Антисемитизм и рождение еврейских исследований
Материал любезно предоставлен Tablet
Жизнь студентов в Америке 1960‑х была захватывающей. Но вовсе не из‑за учебы. Это тем более верно для Мичиганского университета, где я учился в аспирантуре (в 1962‑м, а затем с 1964‑го по 1970‑й). Движения за всеобщие гражданские права и против вьетнамской войны показали обитателям американских студенческих городков — особенно — в Мичигане, что нельзя жить по‑прежнему, так, будто тебя ничто не касается. И все же теперь, оглядываясь на те бурные времена, в основном я вспоминаю, какими замечательными друзьями обзавелся, как перенервничал, пытаясь домучить диссертацию, а также, как меня обескураживало двойственное отношение таких же евреев, как и я — моих однокашников и преподавателей — к еврейской идентичности и еврейскому активизму. А ярче всего помнится, с каким противодействием столкнулись я и горстка евреев — моих друзей и единомышленников, попытавшись «пробить» в университете программу еврейских исследований.
С реакцией на свое еврейство я впервые столкнулся в 1962‑м на семинаре в магистратуре по истории. Когда профессор опрашивал всех поочередно о том, что мы собираемся исследовать, о чем писать, я ответил: «Об истории евреев в Детройте» (впоследствии это стало темой моей диссертации). Тогда профессор спросил, знаю ли я идиш. До сих пор помню лица моих однокашников‑неевреев, когда я ответил «Знаю». Спектр чувств, от удивления до полного — аж челюсть отвисла — остолбенения. Ведь «Рокуэй» — не сказать что распространенная еврейская фамилия, да я и не походил на еврея, каким его привыкли представлять: никаких пейсов, не так чтоб длинный нос. А вот студенты‑евреи в аудитории — их было немного — отреагировали иначе. Все, как один, зарделись. Интересно, почему, задумался я.
В том же семестре меня пригласили в гости к выдающемуся и весьма популярному в университете профессору американской истории Сидни Файну (впоследствии он стал моим наставником и близким другом). Пришли все его аспиранты. Ни один не рискнул пропустить встречу. Мы пообщались в гостиной и столовой. Затем спустились в цокольный этаж, где нам подали легкие закуски. Хлеб, бейглы, пирожные, копченую колбасу, сыры, кофе, чай. Файн подошел ко мне и предложил попробовать колбасу — она, как он выразился, «то, что надо». Я рассудил: значит, она кошерная. Мне было известно, что Файн истый еврей, а также получил основательное еврейское образование и воспитание. Отчего же он просто не сказал «кошерная»? — подивился я. Но скоро смекнул, что большинство присутствующих аспирантов — неевреи и Файну, верно, не хотелось афишировать свои еврейские устои. Но чего тут было стесняться?
Большинство моих преподавателей в бакалавриате и аспирантуре росли в 1930‑х, а во время Второй мировой служили в армии. Многие из них поступили в аспирантуру благодаря Закону о военнослужащих: учились и получали учебники бесплатно, семейным полагалась стипендия. Я не знал, в каких войсках они служили и что повидали на войне, но предполагал: там они узнали о Холокосте. А еще предполагал, что это знание наверняка не прошло для них бесследно.
Но особенно меня поразило поведение моих однокашников‑евреев. Происхождение у всех нас было более или менее одинаковое: американские евреи, иммигранты в третьем поколении, внуки тех, кто еще до Первой мировой перебрался из Восточной Европы в США. Но на этом сходство кончалось. Моя мама овдовела, и мы жили с ее родителями, они‑то меня и воспитывали, пока мама была на работе. Дома мы разговаривали на идише. Мои дедушка и бабушка, ортодоксальные евреи, отдали меня в религиозную среднюю школу. Там я проучился до 12 лет, а потом перешел в государственную школу. Теперь я уже не ортодоксальный еврей, но традиции блюду. Иначе говоря, я не живу в соответствии с алахой, но все же дома у меня кашрут, и в синагогу я иногда хожу, на шабат и почти на все праздники.
Влияние еврейского образования в детстве и пример моих бабушки и дедушки уберегли меня: я не стеснялся быть тем, кто я есть. Везде чувствовал себя в своей тарелке. Даже когда я играл за школьную, а потом за университетскую сборную, никогда не считал нужным скрывать, кто я и из какой семьи. Если кому‑то это не по душе, что ж — их проблема, не моя.
