Марк Аврутин
Многими до сих пор разделяется мнение о Пастернаке, как о сервильном поэте, принявшем христианство и призывавшим евреев к ассимиляции. Опровержению каждого из этих обвинений следует посвятить отдельную работу.
Я начну этот предполагаемый цикл с попытки вскрыть несостоятельность обвинений в адрес Пастернака в том, что он выкрест, переменил веру, принял христианство, чтобы избежать страданий, связанных со своим еврейством. Дезертировал, бежал от своего народа, везде составляющего меньшинство, чтобы снискать к себе расположение большинства, среди которого сделал себе карьеру. Причем, совершил эту измену по отношению к своему народу таким изощренным способом, как созданием теории, обосновавшей эти его подлые действия. Под теорией подразумевается роман «Доктор Живаго».
Для начала следовало бы обратить внимание на время, в которое писался этот роман. Первая часть романа появилась в канун юбилейного 1949 года: приближалось 70-летие Сталина и 50-летие Берия. В стране «крепчал маразм великорусского шовинизма с грузинским акцентом», который усиленно нагнетался «сверху». Кроме того, накалялись страсти вокруг воссозданного еврейского государства.
В России-то всегда тяжело было быть евреем, а этот период стал самым тяжелым для них. В романе, который многим стал доступен лишь в 1988 году, Пастернак, как бывало много раз и прежде, «отказываясь от бинарности, выбрал между черным и белым, синее или зеленое». То есть, двум распространенным мнениям о евреях как нации противопоставил третье, утверждая, что со времен Христа вообще все народы перестали существовать – на смену им пришли личности.
Побудило же Пастернака взяться за эту, мягко говоря, неблагодарную тему те невероятные усилия, которые прикладывались тогда для насаждения великорусского национализма. Если до революции национальному чувству, которое порой тоже доходило до самообожания, противостояла интеллигенция, то после войны, когда Пастернак работал над романом, противостоять уже было некому, да и прямой путь борьбы с русским национализмом был обречен. И вот в таких условиях для борьбы с русским национализмом была выбрана христианская проповедь «всенародности».
Ещё обвиняют Пастернака в том, что он не отреагировал на Холокост. При этом забывают, что власти даже после смерти Сталина, старались всячески «замолчать» эти события, как и антисемитские преследования в СССР конца 1940-х – начала 1950 годов. То есть, рассматривая Холокост как плату за попустительство национализму, в первую очередь, немецкому, Пастернак попытался привлечь внимание к новой угрозе — великорусскому национализму.
Ещё в 1933 году, наблюдая за событиями в Германии, где в то время жили его родители, он написал им о своём беспокойстве тем, что «движется не христианство, а национализм, который может скатиться к бестианству». В послевоенные годы угрозой стал уже великорусский национализм, который наиболее ярко проявился в известном докладе Жданова, пропитанном оголтелой ксенофобией и стремлением к культурной изоляции.
Поэтому призыв к ассимиляции евреев был всего лишь способом выражения абсолютного неприятия любых форм национализма, который Пастернак назвал племенной, дохристианской идеологией. Ему всегда был ненавистен дух клановости, вызывало отвращение принадлежность к любым кланам, включая еврейство. Ему хотелось быть лишь Пастернаком, а не членом Союза писателей, не лефовцем, и не иудеем. И сочинять он хотел, как умел, а не как того требовала традиция, школа, направление. Он был убежден, что человека должно характеризовать его мировоззрение, а не принадлежность к касте. Приверженность к индивидуализму декларируется чуть не в самом начале романа «Доктор Живаго»: «Всякая стадность – это прибежище неодаренности. Истину ищут одиночки».
Тем не менее, к своей принадлежности к еврейству Пастернак относился, скорее, равнодушно, рассматривая его как разновидность групповщины, но отнюдь не враждебно, как многие считают. Ведь враждебность, как правило, идет от родителей, воспитывается в семье. У Пастернаков же, напротив, бережно хранилась родословная, берущая начало от известного еврейского мудреца Абарбанеля, жившего в 15 — 16 веках в Испании, род которого происходил из дома царя Давида.
Вряд ли кто-нибудь смог бы припомнить Пастернаку неблаговидные поступки, совершенные, подобно многим другим ассимилированным евреям, ради собственного преуспеяния. Поэтому распространенная формула: «дед – ассимилятор, отец – крещен, сын – антисемит» ни одним своим пунктом к нему не применима. Тем более, что его отец не допускал даже мысли об отказе от своего еврейства путем крещения, что, в общем-то, было распространено в то время.
«…глубоко веря в Бога, я никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях», – так написал он в заявлении по поводу сделанного ему предложения занять место преподавателя в императорском училище живописи.
Ну, и наконец, многие задаются ещё вопросом, почему Пастернак всё-таки не уехал в 1957 году?
Известно, что Хемингуэй обещал сделать всё возможное, чтобы он ни в чем не нуждался и мог спокойно работать.
Принятое тогда им решение не носило, кажется, ситуационный характер. Оно вынашивалось им всю жизнь. Ещё и 1912 году он отказался остаться в Германии. Отказался он от эмиграции и в начале 1920 годов, когда покинули Россию его родители и сестры.
Не остался он за границей и в 1935 году. Эмигрантская среда ему не нравилась. Он, в общем-то, разделял известное высказывание Бердяева – «Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмигрантской среды, с которой не хотел сливаться».
Существовали, возможно, и более весомые причин, как то забота о безопасности близких, а также причины, которые невозможно объяснить рационально. В предстоящей Голгофе он, кажется, увидел, — это было именно видением, — высшее предначертание, цель которого – вывести его на какой-то другой уровень.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Май 2016
Комментариев нет:
Отправить комментарий