Еврейская свадьба на переломе эпох: по письмам и дневникам Ханы Кагана
Продолжаем совместную с проектом «Земелах: советские еврейские эго-документы» серию публикаций, представляющую некоторые из новых поступлений в корпус. Журнальная публикация рассказывает об источнике и его авторе и содержит комментированные фрагменты текста; полный текст читайте на Zemelah.online.
Автор публикуемых ниже текстов — Хана Кагана (1.02.1875–13.02.1940) — не известный литератор и не героиня исторических событий, ее имя не найти ни в библиотеках, ни в сети интернет, да и само оно менялось в зависимости от времени и обстоятельств. Ентой‑Ханой нарекли ее в 1875 году родители, девичьи имя и фамилия — Ента Шефтель — встречаются в официальных документах, подтверждающих ее поступление в Киевское зубоврачебное училище Гринберга в 1899 году и ее бракосочетание в 1902‑м. Впрочем, уже в этот период в семье ее звали Анной и уменьшительными производными этого имени, жених и муж чаще всего называл ее Анюсей, а для общественного пользования оставалось имя Хана, которое окончательно утвердилось в сочетании с фамилией мужа — Хана Кагана при поселении семьи в Эрец‑Исраэль в 1923 году. Эти пертурбации имени автора от распространенного на идише — Ента через адаптированное русским языком — Анна к танахическому — Хана свидетельствуют о смене ею культурных предпочтений.
Ниже представлены фрагменты различных эго‑документов Ханы Кагана, включающие все их жанровые разновидности: письма, дневники и воспоминания. Дочь еврейского издателя, комментатора традиционных текстов и владельца типографии в Бердичеве Хаима‑Якова Шефтеля (1845, Витебск, — 1906, Киев) и Бейлы Евновны Шефтель (урожденной Хургиной; около 1846 — после 1910), взявшей в свои руки управление типографией после смерти мужа, Хана получила обстоятельное, по‑видимому домашнее, образование и владела по меньшей мере тремя языками: идишем, ивритом и русским. Ее разговорным языком в детстве был идиш, в то же время она прекрасно знала русскую литературную классику и современных ей писателей и писать предпочитала по‑русски, сформировав в результате обширное и значимое эпистолярное наследие, при этом свободно читала на иврите как книги, так и письма мужа — Авраама Кагана (в русских документах Каган, реже Коган; 1.02.1875, Скоморохи, близ Житомира, — 20.02.1946, Тель‑Авив), ивритоязычного еврейского историка и блестящего переводчика еврейских апокрифов с греческого на иврит. Судя по сохранившимся письмам и дневникам, она входила в ту социальную группу позитивистски настроенной «русско‑еврейской интеллигенции», которая сформировалась к концу XIX века и, отдаляясь от религии, сохраняла на протяжении многих лет приверженность как еврейской, так и русской культуре.
Тематика ее писем чрезвычайно разнообразна и отражает как бытовую сторону жизни, так и ее наблюдения, увлечения, размышления, переживания и воспоминания. Среди прочих тем в ее письмах разных лет и в дневниках 1922 года нашли отражение ее личное отношение к традиционной еврейской свадьбе и характерные для ее круга новые тенденции, разрушающие традиционные каноны. Мы выбрали для публикации тексты Ханы, посвященные именно этой теме, написанные в разные годы и по различным поводам, — от полных непосредственности и живого чувства писем молодой девушки к своему возлюбленному 1902 года до описания традиционной еврейской свадьбы в 1937 году, в котором ирония сочетается с антропологической точностью.
Эго‑документы Ханы Кагана оказались сегодня в двух архивных учреждениях Израиля — Центральном архиве истории еврейского народа и архиве Национальной библиотеки, в каждом из которых сформирован отдельный фонд Авраама Кагана из документов, полученных от его внука Бенциона Кагана. В этой публикации использованы тексты Ханы из обоих архивов.
Доверяя читателям, мы публикуем без какой‑либо литературной обработки фрагменты писем и дневников, предназначенных Ханой для узкого круга ее родных. Сохраняя стиль и синтаксис автора, публикатор раскрыл сокращения и исправил отдельные орфографические ошибки в соответствии с современными орфографическими нормами.
Из письма Ханы Кагана из Тель‑Авива к дочери Мире в Варшаву, 17 декабря 1937 года.