Мои однокашники‑евреи по аспирантуре относились к этому иначе. Никогда не называли себя «еврейскими интеллектуалами» — только «интеллектуалами». Большинство вообще никогда не называло себя евреями. А многие пеняли мне: мол, уж слишком ты «этнический». Я прекрасно понимал, что они имели в виду: дескать, в глаза бросается, что ты еврей. И понимал: из‑за моего поведения им не по себе.
Мое еврейство порой ставило меня в неловкое положение. Так вышло при общении с моим милейшим сотоварищем по аспирантуре, Ларри Энгельманном. Я отчего‑то решил, что Ларри наверняка еврей — с такой‑то фамилией! Я не взял в толк, что двойное «н» в окончании фамилии характерно для немецкой орфографии. Итак, год за годом, пока мы учились в аспирантуре, я то и дело сдабривал наши разговоры с Ларри идишскими словами и выражениями. А как‑то даже спросил, не огорчились ли его родители, когда он женился на шиксе. «Ничуть», — сказал он. В 1970‑м мы устроили прощальную вечеринку в честь однокашников, которые уже защитились и собирались начать карьеру преподавателей в разных американских университетах. И только на этой вечеринке один мой друг отвел меня в сторонку и шепнул, что я уже шесть лет упорно разговариваю с Ларри на идише, а он не еврей. Ах ты черт, сказал я.
Я подошел к Ларри и извинился. Спросил: «Что же ты не сказал мне, что ты не еврей?». А он ответил: «Ох, не хотелось ставить тебя в неловкое положение». Вот это настоящий друг, подумал я. Мы оставались близкими друзьями еще сорок с гаком лет, но за все это время я ни разу не заговаривал вновь с ним на идише.
В особенности меня раздражала позиция, которую занимали преподаватели‑евреи в жизни университета. Однажды я участвовал в диспуте о «Жалобах Портного» Филипа Рота. Я принял сторону группы, защищавшей роман от обвинений в том, что Рот — еврей‑самоненавистник, а книга вообще антисемитская. Другая группа — в основном преподаватели‑евреи — держалась противоположного мнения. Один из участников, профессор‑лингвист, сказал, что книги наподобие этой использовали нацисты в антиеврейской кампании. Книга Рота потворствует и пособничает американским антисемитам, сказал он, она разжигает антисемитизм. «Ой‑ой‑ой, как же вы пугливы», — сказал я. Он ответил: «Я имею на это полное право». Позже один мой преподаватель рассказал мне, как он был шокирован, когда коллеги‑неевреи — его давние знакомые — принялись рассуждать в духе «благовоспитанного» (как любят называть его британцы) антисемитизма. Его рассказ помог мне понять, отчего на диспуте мой оппонент так отреагировал на «Жалобы Портного».
Сильнее всего меня раздосадовал ответ, который получила наша горстка друзей‑единомышленников, попытавшись «пробить» в Мичиганском университете программу еврейских исследований. Три месяца с лишним мы встречались с преподавателями‑евреями с кафедр истории, политологии, философии и ближневосточных исследований. И что же — наши усилия открыто поддержал только один, новоприбывший молодой преподаватель политологии Цви Гительман. На одной из последних встреч, выслушав отговорки преподавателей (те уверяли, что еврейские исследования как область науки не заслуживают внимания), я бросился в атаку: «Вы называете себя евреями, когда за деньги читаете лекции или выступаете перед дамами из «Хадассы» или в еврейских организациях. Но, когда мы просим вас поддержать еврейские исследования в университете, ваши еврейские устои испаряются».
Мы начали свою кампанию за еврейские исследования в то самое время, когда студенты‑афроамериканцы потребовали, чтобы историю афроамериканцев преподавал чернокожий профессор, и пусть кафедра истории заключит с ним контракт. Кафедра ответила, что была бы рада пойти им навстречу, но найти высококвалифицированного чернокожего ученого на этот пост ей пока не удалось. Итак, чернокожие студенты тоже получили от ворот поворот, но повели свою кампанию иначе. Для начала они заперли двери всех кабинетов кафедры истории. Затем, вместе с союзниками из числа белых студентов, стали вторгаться на лекции по истории и срывать занятия, крича, громыхая кастрюлями и сковородками. После трех или четырех дней такой катавасии кафедра истории объявила, что нашла «квалифицированного» чернокожего преподавателя. А именно, заключила контракт с Гарольдом Крузом, автором книги «Кризис негритянского интеллектуала» (1967). Мы, еврейские активисты из числа студентов и аспирантов, извлекли из этого урок: оказывается, если повоинствовать, оно, глядишь, и окупится.
