ЧУЖОЙ КЛАСС

                            

                                            Мой учитель - Ильин Евгений Николаевич        

1960 год. Ленинград. Здание вечерней школы у проходной Металлического завода. Вторая смена, ученики не молоды. Кто-то дремлет, кто-то откровенно спит. Учитель литературы не тревожит нарушителей порядка. Он все понимает. Он умен, артистичен талантлив и негромок.

 Я влюблен в учителя литературы. Я слушаю его, широко открыв глаза. Я узнаю вещи удивительные, прежде неведомые. На каждом уроке я не в силах сдержаться. Я тяну  руку, а то и вскакиваю с крикливым вопросом. При этом бужу своих соседей.

 - Я знаю! – кричал я. – Почему название всех романов Гончарова начинаются на букву «о». Потому что он сам, наверняка, был «круглым» человеком!

 - Сядь, Красильщиков, не кричи, - поморщившись, говорил учитель.

 Я ему нравился тем, что был активен на его уроках. Не мог не нравится. Мы жили поблизости и часто возвращались домой на одном, четырнадцатом, трамвае.

 Однажды  слова учителя врезались мне в память так, что не забуду их до последнего часа.

 - Ты неправильно себя ведешь, - сказал  он. - Ты выскочка. Тянешь руку по любому поводу, кричишь, вскакиваешь. Так нельзя себя вести даже в своем классе. Своим поведением ты объявляешь классу, что всех умней и всех талантливей. Тебе станут завидовать, потом ненавидеть, а потом всякое может случиться. А ты, дорогой мой, учишься в чужом классе.

 - Это почему в чужом? – удивился я.

 Учитель ответил не сразу. Вот он, перед моими глазами, чертит пальцем на влажной, серой мути окна какие-то буквы, потом бормочет сердито:

 - Ты, извини, еврей, а в классе сидят русские люди, - а потом он будто устыдился своей откровенности и стал говорить, что я могу спросить его обо всем после урока, и он ответит с удовольствием на любой мой вопрос. И вообще, я любимый его ученик, может быть даже единственный в этой школе, где остальным великовозрастным школярам, измученным семейной жизнью и тяжкой работой, не до красот и секретов великой русской словесности.

 С тех пор я перестал будить на уроке соседей, согласившись с учителем, что в мире спящих и дремлющих не следует, как бы тебе не хотелось, тянуть руку, вскакивать и орать. И дело тут не только в бестактности, амбициях и гордыне, а, прежде всего, в этом самом «чужом классе».

 Вот и сегодня, когда я думаю о несчастной кончине Бориса Березовского, читаю о скандале с сенатором Думы Вита́лием Бори́совичем Ма́лкиным (он же Авихур Бен Бар (ивр. בן-בר אביחור‎) и о том, что даже над непотопляемым Романом Абрамовичем начинают сгущаться тучи; когда я слушаю нынешних громких борцов за  демократию и свободу русского народа, вроде Бориса Немцова, Виктора Шендеровича, или Евгении Альбац, я вспоминаю тот давний разговор с моим учителем.

 Уверен, вечерней школы в том неказистом здании у проходной Металлического завода на Кондратьевском проспекте, давно уже нет, но ЧУЖОЙ КЛАСС, нравится нам это или нет, остался и живет он по тем же традициям, законам и правилам, как 50, 100. 1000 лет назад.

 Со временем я пойму, что даже самое тихое, незаметное поведение не спасает потомков Иакова от зависти и ненависти в «чужом классе».  Задолго до начала геноцида евреев Франц Кафка писал: « Не является ли очевидным, что надобно уйти, надобно покинуть то место, где тебя ненавидят? ( Для этого не нужны ни сионизм, ни национальное чувство.) Героизм, который заключается в том, чтобы остаться, является героизмом тараканов, которых не удается прогнать из ванной».

 Кто же тогда те герои, которые не просто остаются, но считают себя вправе учить уму разуму тех, кто их ненавидит и никогда не поверит?