Дорогая Мирочка! <…>
Дела давно минувших дней: <…> Бердичев, грязная платформа, суетливая публика, серый пасмурный день. Я ищу между встречающими дорогих мне родных, и не вижу их. Слышу возглас «вот она», я выскакиваю из вагона (тогда я это могла легче сделать) и через несколько минут я поочередно попадаю в объятия то Зиночки , то детей. Марк галантно пожимает мне руки. Нас со всех сторон обступают балагулы , каждый тащит что‑нибудь из багажа, чтобы завербовать нас. Все они знают дядю Марка и Зину. Начинается между ними спор, чуть ли не переходящий в драку. Наконец один из многих забирает, или, вернее, отбивает у других багаж и мы, сопровождаемые проклятиями и ругательствами, усаживаемся в «фаэтон» , на который еле взбираемся, так высоки подножки. Лошади еле волочат ноги, колокольчик уныло позвякивает, извозчик хлещет кнутом и каким‑то, ему одному понятным выкриком, подбадривает лошадей. «Фаэтон» подпрыгивает, и каждый раз мы рискуем вывалиться.
Приехали, заходим в дом. У тети Зиночки барская, хорошо обставленная квартира. Тепло, уютно и так приветливо <…>, а ласка и любовь, которые тебя окружают, так наполняют радостью все твое существо, что все остальное кажется лишним. К детям приходили товарищи и наполняли дом веселым говором и смехом. Приходили и гости, обычно по пятницам, но это был тошнотворный элемент. Разговоры большей частью велись скучные, нудные: у кого варенье вышло лучше, какое новое печенье изобрела хозяйка и т. д. Немудрено, что варенье всегда было удачное: для этого имелись женщины, которые назывались «варильщицы» в переводе на русский язык. И сколько его варилось — этого всякого варенья. Оно стояло, перевязанное восковой бумагой, поверху которой накладывали еще и белую с надписями и обозначением времени, когда тот или иной сорт увидел свет божий. Оно стояло годами, плесневело, засахаривалось, часто его выбрасывали, и все‑таки каждый год варили новое. Сплетнями тогда не занимались, событий на романтической подкладке не было. Семейные устои были прочны, а если с одним из наших знакомых (царство ему небесное) случился грех, то он был притча во языцех, и о нем уже сплетничать не приходилось. Посидят, бывало, такие гости, хозяева начинают позевывать, посматривать на часы, и они расходятся. Но к дяде приходили гости поинтереснее — сионисты, общественные деятели, — говорили, спорили, и вечер проходил незаметно. Ни театра, ни кино в Бердичеве не было. Приходили соученики детей, играли на рояле, на скрипке и пели. Выходили мы и погулять на шоссе — дорогу, ведущую на вокзал.
Дядя Марк поехал в Житомир по делу. Когда он вернулся, он рассказал, что познакомился с одним ученым, которого пригласил приехать к нам погостить. Я это пропустила мимо ушей. Я получила из дому письмо, что бабушку оперировали, она нуждается в уходе, и меня просят приехать. Я стала собираться в дорогу. Мы вытащили все вещи в столовую и стали укладываться. Вдруг — звонок. Открывается дверь, и на пороге появляется, кто бы ты думала? Папа . Высокий с черной окладистой бородой, в пальто песочного цвета, в руках зонтик, с которого струится вода. Вошел, представился и с места в карьер «что это за вещи?». Я говорю «уезжаю», а он — «останьтесь». Я, конечно, осталась. Пообедали, он подходит к тете Зине и говорит: «Я еще никогда не ночевал в гостиницах, я останусь у вас». Тетя любезно согласилась. И так он прожил у нас десять дней. Он не уходил, а я не уезжала. Потом он уехал в Житомир, а я в Киев. Год у нас велась переписка. Сначала мы были на вы, потом перешли на ты. Интересно, как по переписке у нас росло и крепло чувство. Кончилось это ты уже знаешь чем. Вечером дня свадьбы папа заявил, что он хочет спать, растянулся на столе, а я осталась занимать гостей. На другой день мы уехали в Житомир, и вот ввели в семью чужую. Но об этом в другой раз…
Из письма Ханы Шефтель из Киева к жениху Аврааму Кагана в Житомир, 30 марта 1902 года.
Дорогой мой Авраам!