Когда мы впервые попросили у Детройтской еврейской федерации денег на финансирование программы еврейских исследований в Мичиганском университете, они ответили нам так же, как и преподаватели: «Эта область науки не заслуживает внимания». Но на сей раз, вместо того, чтобы безропотно удалиться, мы решили действовать. Мы приковали себя к дверям здания Федерации, да еще и созвали на нашу акцию еврейскую и нееврейскую прессу. Эта нежелательная публичность всколыхнула еврейскую общину и в конце концов побудила федерацию предоставить стартовый капитал, что позволило учредить в Мичиганском университете должность преподавателя еврейской истории. В 1972‑м первым преподавателем еврейской истории в Мичиганском университете стал Иеуда Рейнхарц. Впоследствии он стал президентом Университета Брандейса.
Теперь, размышляя о тех годах, я понимаю, отчего люди не решались открыто проявить свою еврейскую идентичность, — их пугал антисемитизм. В Детройте 1960‑х евреев не принимали в Детройтский спортивный клуб. Членами частных гольф‑клубов могли быть исключительно неевреи. В некоторых районах, таких, как зажиточный пригород Гросс‑Пойнт, существовали «джентльменские соглашения»: евреям жилье не продавать. А компания «Детройт Эдисон» и другие фирмы евреев на работу не брали.
С политикой «Детройт Эдисон» я столкнулся лично в студенческие годы. Я уже получил стипендию «Детройт Эдисон», и меня заверили, что лучше кандидата на летнюю стажировку в компании нет. Точнее, так оно и было, пока мне не пришлось заполнить — «всего лишь формальность» — анкету в отделе кадров. В ней был вопрос, в какую церковь я хожу. Я написал «Конгрегация Бней Давид» — и до сих пор во всех деталях помню, как отреагировал служащий компании. Прочтя это, он отпрянул. После этого компания «Эдисон» молчала две недели. А когда я позвонил сам, мне ответили, что им очень жаль, но выбор пал на другого кандидата. Я немедленно связался с местным отделением Антидиффамационной лиги (ADL) и рассказал, что случилось. В ответ мне сообщили, что «Детройт Эдисон» — такова ее практика — уже много лет закрывает двери перед евреями. ADL некоторое время боролась с этим, но безуспешно.
В 1960‑х поколение моих родителей и учителей еще помнило лютый антисемитизм в Америке 1920–1930‑х. Он особенно свирепствовал в Детройте, где в начале 1920‑х Генри Форд в своей газете «Дирборн индепендент» проводил антисемитскую кампанию «Еврей‑космополит: главная проблема мира». Из‑за этой кампании евреи, пока Генри был жив, бойкотировали автомобили «форд». В 1930‑х детройтский радиопроповедник, отец Чарльз Кофлин поливал грязью евреев и «еврейских большевиков» в своей газете «Сошиал джастис» и еженедельных — каждое воскресенье — вечерних радиопередачах, собиравших миллионы слушателей. Отец Кофлин винил евреев в большевистской революции, а Новый курс президента Рузвельта называл «Юдокурс»,
Но воспоминания о густопсовом антисемитизме, даже самые страшные, не вполне объясняют, отчего мои однокашники и преподаватели‑евреи в университете не решались хоть в чем‑то выказать свою еврейскую идентичность. Попытки отринуть или утаить свое наследие ради признания в обществе никогда не срабатывали. Ни в Европе былых времен, ни в сегодняшней Америке.
Ближе к концу 1960‑х отношение евреев к своему еврейству начало меняться. Победа Израиля в 1967 году в Шестидневной войне повысила статус американских евреев, преисполнив их новым чувством гордости и еврейским самосознанием. Очень многие стали вести себя и поступать в большей степени по‑еврейски. Изменилось и отношение неевреев к евреям. В кампусе Мичиганского университета эта перемена тоже стала явной. Помнится, при мне в раздевалке спортзала один преподаватель‑нееврей сказал коллеге‑еврею: «Да, ребята, здорово вы им наподдали».
Когда‑то гонимость была этаким «клеем» — сплачивала нерелигиозных евреев — но, по‑видимому, ныне уже не играет существенной роли для выживания евреев в Америке. Однако соцопросы и статьи журналистов в массовой и еврейской прессе свидетельствуют: в США возрождаются откровенно антиеврейские настроения — пожалуй, в особенности в студенческих городках и научном сообществе. Мне остается лишь гадать, как этот новый поворот руля повлияет в будущем на идентичность и позиции американских евреев, а также на еврейскую жизнь в Америке.
Оригинальная публикация: Anti‑Semitism and the Birth of Jewish Studies
Комментариев нет:
Отправить комментарий