НЮМА УМЕР

Рассказ

Мы тогда гуляли по деревянной набережной в Северном Тель-Авиве, а Нюма стоял на мосту через Яркон и курил. Мы не виделись 50 лет, но я его все равно узнал. Я бы узнал Нюму и через тысячу лет – таким было его лицо, какое-то вогнутое. У всех людей лицо выгнутое, а у Нюмы оно всегда выло вогнутым.

 - Здравствуй, Нюма, - сказал я.

 Он посмотрел на меня, но ничего не ответил и бросил окурок в Яркон.

 - Ты давно в Израиле? – спросил я.

 - 30 лет в этой проклятой стране. Через месяц будет 31, - проскрипел он, на меня не глядя, а провожая взглядом брошенный окурок.

 - Почему проклятой? – спросил я.

 - Ты глянь, - он ткнул пальцем в пенное течение реки. – Положено как? Волга впадает в Каспийское море. Все реки впадают в море, а в этой  проклятой стране море впадает в реку.

 - Ерунда, - сказал я. – Просто сейчас прилив и море бурное – вот и все.

 - Ну, ты и сволочь! – сказал Нюма и закурил новую сигарету. – Иди  куда шел, - сказал он. – Чего уставился, - он еще добавил разные непечатные слова.

 Мне никуда уходить не хотелось. Я должен был выяснить одну странную вещь, связанную с этим, случайно встреченным человеком.

 - Ты жил в доме шесть, - сказал я. – Двор на Петрушку, на бульвар, был проходной, а потом в арке поставили стену из кирпича и плохо замазали белилами, а кто-то по белилам написал крупно: НЮМА УМЕР. Я тогда встретил твою сестру Фиру и спросил, отчего ты умер, а она сказала, что ты не думал умирать, и ты жив. Ты помнишь эту надпись, что ты умер?

 - Ну, помню, - он снова швырнул недокуренную сигарету в Яркон.

 - Кто это написал, что ты умер? - спросил я.

- Какая разница, - Нюма еще и сплюнул смачно в пенные воды реки.

- Но ты и не думал умирать, - сказал я.

- Что ты ко мне пристал? - Нюма достал еще оду сигарету из пачки, но закуривать не  стал и вернул сигарету на место. – Чего тебе надо?

 - Понимаешь, - сказал я. – Сколько лет прошло, а я так часто думал, почему этот кто-то написал НЮМА УМЕР, а ты был жив и не думал умирать. Ты и сейчас жив.

 - Нашел о чем думать, - сказал Нюма. – Ты псих, наверно.

 - Наверно, - я не стал спорить. – Просто интересно: человек жив, а о нем кто-то пишет, что он умер. Ты не знаешь, кто это написал?

 - Знаю, - повернулся ко мне Нюма всем своим вогнутым лицом. – Сам я и написал.

 -Ты? Зачем? – удивился я.

- Чтобы не приставали, - ответил Нюма.

- Кто к тебе приставал? – спросил я.

- Никто, - ответил Нюма. – Никто… и все… Все в этом проклятом Питере ко мне приставали… Вот я и написал, что умер.

 - Ну и что? – спросил я. – Перестали приставать?

Он не ответил и стал уходить, прихрамывая, по потрясающей, красивейшей деревянной мостовой вдоль набережной Северного Тель-Авива. Нет большей радости, чем идти по мягкому, теплому дереву, а не по асфальту или плиткам. Я догнал Нюму.

 - Глупо, - сказал я. – Столько лет не виделись… и вот так… А где Фира?

- В Чикаго, - сказал Нюма. – Пухнет в этой проклятой Америке.

- У тебя все города и страны проклятые? – спросил я.

 - Все, кроме Новой Зеландии.

- Почему так? – спросил я.

- Откуда мне знать, - остановился Нюма. – Я там не был.

- Недавно пришлось побывать в Питере, - сказал я. – Там все дворы теперь закрыты и подъезды тоже. Я хотел посмотреть на ту стену, где написано, что Нюма умер… Не вышло, не получилось.

 - Ты все-таки псих, - сказал Нюма. – Ты ненормальный. Я бы психов не пускал в Израиль. Здесь этого добра и без таких, как ты, хватает. Нашел, что смотреть в Питере: проклятый двор колодец и ту паршивую стенку из кирпича.

 А потом он стал бормотать что-то себе под нос: сердитое и невнятное.

 - А почему Фира пухнет? – спросил я.

- В ней было килограммов сорок весу, а стало сто двадцать, - сказал Нюма. – Получилось три Фиры. Виноват этот проклятый Чикаго. Они там жрут в три горла, потому из каждого получается не один человек, а три.

 Волны бились о парапет набережной. Брызги от волн ловили дети и смеялись и радовались мокрые, в этих брызгах.

 - Хорошо здесь, - сказал я. – Чтобы было хорошо ничего не нужно, кроме моря и детей.

- Не понимаю, - сказал Нюма, думая о своем. – Почему нужно жрать в три горла, а потом еле таскать ноги? Прилетела любимого братца повидать – смотреть тошно… Нет в мире справедливости.

 - Это почему? – спросил я.

 - Потому, - сердито отозвался Нюма. - Вот худого, с грузом в пятьдесят кил, в самолет не пустят, а Фирка пухлая чемоданище приперла на тридцать килограммов – и хоть бы что.

 Мне было трудно представить то, о чем он рассказал. Фирка, которую я знал, казалось, ничего не весила. Она не ходила по земле, а летала.

 - Пошли, пообедаем, - сказал я. – Угощаю.

Нюма посмотрел на меня подозрительно, но согласился.

 Мы попали в проблемное время. Завтрак в том кабаке уже кончился, а обед не начинался. Пришлось ждать, глядя на бурное море, детей в брызгах и клоуна на тележке, орущего какую-то песню диким голосом и играющего сразу на трех инструментах.

 - Я знаю, - сказал я. – Знаю, почему ты написал, что умер… Это из-за женщины. Ты ее любил, а она тебя – нет. Вот ты и написал, чтобы она увидела, испугалась и подумала, что потеряла навек человека, который ее любит.

 - Некоторым соврать, что плюнуть, - не сразу отозвался Нюма. – Все врут на этой проклятой земле. Не было никакой женщины, и любви никакой не было, а были суки разные, которые приставали – и все.  Я же тебе сказал. Еще раз вякнешь про ту стенку – уйду.

 Мы, молча, дождались официанта и сделали заказ. Мы, молча, съели нехитрый обед. Нам принесли счет – и я расплатился. Мы поднялись, и вновь вышли к набережной и морю. Нюма и не подумал сказать спасибо. Мы зачем-то шли рядом некоторое время, понимая, что больше нам говорить не о чем. Я остановился и стал смотреть на радость детей в брызгах от волн, а Нюма ушел, не прощаясь…

 Не знаю, что я еще могу рассказать о той случайной встрече с человеком, которого Бог наградил странным, вогнутым лицом, с человеком, написавшим много лет назад на кирпичной стене, плохо закрашенной белилами, что он умер, с человеком, сочинившим ту краткую эпитафию самому себе только затем, чтобы к нему не приставали на этой «проклятой» планете, в том «проклятом» Питере, в этой «проклятой» стране и на этой «проклятой» деревянной набережной в Северном Тель-Авиве, где Средиземное море впадает в реку Яркон.