Помню ли я тот вечер у Зины, когда я читала вслух, а ты слушал? Помню ли я? А что же? Конечно, помню и даже снова переживаю все то, что чувствовала тогда. А чувствовала я тогда всю чарующую силу любви, счастье любить и быть любимой. Я читала, а в душе моей был целый океан чувств, целое море звуков, сливавшихся в одном стройном аккорде, вылившихся в одно могучее слово: люблю. Все эти чувства, все эти звуки, которыми полна была моя душа, бурно клокотали в ней и захлестывали всякую мысль. Мысли бродили в моем уме, как бы подернутые легким флером, и только изредка, временами, яркой молнией, но вполне ясно и отчетливо промелькала мысль о моем счастье и удовлетворении. Мне хотелось дольше остановиться на этой мысли, но ты каждый раз прерывал ее, и снова все мысли уносились куда‑то далеко, далеко, и снова я жила одним только чувством. Помню, как вопросы один за другим зарождались в моем мозгу, настойчиво требуя разрешения. Следует ли поступать таким образом, хорошо ли то, дурно ли другое, спрашивал какой‑то внутренний голос, хотелось всему найти разъяснение, оправдание… Хотелось, а сердце не признавало никакой философии, не искало никаких смущающих его покой вопросов. — Не мудрствуй, отдайся своему чувству, доверься ему и живи, да и все тут, шептало оно. И я жила в те минуты, жила и чувствовала эту жизнь, волной переливавшейся по всем моим нервам. Помню, как уже далеко за полночь, ты все не отпускал меня спать, я просила тебя дать мне уйти, а ты все твердил одно: «я тебя не пущу; я тебя люблю, вот и весь сказ». Наконец мы расстались, такие довольные, такие счастливые. А помнишь, как я тебя испугала раз ночью? Мне всегда приходилось проходить комнату, где ты спал; ты подумал во сне, что вор крадется, и чуть не поколотил меня. Вот было забавно. Я помню все до мельчайших подробностей, каждую минуту нашего пребывания у Зины.
И вот мы опять будем вместе; воспоминания уступят место действительной жизни. А ты все не пишешь, когда ты приедешь. Мы ждем тебя в воскресенье скорым.
Я читала сегодня рассказы Тимковского , прелестные рассказы. В одном из них автор рисует брожение молодого ума, не знающего, в чем найти удовлетворение потребностям своей души, жаждущей кипучей, захватывающей деятельности. <…> Я люблю, когда пишут на животрепещущие темы. Как жить, куда применить свои силы, в чем найти удовлетворение? Эти вопросы занимают ум всякого современного человека, пока он не окунулся в прозу и пошлость жизни. <…>
Пиши мне часто, а не то в дом не впущу. Куда ты денешься в чужом городе? Спокойной ночи, мой милый!
Твоя на всю жизнь Анюта.
<…>
Из письма Ханы из Киева к жениху Аврааму в Житомир, 23 мая 1902 года.
Дорогой Аврамуля!
<…>
Вчера весь вечер говорили о свадьбе . Мама с Женей приехали из Фастова , где они наняли квартиру. Разбирался вопрос, быть или не быть музыке ; я говорю, что это совершенно лишнее. Терпеть я не могу еврейских музыкантов с их традиционной игрой «свадебных» мотивов. Танцев не будет, зачем же они? Без них будет гораздо веселее и удобнее. <…> Я своим знакомым, желающим поехать ко мне на свадьбу, говорю напрямик, что ничего интересного она для них не представляет: танцев не будет, интересных кавалеров тоже нет, не для кого нарядиться и пред кем пококетничать.
Недавно повенчались мои знакомые; они зашли к раввину, который совершил обряд венчания в присутствии свидетеля — студента‑христианина, о чем он узнал лишь потом и был страшно недоволен. А жениху с невестой потом рассказали об этом и от души хохотали. Я знакома только с невестой; они — и жених, и невеста хорошие знакомые Симы. Он студент, она акушерка; несколько лет тому назад она приехала из Одессы без всяких средств, имея сильное желание научиться чему‑нибудь. Как‑то случайно они познакомились; он начал с нею заниматься, подготовил ее к экзамену за четыре класса, а потом и к окончательному. Все время она жила на его средства и, кажется, у него. Теперь они обвенчались, она едет в Париж на курсы, а он будет кончать Киевский университет. Как мне нравятся подобные браки и отношения! Все это так просто, чисто, мило и хорошо! На днях женился мой родственник, от которого я никогда не ждала этого; его жена тоже уезжает на курсы. Когда‑то люди говорили «прости» всем своим стремлениям и идеалам, как только уходили из‑под венца, а теперь как чудно! Брак не служит препятствием чему бы то ни было, и люди, поженившись, остаются свободными и счастливыми. <…>
Будь счастлив, дорогой мой.
