Советский антисемитизм
"Не будь антисемитизма, я бы не думал о себе как о еврее."
Сегодня, когда прошло уже более 30-ти лет с перестроечно-горбачёвских времен, и когда я примерно столько же лет живу в Германии, стране, в которой сошлись Катастрофа, с одной стороны, и жесткий запрет на антисемитизм, независимо, на улице или в сети (за "жидовская морда" можно загреметь за решётку), с другой, порой всплывает в памяти советский антисемитизм. Антисемитизм, бьющий через край, как на бытовом, так и на государственном уровне.
Я столкнулся с ним ещё ребёнком. Мы жили в Москве, в коммунальной квартире, и у нас был сосед дядя Вася, которого мама называла пьянь и антисемит. Что такое пьянь, я знал. Это когда ходят и качаются. Но слово антисемит мне было непонятно. Мама на мой вопрос отмахнулась: "Вырастешь - узнаешь". Потом как-то странно посмотрела на меня и добавила: "Очень скоро узнаешь". Бабушка ничего не сказала, только крепко прижала, поцеловала и заплакала.
Я не понял, почему она плачет. Я не знал, что у бабушки немцы осенью 41-го под Гомелем расстреляли брата, старенького дядю и других родственников. Только сестра, которая училась в первом классе, внесла некоторую ясность: "Антисемиты- это которые нас не любят". "Кого нас"? "Ну, нашу семью". Почему не любят, она тоже не знала…
Прошли годы. Многие годы. Мне было лет 5 или 6. Я катался на коньках, привязанных к валенкам, по маленькому ледяному пятачку около дома, весь промёрз, но не шёл домой, так как боялся лестницы с железными ступенями, из-под которой временами слышались какие-то шорохи. Сестра сказала, что там живёт крыса, и показала растопыренными руками: "Вот такая большая". Потом подумала и немного уменьшила расстояние.
Вот показался сосед дядя Вася. Он шёл, покачиваясь. Я потопал за ним. "А, это ты?- сказал он, оборачиваясь, хриплым, прокуренным голосом. - Ну, идём, идём". В голосе его мне слышилось что-то недоброе, но отступать было поздно. И вот, когда мы проходили самое страшное, самое опасное место под лестницей, дядя Вася неожиданно присел, взял меня за кончики шарфа и подтянул к себе. "Что? Попался, жидёнок! Попался! Страшно тебе? Сейчас будет ещё страшнее". Он сжимал шарф туже и туже. Мне было страшно. Мне было трудно дышать. Изо рта соседа неприятно пахло. От ужаса я не мог произнести ни звука.
Сверху по железным ступеням послышались шаги. Кто-то спускался. "Ладно, живи пока, сучёнок". Больно щёлкнул меня по лбу и ушёл. Я ещё долго не мог шевельнуться. Меня парализовал ужас. Это спускалась мама. "Сыночек, что с тобой? Почему ты здесь стоишь?" Мама присела на корточки, прижала к себе: „Что случилось? Тебя кто-нибудь обидел? Это тебя дядя Вася напугал? Не бойся. Теперь всё будет хорошо. Ну, пошли домой". Я по-прежнему не мог произнести ни слова. Меня словно парализовало. Тисками сжало грудь. Наконец, я начал плакать, судорожно, истерично всхлипывая, крепко прижимаясь к маме.
Мама (её давно нет с нами) рассказывала, что после того случая я долго заикался, стал нервным, кричал по ночам. Я всего этого не помню, но иногда неожиданно воспоминание опускается и окутывает чёрным облаком.
О других советско-антисемитских воспоминаниях расскажу, не придерживаясь строгой хронологии. Одно произошло, когда мне было 30 лет, и мы ожидали рождения ребёнка. Говорят, у каждого свои тараканы в голове, у меня тараканы эти были с педагогическими предпочтениями. Я работал учителем в музыкальной школе, педагогика была, как, впрочем, и сегодня, не только моей профессией, но и хобби, и задолго до первого крика ребёнка я готовился обрушить на его голову новейшие достижения по гармоническому развитию личности и, вообще, сделать его жизнь радостной и удивительной.
