понедельник, 11 марта 2024 г.

ЕВРЕЙСКОЕ ЦАРСТВО

 

Еврейское царство

Ламед Шапиро. Перевод с идиша Исроэла Некрасова 10 марта 2024
Поделиться45
 
Твитнуть
 
Поделиться

Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».

Продолжение. Начало в № 374–383

Миртеле

Из письма

…Но если ты думаешь, что все знаешь, — разве это значит, что ты действительно все знаешь?

На тысячу твоих вопросов я могу дать тысячу ответов, по одному на каждый вопрос. И каждый ответ будет содержать в себе… нет, каждый ответ сам будет капелькой истины, и ты замрешь, растерявшись, в этой шумной толпе истин. И — что за бессмыслица! Должен быть один ответ, один‑единственный, если ты действительно хочешь что‑то знать. Да, должен, я верю в это как в Г‑спода Б‑га. Но — какой? Какова его суть, его форма? Не знаю…

Зайди чуть дальше и увидишь, что, пока вопросов больше одного, и одного ответа быть не может. Еще шаг — и тебе ясно, что правильно поставленный вопрос, так сказать, «единственный», — это тот, который уже содержит в себе ответ. Ну да ладно.

Я все же постараюсь дать тебе какой‑никакой ответ. Но если он не сделает тебя умнее, не обессудь, милый друг!

Вот, например, такая история.

Теперь мой мир — это мой письменный стол. Спокойное темно‑зеленое сукно, алюминиевая пепельница, мраморное пресс‑папье, пачка глянцевой бумаги, матово‑белая лампа и мирт — маленькое деревце в горшке. Вот и все.

Скажешь, мой мир слишком мал? Может, да, а может, и нет. Но спорить не буду.

Пройдись еще раз по списку вещей, до лампы. К этим вещам я отношусь предельно просто: я — хозяин, они — собственность. Не задумываясь пользуюсь ими в свое удовольствие. Даже лампа — а надо сказать, она бросает на бумагу очень приятный, спокойный свет — не исключение. Но мирт — это другой коленкор. Я называю свое деревце не «мирт», а «Миртеле».

Я познакомился с Миртеле, вернее, мы с ней познакомились прошлым летом. С виду ничего удивительного: тоненький ствол, сухая, землисто‑серая кожа, сеть веточек с маленькими овальными листочками. Погрузишь лицо в паутину веточек и листиков — и ничего. Не пахнет. Но разотри один листик пальцами — изо всех сил, насмерть, и сразу резко запахнет чем‑то вроде сосновой хвои. Когда я смотрю на Миртеле, кажется, чувствую острый аромат, спрятанный в каждом листочке, как взрыв в порохе, скрытый — пока не придет смерть.

«Она», Миртеле, стоит у меня на столе, стол — у окна, а окно выходит на запад.

Вечером солнце садится за горой прямо перед окном. Сейчас солнце не стреляет во все стороны золотыми стрелами, и его багровое лицо зажигает мою комнату, каждый уголок. Стены становятся прозрачными. Неужели только кажется, что они из червонного золота, и через несколько минут они поблекнут? И — смотри: до последней веточки, до мельчайшего листика Миртеле отпечаталась на стене!

Взгляд перемещается от тени к открытому окну.

Тишина, ни один листок не шелохнется. Тонкий ствол, шевелюра спутанных веток, заостренные листья — все распласталось на сверкающем солнечном лике.

Тишина. Гора медленно поднимается и отрезает полоску за полоской от огненного диска, отрезает и проглатывает, отрезает и проглатывает. Вот остался лишь самый краешек золотого круга, вот брызнуло в последний раз золотой пылью — и все.

Тишина. Сквозь веточки бледнеет перламутровое сияние. Полчища теней поднимаются из долины и тянутся к небу. Мы с Миртеле смотрим, смотрим, как в небе зажигаются друг за другом далекие миры. Все дальше и дальше в ночь. Тишина становится глубже, осязаемей. Тишина говорит. Слушай, человек! Слушай, человек! Слушай, человек!