Твоя на всю жизнь,
Анюта.
Привет всем
Из дневника Ханы Кагана, Варшава , 15 июня 1922 года.
Мне взгрустнулось, и я вспомнила нашу свадьбу.
Мы тогда жили в Киеве, у нас было очень много родных и знакомых, и устроить свадьбу дома было бы слишком хлопотливо. Папа был тогда уже болен, и, чтобы его не утомлять, решили это проделать в Фастове. Как теперь помню все подробности. <…> В Фастов мы приехали ночью, кажется, я поспала немного и рано утром пошла побродить. Я знала, что Авраам недалеко от меня, через огород у соседей, а я его не могу видеть! Покойная мама сказала, что до венца мы не увидим друг друга. Меня потянуло на огород; издали я увидела приближающуюся ко мне фигуру, мы пошли навстречу друг к другу. Через несколько минут предо мною стояла высокая, стройная, хорошенькая девушка, поразительно похожая на Авраама, это была покойная Поля. Мы с ней расцеловались, она мне шаловливо мигнула и указала вперед. Я оглянулась, и сердце запрыгало в груди! Вдали, еще не совсем ясно выделялась фигура Авраама, он шел своей качающейся походкой прямо на нас. Еще несколько минут, и мы были вместе! Я забыла, что надо вести себя по трафарету , и эти несколько минут были, кажется, такими счастливыми, такими полными блаженства и счастья, как никогда!.. Мы перекинулись несколькими фразами и разошлись, он к себе, а я с Полей к нам на квартиру. Она сохранила мою тайну, и все обошлось благополучно.
В доме уже шли приготовления к свадьбе: отдавались распоряжения, распаковывалась вся привезенная провизия (чего только там не было), велись переговоры с хозяином гостиницы, было шумно и суетливо. А я была как‑то индифферентна ко всему этому и всеми помыслами была там, на огороде с ним. <…> Детишки стали бегать от нас к «жениху» и от «жениха» к нам, и у нас установилась живая почта. Авраам, по обыкновению, шутил, и дети передавали мне каждое слово. Зиночка с парой девиц пошла за яствами, а мне строго‑настрого приказано было дома сидеть. Цветы в местечках трудно было достать, и, по сведениям почты, пошли на деревню. Авраам улизнул от своих и присоединился к этой экспедиции. Можно себе представить, как я горела желанием быть с ними, но я ни за что на свете не решилась бы огорчить своих родителей, которых я боготворила. Вскоре наши вернулись с несколькими ведрами свежих, только что срезанных роз. На лепестках еще были видны капли утренней росы, прозрачной, как хрусталь. Молодежь принялась разбирать цветы и составлять букеты. Зиночка хотела, чтобы возле каждого прибора был букет роз. Накрыли столы, и получилось удивительно красиво. Розы издавали нежный аромат, радовали глаз своей свежестью и красотой. Зина была довольна, что добилась своего (она никогда не оставляла своего желания неисполненным), и пожелала мне, чтобы вся моя жизнь была усеяна розами. Верила ли она в возможность этого? Она была слишком умна!
Когда все было закончено, принялись за меня, то есть стали меня одевать. Ну и скучный же это был номер, доложу я вам! Волосы мои, привыкшие к самой простой, незамысловатой прическе, ни за что не хотели покоряться опытным рукам девиц и не ложились так, как надо было, чтобы держалась фата. Наконец, кое‑как с этим поладили, но самое худшее было еще впереди. Меня облекли в платье с длинным шлейфом, и я себя почувствовала, как ворона в павьих перьях . Шлейф цеплялся за каблуки моих туфель, гирлянда каждый раз съезжала в сторону, фата тянулась как хвост, случайно прицепленный кем‑то, чтобы подразнить меня. Меня усадили в кресло, все стали вокруг меня; через несколько минут показался Авраам в сопровождении мужчин, кто‑то ему дал край фаты, он накрыл меня и скорчил такую серьезную мину, что, если бы я была не так настроена, то расхохоталась бы. Потом нас повели на двор. Помню, как покойный папа каждый раз останавливался, не мог, бедняга, семь раз обойти вокруг без передышки. Аврааму дали кольцо, он произнес обычные слова, помню, что на одном слове он запнулся, но быстро поправил дело. Раздался звон разбиваемой рюмки, еще несколько деталей церемонии, и начались поздравления, пожелания, объятия, поцелуи и слезы. Для меня этот обряд не имел, конечно, никакого значения, ни силы, а только изменял форму этой жизни, сулил жизнь совместную, возможность жить вблизи любимого человека, которому я принадлежала уже давно всем существом своим, и жизнью, которою я уже жила до того. Авраам был такой смешной в своей роли, что все время смеяться хотелось.
