Христианство открыто высмеивается, иудаизм подвергается неустанной критике, и только ислам рассматривается как хрупкая и неприкасаемая религия. Мне кажется, вызвано это отнюдь не любовью к исламу. Это смесь страха, вины, идеологии и усталости.
Image credit: Shutterstock
Есть страх перед насилием и нестабильностью.
Радикальный ислам неоднократно демонстрировал способность добиваться своего насилием, терактами и массовыми беспорядками. Западные правительства пытаются избежать конфронтации, смягчая риторику, глядя сквозь пальцы, занимаясь самоцензурой в СМИ и академии. Боясь электорального провала, они выбирают политику умиротворения, краткосрочное спокойствие вместо долгосрочных принципов.
Есть чувство вины и постколониальная идеология.
Западные элиты, особенно в Европе, испытывают – оправданно или нет, это другой разговор – историческую вину за колониализм, за империализм, за расизм.
Мусульман, особенно выходцев из стран Ближнего Востока и Магриба, часто рассматривают как угнетенную группу, и тогда критика исламских идей переосмысливается как «нападение на слабых». Исламским обществам отказывают в моральной ответственности – ведь они просто «реагируют» на бывшие преступления Запада. Это приводит к более низким моральным ожиданиям в отношении ислама, чем в отношении христианства, иудаизма или светских идеологий.
Есть пресловутый догматический мультикультурализм, при котором никакие иные культуры никогда не должны подвергаться осуждению или критике.
В результате морально неприемлемые этнические традиции становятся терпимыми, если их назвать «культурными особенностями», религиозные соображения преобладают над свободой слова, либеральные ценности теряют универсальность, делаются предметом переговоров. Либерализм, защищающий иного, постепенно теряет себя, который тоже есть «иной», и терпимость снова перерастает в нетерпимость, меняется лишь вектор.
Есть, как же без, электоральная политика и демография.
Мусульманские общины многочисленны, организованы и политически активны.
Поэтому политики избегают осуждения, даже когда внутренние нормы общины противоречат их либеральным ценностям. Давняя европейская политика обслуживания клиента.
Есть путаница между исламом и мусульманами, когда критика идей, текстов, теологии приравнивается к ненависти к людям.
Поскольку мусульмане, жители бывших колоний, действительно сталкивались с империализмом, расизмом и прочей дискриминацией, Запад постоянно корректирует свою позицию по отношению к ним, их идеям, их образу жизни, занимается самоцензурой, защищая ислам от любой критики. Но идеи — это не люди, и такое отношение к ним парализует любую общественную дискуссию. Попросту говоря, затыкает рты.
И есть, наконец, крах западной уверенности в себе.
Все предыдущие пункты – это симптомы болезни. Причина ее, самая глубокая причина, в том, что Запад утратил веру в свою собственную моральную легитимность, в моральность и ценность иудео-христианской цивилизации.
Почему?
Да потому, что Запад систематически разрушает источники собственного морального авторитета, не заменяя их ничем, ошибочно принимая самокритику за моральное превосходство. То, что происходит сегодня – это попросту моральное истощение.
В течение всей истории человечества самокритика была инструментом исправления несправедливости и продвижения реформ. После Второй мировой войны, особенно в конце 1960-х годов, она стала частью западной идентичности. Западные ценности вызывали подозрение у новых поколений, пришедших в уже сытый, уже спокойный, уже построенный мир. Все эти «семья, дом, работа» казались послевоенным поколениям, не знавшим им цену, ненужной мишурой.
Западная мораль зародилась в библейской этике, была универсализирована через христианство, но христианство пришло в упадок — и ничто не пришло ему на смену. Осталась пустота. А если невозможно, нечем заполнить пустоту, начинают ломать содержащую ее оболочку. В надежде, что пустота, выпущенная наружу, исчезнет.
Критика перестала служить укреплению ценностей, а стала служить их разрушению.
Но цивилизация не может верить в себя, если ее высшей добродетелью является самообвинение и саморазрушение.
Вместе с христианством исчезли и универсальные ценности.
Если раньше люди верили, что либеральные демократические принципы применимы ко всем, и применение их, пусть даже насильственное, ведет к добру и свету, то теперь считается, что эти принципы — всего лишь частные предпочтения западного мира.
А как только отказываются от универсальности ценностей, становится невозможным говорить «это хорошо», и «это плохо». Только «так мы чувствуем» или «так нам кажется».
Любое моральное осуждение кажется нелегитимным, и Запад больше не верит, что может осуждать нелиберальные, тоталитарные культуры — у него нет оснований. (О феномене Израиля – позднее).
Как ни странно, одной из причин морального разложения Запада стала Катастрофа европейского еврейства, Холокост. Она стала окончательным доказательством того, как опасна моральная уверенность в своей правоте.
Урок Катастрофы вместо «недопустимо унижение человеческого достоинства, никакого и никогда» превратился в «любая моральная убежденность ведет к катастрофе».
И, как следствие, власть, любая власть, была переосмыслена как изначально аморальная. Власть стали приравнивать к угнетению, применение закона – к насилию, социальный и экономический успех – к вине перед слабыми, попытки защитить свой образ жизни – к эгоизму. Защита границ стала вызывать чувство стыда, победа стала вызывать подозрения.
Но мораль без власти — это всего лишь сентиментальность. Такое общество не может защитить свои принципы. И не защищает.
И не боится не защищать, потому что утрачен опыт необходимости защиты. Современная западная элита выросла после войны, в мире, процветании и безопасности. Они не испытывали экзистенциальных угроз, не ощущали уязвимости цивилизации, перед ними не стояли сложные дилеммы выживания.
Их главный вопрос не «Как выжить?», а «Как никого не обидеть?» Это очень красиво на бумаге и на университетских семинарах, но жизнь демонстрирует нам раз за разом, насколько хрупка такая этика при столкновении с реальностью.
Настолько хрупка, что не выдерживает, рушится. Из набора императивов превращается в набор кастовых тактик. Принципы меняются в зависимости от аудитории. Моральная последовательность не вознаграждается, а наказывается. Мораль превращается в способ определения принадлежности и демонстрации утонченности, некий сигнал «свой – чужой».
Люди инстинктивно это чувствуют, и легитимность такой морали за пределами породившей ее группы невысока.
Мораль исчезла, остались лишь процедуры: выборы, суды, законы. Но процедуры не могут ответить в чем смысл существования, что достойно защиты, что такое хорошо и что такое плохо. Когда эти вопросы остаются без ответа, легитимность власти исчезает.
Цивилизации рушатся не тогда, когда они плохи. Они рушатся тогда, когда перестают верить в то, что они хорошие.
И вот такому надломленному, сомневающемуся, испуганному обществу противостоит
ислам, уверенный в своем священном авторитете и моральной правоте. Исход такого противостояния нетрудно предугадать.
Напоследок, как обещано, пара слов об Израиле.
Нет, Израиль не идеальное государство. И не все, что он делает, хорошо и правильно. Израиль действует так, как будто выживание не подлежит обсуждению, враги реальны, моральные нормы абсолютны, но при этом моральная ясность может сосуществовать с силой. И эта его решительность, это стремление выжить, возможно, даже любой ценой, обнажает безвольность и пустоту Запада.
«Вы по-прежнему верите, что жизнь, свобода и преемственность стоят защиты?» – спрашивает Запад. «Да!» – отвечает Израиль, и Запад, давно утративший веру в свою моральную легитимность, ежится от сильного дискомфорта.
Источник