К концу лета Миртеле разрослась особенно пышно.

А вскоре настала осень. Солнце сместилось влево и на закате уже не зажигало всю комнату, а только вырезало из нее острый угол, и от этого было тоскливо на сердце. Потом небо нахмурилось, мир сжался, уменьшился, ночь стала наступать рано и уже без прежней игры красок, будто сразу рождалась из пасмурного дня. Иногда закаты еще вытягивались огненной полосой, но — холодной и тусклой, как румянец на щеках чахоточного. Дальше — бледнее — сырее — холоднее. Г‑споди, где же моя лампа? Лампу сюда!

И нежно‑матовый свет заливает нижнюю половину моей комнаты, а в верхней покоятся розовые, теплые тени.

Только теперь лето начало «выходить» из меня, как холод из обмороженной руки: одновременно боль и облегчение, напряженная слабость и сны наяву. Мою тесную комнату — не знаю, когда и как — заполонила целая толпа странных созданий. Они устроили вокруг меня безмолвный тарарам, подняли оживленную, но беззвучную возню. Веселая у них была компания, они помогали мне курить мои папиросы, листали мою рукопись, тихо и весело перемигивались со мной и друг с другом, иногда что‑то шептали мне на ухо — изводили меня и в то же время подбадривали. Стопка бумаги становилась все меньше, а рядом с ней росла другая стопка — непонятные листы, которые, едва успев расцвести черными закорючками, отделялись от меня, начинали жить самостоятельной жизнью и держаться со мной на равных. Не раз я смотрел на них задумчиво и даже слегка удивленно. Колесо крутилось вокруг меня — во мне — со мной, сердце замирало, захватывало дух, как на ветру в открытом море.

Но все же — витало в доме какое‑то легкое беспокойство. Не раз я ни с того ни с сего начинал озираться, шарить по углам, поводить носом, принюхиваться — и ничего. Я забываю о своем беспокойстве, и веселая компания опять кружится возле меня, на всем лежит белый свет лампы, и на бумаге водяными знаками проступают черные закорючки, которые вот‑вот расцветут на чистом листе. И снова я резко поворачиваю голову к двери, почувствовав, как на спину давит чей‑то тяжелый взгляд — ничего, никого. А однажды я машинально протянул к Миртеле руку, чтобы сорвать листок. Пальцы неловко коснулись веточки, и листья, как стайка испуганных воробьев, посыпались с нее на зеленое сукно стола.

Я вскочил.

А? Что? Как?

И тут я понял. С некоторых пор — с каких? — Миртеле смотрит на меня как‑то печально и… растрепанно. Да, растрепанно. Листья густы и зелены, как раньше, но они будто заострились, сквозь них проглядывают тонкие коричневые ветки, как худые волосатые руки, изможденные лихорадкой. Да, но — почему? Почему?

Мой взгляд мечется по столу. Лампа! Давно, очень давно она стоит слишком близко к Миртеле. Трогаю другую веточку — и опять стайка воробьев с сухим шорохом садится на сукно. Хватаю листок, растираю пальцами — пыль. Подношу ее к носу — не пахнет. Всего лишь прах.

Ноги подкосились, я рухнул на стул.

Всю зиму я боролся со смертью.

Я не имею ни малейшего понятия, как ухаживать за растениями, но мной руководили инстинкт и отчаяние. Первым делом я снял с Миртеле абсолютно все листочки, и, друг мой, твое счастье, что ты никогда не видел голых косточек больного деревца! Я без конца поливал, ловил каждый чуть теплый луч скупого зимнего солнца, чтобы согреть Миртеле — делал, что умел и чего не умел, что знал и чего не знал.

Лампу я возненавидел. К компании веселых бесенят стал равнодушен, и они исчезли из комнаты. Исписанные листы бумаги теперь были мне совершенно неинтересны.