После обеда Авраам подошел к папе и попросил у него разрешения снять мою «тенду‑варенду», как они назвали мой шутовской подвенечный костюм. Не знаю филологического значения и происхождения этого названия, но я ему была от души благодарна, когда он вернулся с результатом своего ходатайства. Мои вещи были на вокзале, не хотелось посылать за ними, и я (о ужас!) надела простенькое сатиновое платье, в котором приехала и была до венца. Я сразу себя почувствовала отлично, как будто бы гора с плеч свалилась. Потом Авраам заявил, что скучно, мол, так сидеть, и предложил кататься. Старики поморщились, но мы все‑таки поехали. Нас поехало несколько человек, вся молодежь. Мы катались до вечера; что это было за удовольствие! Мы ехали долго, далеко, все время лесом. Приехали уже поздно, мехутоним были немножко недовольны, но Авраам своими шутками скоро примирил их с собой. На него ведь сердиться нельзя! Вообще, в день нашей свадьбы было много реформ, о которых я и не думала, и заикнуться боялась. Авраам все это проделал артистически, без всяких предисловий. Например: пришли музыканты, покойная мама стала уславливаться с ними, Авраам начал доказывать, что это ненужно, что музыка только мешать будет. Мама и слышать не хотела об этом <…>, она себе и представить не могла а хасане он клезмер . Но Авраам был так настойчив <…>, привел ей такие доводы (он умеет) и примеры, вероятно, что наши предки праздновали свадьбы свои без музыки, что вопрос пошел за разрешением высшей инстанции. Мой папа сразу согласился, он стоял выше всех этих мелочей, не входивших в кодекс еврейских законов. <…> Зато местечко было разочаровано, а мы были избавлены от лишних «слушателей», которые собираются в подобных случаях у дверей и окон. Помню я, что последний аргумент, который больше всех подействовал на маму (Авраам знал, какую струнку задеть), было предложение отдать 40 р., что просили музыканты, на давар шель цдака . Эта перспектива получить такую сумму на свои потребности, их всегда у мамы было много, сразу улыбнулась ей. Выпроводили музыкантов, и наша свадьба приняла сразу характер вечеринки, которые обыкновенно устраивает молодежь. Старики сидели в стороне, о чем‑то толковали. Авраам вел себя как мальчишка, и каждый раз ему пришлось напоминать, что он ведь «жених». Он снял свой сюртук и, несмотря на протесты блюстителей порядка, облекся в люстриновый костюм черный в белых полосках. Эта перемена костюма составляла большое неудобство для «зрителей». Каждый раз слышались возгласы новых посетителей с улицы «ву из ди кале? ву из дер хосен?» Беда, да и только. А меня и Авраама это забавляло. Когда мы уселись в «фаэтоны» и проезжали местечко, все высыпали на улицу, и слышались те же возгласы. Авраам несколько раз выкрикивал «их» и даже приподымался. Все хохотали. <…> И как можно было не забыть обо всем этом, когда кругом было так хорошо! Был жаркий день, в лесу было тихо. Деревья стояли как зачарованные и как бы молились. <…> так весело и оригинально (по традициям того времени) прошел день нашей свадьбы. На следующий день мы, то есть я и родные Авраама, уехали в Житомир, а наши все — в Киев. И вот ввели в семью чужую… Но об этом в другой раз.
<…>
Из письма Ханы (Тель‑Авив) к дочери Мире в Варшаву, 10 декабря 1937 года.
<…>
Хочешь, Мирочка, быт, который уже так далек от нас и все‑таки представляет известный интерес. С вымиранием старого поколения, эпоха эта уйдет и канет в вечность. Слушай, как «играли» свадьбу в старину.
