Багаж получили. Только звонят мне на другой день в панике полной. Папа, говорят, ты не помнишь, под каким гвоздем «предмет». Как, говорю, не помнить: ящик с исподним, а гвоздь самый верхний на крышке, там еще клеймо рядом.

«Нет, – говорят, – там ничего. Ты, папа, что-то путаешь. Тот гвоздь был спиленный, а этот нормальный. Ты бы приехал, разобрался. А то ящики стоят в нашей квартире с гвоздями и жить сильно мешают».

Дело-то нешуточное! Все деньги моего семейства в том брильянте. Ты понял? Веришь, ровно через месяц был я в Холоне и стоял перед теми ящиками. Залы-то здесь, в квартирах, большие. Весь зал и был ящиками уставлен. Я сразу свой нашел и гвоздь обнаружил на месте. Отверткой ковырнул, клещами дернул. Нет – не тот гвоздь, а под ним и нет ничего.

Тут мой старший и говорит: «Папа, делать что-то нужно. Что обо мне лично братья и Тамарка подумают? Беда! Ищи папа, брильянт!» Ты понял? Веришь, пятеро суток все гвозди из ящиков вытаскивал. Ну, с перерывом на сон и еду, а также поездку в столицу нашего еврейского государства город Иерусалим и к Мертвому морю.

Утром шестого дня вытащил я последние гвозди из последнего ящика. Нет брильянта! Ты книгу «Двенадцать стульев» читал? Аналогичный случай. Тут как-то сразу и другие мои наследники подъехали с женами, мужьями и внуками. Серьезный народ, озабоченный. Только детки, как и положено, веселятся. Сын мой старший и говорит: «Папа, в связи с утерей нашей единственной драгоценности и надежды всей жизни обязан тебе сказать, что вместо нее ты должен в Государстве Израиль остаться навовсе». – «Это еще почему? С какой стати?» – спрашиваю. – «А потому, – говорит дочка моя любимая – Тамара, – что ты сам наш любимый брильянт, единственный».

Тут детки мои стали хохотать как полоумные, а внуки на деда прыгать и орать, что таким манером меня заманили в гости, а тот камушек давно найден, и больше меня никуда из еврейского государства не отпустят. Ты понял?

 Ну, съездил я в Каширу. Все оформил честь по чести. На кладбище сходил, памятник поправил. Вернулся в Израиль. Дочка моя любимая – Тамара – тоже теперь в Холоне живет, и я вместе с ней… Ты только учти: никто меня с метлой ходить не заставляет. Дети мои устроены хорошо. Пособие имею. Только разве может человек, пока он живой, без дела сидеть?

– Вот ты и уничтожаешь красоту, – сказал я. – Такой цветопад замечательный!

– Уничтожаю, – согласился старик и улыбнулся, как умеют улыбаться только очень добрые люди. 

 Из книги еще неизданной.

Рис. И. Тумановой