Только одно, казалось мне, могло разрушить эти планы - запись в пятой графе, которая в то время в обязательном порядке присутствовала в каждой анкете. Которая, хотя и не помешала мне окончить хороший вуз, но всё время заставляла напрягаться и брать барьеры. Короче, заставляла помнить, что у меня, как выразился вполне интеллигентно выглядевший (кстати, сидевший под портретом еврея Карла Маркса) учёный секретарь одного педагогического института, куда я пришёл поступать в аспирантуру, "неблагоприятная генетическая информация". Так выразил он своё неудовольствие моей торопливостью, когда я спросил нельзя ли сдать кандидатские экзамены по английскому языку досрочно.
Особенно я расстроился, когда, чтобы подработать, стал раз в неделю по совместительству вести музыкальные кружки в обычной средней школе. Меня прямо-таки поразил уровень детского антисемитизма: "Что ты по-еврейски пишешь, ходишь, говоришь и т.п." Оказывается, "по-еврейски", то есть плохо, можно было играть в волейбол, в шахматы (!), даже завязывать ботинки. Само слово "еврей" было для школьников ругательством.
Один раз ученики младших классов, в основном девочки, с которыми я занимался пением, нашли среди текстов песен старую анкету, где была графа национальность. Они зашептались, смущенные и даже ошеломленные открытием. Девочки ко мне хорошо относились. Очень хорошо. И эти отношения явно не укладывались в их представления о евреях. Положение спасла одна второклассница. Она подошла, взяла меня за руку, повернула лицом к шепчущимся девчонкам и громко сказала:
- Он не виноват! Это его родители! Так был найден компромисс.
- Почему не любишь евреев? - спросил я у симпатичного, всегда приветливого мальчика из четвертого класса, который обозвал евреем соседа по парте.
- Как вы не понимаете? - удивился тот моей наивности. - Евреи плохие. Сказано было с такой убежденностью, что было ясно: мальчик повторял слова людей для него самых авторитетных, папы и мамы. Тут возражать бесполезно.
Явно стимулировал детские настроения порядок, когда в конце классного журнала в обязательном порядке записывалась национальность учеников. Журнал часто оставался во время перемены на столе. Ученики заглядывали и узнавали, кто есть кто. Моя племянница, которая училась в первом классе, прибежала домой в слезах:
- Хочу быть русской. Со мной не хотят сидеть: "Ты еврейка".
Короче, с самого рождения сына у меня появилась идея фикс: чтобы в конце журнала у Сени, как у всех нормальных детей, стояла запись "русский". В голову приходили сумасшедшие фантазии. Одна невероятнее другой. Достать химическое средство, которым можно было бы незаметно вывести национальность в паспорте. Написать письмо Брежневу. Пойти работать в школу, где будет учиться сын, и договориться с учительницей. Приходили, естественно, и мысли об эмиграции.
Идея завладела мной и заставляла думать о том, как осуществить ее, целыми днями. Во сне я видел кошмары: целый класс гоняется за сыном с криком "Жид!" и бьет его. И только одна девочка пытается защитить: "Он не виноват. Это его родители!
К счастью, был знакомый, который выручал в трудных случаях, Евгений Апштейн. В стране дефицита этот человек мог все: одежда, питание, лекарства, квартиры, машины. Все, что угодно… Лет тридцати пяти. Небольшого роста. Одетый в импортное, значит, по понятиям того времени, шикарно. Согласно годами отработанной привычке, Евгений назначал встречу всегда в одном и том же месте. Около ресторана "Метрополь". По его выражению "У "Метрополика". Потом шли к станции метро "Дзержинская". Причем, по дороге Евгений о делах не говорил, а поддерживал вполне светскую беседу. Только на станции, отыскав свободную скамейку, он, как у себя в кабинете, приглашал садиться, смотрел на часы, как бы показывая, что время ограничено, и коротко бросал: "Слушаю". Слушал внимательно. Не перебивая. Иногда доставал шикарную, в золоченом переплете записную книжку и делал какие-то пометки. Женя не задавал вопросов. Не давал советов. Выслушав до конца, задумывался: "Это будет стоить". И называл сумму. Невозможных дел для него не существовало, были суммы, которые не каждый мог заплатить.
Я не стал расписывать подробности. Евгений был еврей и знал ситуацию не хуже моего. Понимаешь, старик, - я впервые делился своими планами и волновался. - Работаю сейчас в обычной школе. Всякого насмотрелся. Хочу Сенечку записать русским.
Апштейн никак не прокомментировал мои слова. Он написал несколько слов в записной книжке и вырвал листок:
- Это адрес ЗАГСа. Электричкой с Казанского. Спросишь Нину Лисичкину. Скажешь от Евгения. С ней договоришься о цене, а меня устроит стольник.