Ночь накануне свадьбы невеста не ложилась: она заканчивала китель — белый балахон, в который облачался жених во время венчания, заделывала талит, приготовляла мешочки для талита и тфилин, которые она раньше еще вышила разноцветными шелками с магендовидом посредине. Утром она вставала и потом она отправлялась с одной из тетушек в жарко натопленную баню. Там ее основательно мыли в горячей ванне, делали макияж и педикюр, расчесывали волосы, потом погружали в холодный бассейн, в котором она должна была троекратно окунуться. Затем ее облачали во все чистое и уводили домой. Дома ее уже ждала работа. Надо было разрезать трехаршинные торты на куски всевозможных величин (я забыла сказать тебе, что за целый месяц до свадьбы приходили специальные женщины и начинали готовить печенье к свадьбе; перечислять все сорта я не берусь — напрасный труд), приготовить столы и т. д. Приглашений тогда не рассылали, а шамес ходил по местечку и звал на свадебный пир. Хупа назначалась на шесть часов, но не было случая, чтобы это было раньше десяти. Когда невеста заканчивала свою работу, приходили первые ласточки — подруги невесты и начинали ее одевать к венцу. Прежде всего ее облачали в длинную до полу рубаху тонкого полотна, затем она надевала не штанишки, а штаны ниже колен с прошивками и рубцами, крахмальную юбку с большой оборкой, затягивали ее в высокий корсет, а поверх всего этого одевали подвенечное платье. Платье это было всевозможных цветов, но не белое, чтобы его можно было носить и потом. Платье было широкое с баской, это такой лиф, застегнутый на бесконечное число пуговиц. Швы внутри платья не вырезывались, а оставлялись на всякий случай… Тогда все, что шилось, делали с таким расчетом, чтобы можно было распустить. Тогда деторождение не откладывалось на годы, образование заканчивать не надо было, поехать в Европу тоже не думали, о сохранении линий и помину не было. Но я отвлеклась. Фаты тогда не было, невесте заплетали волосы в две тугие косы и закладывали на затылке, и так она простоволосая ходила до венца. Начинали сходиться гости. Прежде всего приходили самые близкие родственники, потом знакомые, но главный гость — гвир местечка еще не пришел. Его с нетерпением ждут. Невеста ведь постилась, а до хупы есть не полагается. Наконец он явился. Музыка играет в честь его встречи, и приступают к приготовлению невесты к обряду венчания. Ее усаживают в мягкое кресло, на которое предварительно кладут подушечку, под ноги ставят скамеечку. По обе стороны невесты становятся тетушки и кумушки. Невесте расплетают косы, посыпают на макушку сахарный песок, чтобы жизнь была сладкая. Бадхен становится на возвышение и начинает плаксивым таким голосом напутствовать невесту. Он ей говорит о суетности жизни, о том скорбном пути, на который она отныне поступает. При окончании каждой строфы он ей по заказу велит плакать. Тетушки и кумушки заливаются, а юная невеста, которая совсем не расположена плакать, украдкой утирает глаза. Кто‑то подает знак, чтобы привели жениха. Он входит в сопровождении почетных евреев. На нем атласная капота , на голове каскет , он медленно подвигается вперед, глаза опущены долу. Вид у него как у овцы, ведомой на заклание. Уж больно хочется ему взглянуть на ту, с которой он должен пройти свой жизненный путь, но нельзя. Ему дают белый шелковый платок , он его наскоро набрасывает на голову невесты, и его под звуки дребезжащей скрипки уводят. Вслед ему сыпятся орехи, конфеты, семечки и зерна овса. Все это спешно подбирается мальчишками. Платок закалывают на голове невесты таким образом, чтобы она ничего не видела. Потом на нее напяливают бархатный салоп , без этого ни одна невеста не могла пойти под хупу, и в сопровождении кумушек и тетушек, под звуки музыки и улюлюкание уличной толпы, с зажженными свечами ее ведут на синагогальный двор, где уже ждет ее жених. Он стоит, как остолоп, с ним рядом устанавливают невесту, после того, как семь раз обошли вокруг него, и начинается обряд венчания. Бедной девочке так хочется хоть одним глазком взглянуть на того, с которым ей придется пройти свой жизненный путь. Но платок так туго стянут, что из‑под него ничего не увидишь. Но ей не страшно, она не боится будущего. Ведь ей папа с мамой выбрали мужа, а они ведь ей зла не желают. (Это дословно то, что говорила мне покойная мама.) Обряд венчания окончен, читают ктубу , в которой муж обязывается кормить и одевать жену, и разбивают стакан , из которого предварительно дали отпить жениху и невесте. Потом все отправляются домой. Там начинаются танцы. Невеста держит кончик платочка, а другой кончик держит поочередно кто‑нибудь из гостей, и плавно танцуют под звуки традиционной музыки. Смысл этого танца я тебе объяснить не могу, он немного неприличен . Приедешь — скажу. Когда невеста уставшая, измученная освобождается из рук последнего партнера, ее усаживают за длинный стол. Столов несколько — для мужчин отдельно, для женщин отдельно. Причем для родственников жениха отдельный почетный стол. Потом стол для более бедных родственников. Начинается ужин. Подается фаршированная рыба <…>, курица и бульон, который почему‑то называется ди голдене юх .