Долго, день за днем, почти потеряв надежду, я дежурил возле Миртеле, но в конце концов был вознагражден: я заметил маленькие зернышки, как зеленый мак, рассыпанные по стволу и веткам. Обрадоваться — на это у меня уже сил не хватило, но душа наполнилась мягким спокойствием. Вскоре из зернышек показались острые кончики — как ежик на обритой голове больного, начавшего выздоравливать. И тут как раз пришла весна.

Я опять смотрю на Миртеле с надеждой. Если хочешь, даже с уверенностью. И все же…

Внизу ствола проклюнулась новая веточка и начала расти. Сперва я смотрел и не понимал, что это значит. Она росла необычайно быстро, вскоре перегнала остальные ветки и сравнялась со стволом по высоте и толщине. Теперь у Миртеле два ствола, и оба — слегка искривленные. Конечно, я знаю, что основной, тот, что растет прямо из корней, только один, но все‑таки.

Спокойно, с достоинством тянутся вверх два ствола, усаженных целым лесом веточек. С каждым днем листочков становится все больше. Я срываю один, растираю — и от резкого запаха у меня захватывает дух, глаза загораются. Мне кажется, листочек пахнет чем‑то вроде горького миндаля.

И деревце опять стоит передо мной прямо, напряженно, как заряженное ружье.

Миртеле, Миртеле! Что готовит нам грядущее лето?

О еврейском характере

 

Недельная глава «Пекудей». О еврейском характере

Джонатан Сакс. Перевод с английского Светланы Силаковой 11 марта 2024
Поделиться17
 
Твитнуть
 
Поделиться

«Пекудей» иногда называют «недельной главой бухгалтера» — ведь начинается она с бухгалтерской отчетности, прошедшей аудиторскую проверку. Это отчет о том, как были потрачены и использованы деньги и материалы, пожертвованные на Святилище. Так Тора учит нас, что необходима финансовая прозрачность.

Местами текст кажется сухим, но за ним скрываются две необычайные истории: одну нам поведали в предыдущей главе, а другую — в позапрошлой. Эти истории сообщают глубокие и поныне актуальные подробности о натуре евреев.

Первая связана со Святилищем как таковым. Б‑г велел Моше попросить людей о пожертвованиях. Некоторые принесли золото, другие — серебро, третьи — медь. Кто‑то дал шерсть, лен или шкуры. Кто‑то шесты из древесины акации, масло для светильников, специи или благовония. Некоторые подарили драгоценные камни: ими украсили нагрудник первосвященника. А главное, все жертвовали очень охотно: «Люди каждое утро приносили [Моше все новые] добровольные дары. Тогда пришли все мудрые исполнители этого священного дела, каждый [оставив] ту работу, которой занимался, и сказали Моше: “Народ приносит больше, чем нужно для работы, которую повелел сделать Г‑сподь”.

Тогда Моше приказал провозгласить по всему стану: “Пусть мужчины и женщины больше не совершают священных приношений”.

И народ перестал приносить [дары]. Собранного было с излишком достаточно для выполнения всех работ» (Шмот, 36:3–7).

Евреи приносят дары для строительства Святилища. Гравюра

Итак, люди пожертвовали слишком много. Моше пришлось сказать им: «Хватит приношений». Сыны Израиля стали другими. Мы уже привыкли наблюдать их тягу к спорам, сварливость, неблагодарность, но все это как рукой сняло. Этот народ просто жаждал приносить дары.

В позапрошлой главе мы прочли совсем другую историю о том, как народ обуяло беспокойство. Моше давно поднялся на гору — а все не спускается. Жив ли он? А если с ним произошел несчастный случай? Как тогда узнать, что велит народу Б‑г — как выяснить, что делать людям и в какую сторону идти? Поэтому люди потребовали сделать тельца — в сущности, они потребовали снабдить их оракулом, предметом, с помощью которого можно услышать указания Б‑га.