Через несколько дней (подошли школьные каникулы) я сходил с электрички в подмосковном городке. Легко нашел двухэтажное обшарпанное здание, на котором среди других вывесок значилась привычная нам абракадабра: ЗАГС - запись актов гражданского состояния. На первой же двери табличка - зам. директора Лисичкина Н. С. Народу было много, но у этой двери почему-то никого. Постучал. Тишина. Приоткрыл дверь. Женщина лет тридцати, миловидная, хорошо одетая, мельком взглянула на меня и, продолжая писать, сказала скучным голосом, видимо, в сотый раз:
- Сегодня неприёмный день.
- Там написано: я от Евгения, - неуверенно пробормотал я.
Женщина взглянула еще раз:
- Проходите. Садитесь. Слушаю вас, - Нина продолжала писать.
Я молчал. Обычно находчивый, я не знал, что сказать. Странно. Никто на меня не обращал внимания, кругом была обычная, казенная обстановка, а я волновался, как в студенческие годы перед игрой на экзамене или концерте. Что скажет он этой русской женщине? Не будет ли она в душе злорадствовать и смеяться над ним? Господи, какое унижение! Появилось желание встать и уйти. Но страх за сына был сильней.
- Слушаю вас, - повторила Нина. Она, наконец, перестала писать и посмотрела на меня. - Ра-а- ботаю учителем в школе, - при сильном волнении я в те годы начинал заикаться, - и ви-ижу, как детей еврейской национальности обзывают. И да-аже бьют. Хочу записать сына русским. Лицо Нины оставалось невозмутимым.
- Национальность стоит только в паспорте. Мы паспорта не выдаем.
- Зна-аю, - возразил я. - В шко-оле указывают национальность по свидетельству о рождении.
Нина помолчала. Зачем-то стала рыться в бумагах:
- Ладно! Мой девиз - живи сама и давай жить другим! 400 ре устроит?
Возвращался с новенькой, хрустящей корочкой. Уже сидя в электричке, перечитал. Мать, Шильман Ася Аркадьевна - русская. Я добился, чего хотел. Прислушался к себе. Радости не было…
Шли годы. Подошло время записывать Сеню в школу. В тот день снова непонятное, как тогда в ЗАГСе, волнение охватило меня. Я нашел спрятанное в укромное место свидетельство. По дороге Сеня болтал без умолку:
- Учительница сердитая?
- Нет. Вовсе нет.
- А если двойку получишь, из школы исключат?
- Если много двоек, то могут и исключить.
- А уроков много задают? Когда окончу школу, пойду работать пожарником. Правда, хорошая работа? Спишь целый день. А когда пожар, тебя показывают по телевизору.
В школе Сеня бойко прочитал отрывок из сказки:
- Какой умненький мальчик, - сказала молоденькая симпатичная учительница и погладила его по голове. - Ваше свидетельство о рождении, пожалуйста.
Я полез во внутренний карман, где лежало свидетельство. Нащупал. Но что-то мешало достать его. Что-то мешало. Я замялся, стал заикаться, делать ненужные движения:
- И-и-звините. За-а-был. - И обратился к Сене, - Подожди. Я сейчас. Бежал домой быстро. Сталкиваясь с прохожими. Не видя дороги. Меня словно лихорадило. Встретившийся по дороге приятель удивленно окликнул: " Что-то случилось?" Я не остановился. Жены, к счастью, дома не было. Нашел настоящее свидетельство и побежал обратно…
После школы я встретил сына. Домой шли медленно. Долго. Он делился школьными впечатлениями:
- Совсем не страшно. Учительница добрая. Она сказала: "Ты молодец, мушечка". Что такое мушечка? И смеялся: "Там была девочка. Она считает: один, два, четыре, восемь". Сеня рассказывал, рассказывал.
Я знал, что у Сенечки появится на последней странице журнала запись "национальность - еврей", и ему будет трудно. Может быть, очень трудно. Но теперь это почему-то не казалось мне таким страшным. "Даже лучше, - думал я. - Пусть будет евреем. Пусть знает. Я расскажу ему, что евреям нечего стыдиться своей нации. Наоборот. Я все ему расскажу".
Было светло и тихо.
Источник: МАСТЕРСКАЯ
Комментариев нет:
Отправить комментарий