У столов строго соблюдается классовая рознь. Кто побогаче, тому и кусок увесистее. Все это заранее предусмотрено заботливыми хозяйками. Бедным родственникам доставались объедки с барского стола. Ужин тянулся бесконечно долго. Телеграмм и поздравлений тогда не было, но были бесконечные речи. Говорил местный раввин, потом шойхет, обязательно гвир местечка. Речи были длинные, скучные — все на тему о свадьбе. Потом послеобеденная молитва, и наконец вставали из‑за стола. Тут только начиналось веселье. В честь каждого из гостей играли фрейлахс , причем мужчины и женщины брались за руки, становились в круг, куда тащили и невесту и, дико приплясывая, кружились без конца. Наконец невеста в изнеможении падала на стул. Потом какие‑нибудь две искусницы‑тетушки пускались отплясывать казачка. Молодежь нетерпеливо дожидалась, когда уже и до них дойдет очередь. Тогда в ходу были кадриль и лансье. Кавалеров не было, и поэтому происходили заминки: забывали, кто кавалер и кто дама . Молодежь танцует, а тем временем за длинным столом сидят жених с невестой и родные и принимают свадебные подарки. Каждый раз выкрикивают имя дарящего и на столе появляется увесистая пара подсвечников чистого серебра, сахарница, рюмки, стаканы, бокалы, вилки, ложки, ножи, ложечки, все это из чистого серебра. Но вот и эта процедура закончена, гости начинают расходиться, прощание, пожелания, поцелуи. Но невесту все еще не оставляют в покое. Каждая из тетушек считает за особую честь водворить новобрачную в ее комнату. Ее уводят, раздевают, укладывают на мягкие пуховики и белоснежные подушки и оставляют наедине с тем, который должен пройти с ней жизненный путь, которого она впервые может разглядеть, как следует. На следующий день начинаются шева брахот . В продолжении восьми дней приходят гости, преимущественно мужчины, опять подают всевозможные яства и читаются установленные молитвы. Наконец и это окончилось. Молодые переходят на кест к родителям невесты, которые обязались содержать их, скажем, пять лет, потом то же делают родители жениха. Им отводят алкер с двумя кроватями, которые на расстоянии друг от друга, со взбитыми до потолка подушками и с большим на колесах сундуком, в котором помещается все приданое молодой. Она начинает носить, кормить и растить детей, а он учить Талмуд и наживает, прости за вульгарность, геморрой и, пока кончается его сидение на хлебах, он имеет целый выводок детей и, ни к чему не приспособленный, вступает в новую жизнь. Большей частью он открывает лавочку, в которой торгует его жена, а он продолжает решать для себя проблему: что делать с яйцом, которое курица снесла в праздничный день. Так было, Мирочка, когда‑то, а теперь совсем другой коленкор. Но об этом в следующий раз. <…>
Я еще забыла сказать тебе, что все свадьбы в старину заканчивались ужином для нищих местечка. Приходили люди со дна, выброшенные из жизни, бывшие люди, увечные, слепые, хромые, люди, от которых несло запахом тления, и с каждым из них невеста должна была протанцевать. Это ты видела, Мирочка, в «Дибуке» , который, между прочим, идет на этой неделе в «Мигдале Оре» . Присутствие этих людей, с их выкриками и завываниями, придает много бодрости и вселяет радостные надежды в душу невесты, вступающей в новую, неведомую ей жизнь. Скучные мы, Мирочка, до тошноты, не мешало бы нам прибавить к нашей рыбьей крови немножко более живой, горячей. Ну хватит с меня. <…>
Из письма Ханы (Тель‑Авив) к дочери Мире в Варшаву, 11 декабря 1937 года.
<…>
Вчера я тебе писала, как венчались в старину, теперь напишу, как это происходит теперь. Кстати, я забыла написать тебе, как в старину готовили приданое невесты. Не знаю почему, но роль по закупке всегда на себя брал отец. Он отправлялся в ближайший город и закупал все необходимое, оттуда же он привозил портного и помощника. Если невеста была побогаче, то шили месяцами. Обязательно нужна была шуба на лисьем меху, бархатное черное платье и бархатное пальто. Потом шили дюжинами белье, насыпали перины и подушки в километр величины.
Это было тогда, а теперь вот что:
Поваландается девушка со своим бахуром годика три‑четыре, успеет вкусить все блага земные и решает: надо «оформить». Венчание они называют глупой комедией. Покупают тахту, днем на ней сидят, ночью спят, обязательно радио, круглый стол, несколько стульев, и обстановка готова. Потом покупают две подушки, узенькие, как качалки, две пары штанишек, два бюстгальтера, несколько пар туфель, к каждой паре туфель такого же цвета сумку; одно платье для утра, одно послеобеденное и одно аль коль цара ше‑ло таво , и готово. В день венчания невеста встает как обычно, принимает холодный душ (тоже гигиена), плотно завтракает и отправляется в сопровождении жениха, конечно, к парикмахеру. Там она, посидев часа два под инквизиционным аппаратом, называемым перманент, выходит завитая как барашек. Потом отправляется к маникюрше, там ее ногтям придают остроконечную форму и красят их в ярко‑красный цвет. Потом она приходит домой, вместо бального платья накидывает поверх штанишек спортивное платьице, берет в руки какую‑то белую тряпицу, не то кусок батиста, не то газа. Он, по случаю большого торжества, облачается в длинные брюки, надевает рубашку с открытым воротом, и они, в сопровождении двух‑трех подруг, отправляются пешком в раввинат. Родителям объявляют, что они уже повенчаны, или же велят им сидеть дома и не рыпаться. В раввинате по грязной лестнице подымаются на грязную крышу, там четыре грязных еврея держат четыре палки, к которым прикреплен балдахин. Раввин совершает обряд венчания. Невеста с открытым лицом смотрит на своих подруг, те перемигиваются с нею, и она собирает все силы, чтобы не прыснуть со смеху. Товарищи жениха вместо шапок накрывают головы носовыми платками, которые завязывают четырьмя узелками. Они смотрят на жениха и нарочито строят рожи, чтобы рассмешить его. Он стоит в свободной непринужденной позе и часто не знает этих нескольких слов, которые он должен выдавить из себя, когда надевает на палец невесты кольцо, тоненькое как ниточка. Потом все, весело смеясь, как школьники, опять‑таки пешком идут домой. Там на квадратные или треугольные кусочки хлеба наложены кусочки крутого яйца, соленого огурца, сардинки и томата. Это называется сэндвич. Иногда для большего шика посреди стола красуется пирог обязательно с дыркой, потому что его пекли в вундертопе . За столы не усаживаются, а стоя отправляют в рот по нескольку сэндвичей, запивают вином, пожимают руки новобрачным и расходятся. Молодые уезжают в свадебное путешествие в Иерусалим, проводят первую ночь медового месяца в отеле, а наутро возвращаются — он в «дело», а она в мисрад , и кончен бал. Потом начинается трудовая жизнь, он работает, она работает, а все не хватает. Да, я еще забыла сказать тебе: на следующий день начинают поступать свадебные подарки. Богатые родственники теперь вывелись, местечковых гвирим тоже нет. Подарки поступают от подруг, таких же тружениц, как невеста. Приносят эти подарки мальчики с визитными карточками от дарящих. Бутылка с рюмочками для ликера, бутылка со стаканчиками для рома, пузатая бутылка с такими же стаканами для вина, бутылка с бокалами на курьих ножках для шампанского. Потом тарелка с тарелочками для фруктов, для соленой закуски, миска для салата, курительный прибор, зажигалка для папирос, машинка для изготовления сухарей тут же на месте. Получается столько всякого стекла, что не знаешь, куда его деть. Вот тебе, Мирочка, картинка современной жизни, скажи, преувеличила ли я что‑нибудь…
Комментариев нет:
Отправить комментарий