Согласно самому популярному объяснению, Аарон понимал, что, если будет действовать без утайки — то есть прямо отвергнет требования народа, — ему не удастся сорвать затею с тельцом. Поэтому он прибег к тактике проволочек: кое‑что приказал с тайным умыслом затянуть дело, понадеялся, что, если изготовление тельца удастся отсрочить, Моше тем временем вернется. Вот его слова:

«Сказал им Аарон: “Снимите золотые серьги, которые в ушах ваших жен, сыновей и дочерей, и принесите мне”» (Шмот, 32:2).

Согласно мидрашу, Аарон думал, что этот приказ приведет к семейным ссорам и тогда затею отложат. Однако сразу же после этой фразы — никаких пауз — мы читаем: «И тогда все люди вынули серьги из своих ушей и принесли их Аарону»  (Шмот, 32:3).

Щедрость та же самая. А ведь это две принципиально разные затеи. Святилище — нечто святое. А телец — чуть ли не идол. Строительство Святилища было высочайшей из мицвот, а изготовление тельца — страшным грехом. Но в обоих случаях народ одинаково откликнулся на просьбу. Вот комментарий мудрецов: «Непостижима натура этого народа. Если у них просят на тельца, они дают. Если у них просят на Святилище, тоже дают» (ИТ, Шкалим, 1:45).

Общая черта этих двух случаев — щедрость. Евреи жертвуют охотно, хотя, возможно, не всегда правильно выбирают, на что жертвовать.

В XII веке Маймонид в своем своде законов «Мишне Тора» дважды прерывает обычное, размеренное течение своего юридического трактата, чтобы особо подчеркнуть ту же самую мысль. В связи с цдакой (благотворительностью) он пишет: «Мы никогда не видели и не слышали о еврейской общине, у которой не было бы “кассы подаяний”»  (Законы о дарах бедным, 9:3).

Казалось почти немыслимым, что может существовать еврейская община, у которой нет сети благотворительных учреждений. Ниже в той же книге Маймонид пишет: «Нам следует относиться к заповеди о благотворительности внимательнее, чем ко всем остальным повелительным заповедям, потому что благотворительность — это обычай потомков нашего праотца Авраама, ведь сказано: “Я избрал его для того, чтобы он заповедал <…> (своим детям <…> совершать цдаку”). А если кто‑то [проявляет] жестокость и не оказывает милосердия, следует усомниться в [чистоте] его родословной, потому что жестокость присуща только неевреям <…> Тот, кто отворачивается от благотворительности, называется негодяем, так же как называются негодяями поклоняющиеся идолам»  (Законы о дарах бедным, 10:1–3).

Здесь Маймонид не просто отмечает, что евреи жертвуют на благотворительность, а выдвигает более глубокую мысль, утверждая, что у евреев склонность к благотворительности заложена в генах — это составная часть унаследованной нами ДНК. Это одна из примет потомков Авраама, настолько яркая, что, если человек не жертвует на благотворительность, «следует усомниться в чистоте его родословной».

Чем бы ни была обусловлена эта склонность — врожденными качествами, воспитанием, либо тем и другим, быть евреем — значит жертвовать на благотворительность.

У Земли Израиля есть любопытная географическая особенность. В ее пределах есть два моря — Галилейское и Мертвое. В Галилейском море кипит жизнь. В Мертвом море, как ясно по названию, никакой жизни нет. А ведь оба моря питает одна и та же река — Иордан. Разница в том, что Галилейское море и получает, и отдает воду. А Мертвое море получает, но не отдает. В еврейской географии, совсем как в еврейской психологии, получать, но не отдавать — это вообще не жизнь.

Так было во времена Моше. Так обстоит дело и сегодня. Практически в любой стране, где живут евреи, их благотворительные пожертвования диспропорционально больше их численности. В иудаизме жить — значит жертвовать на благие дела.

Римас Туминас: «Эта история про евреев, да, — но и про всех, и для всех»

 Интервью

Римас Туминас: «Эта история про евреев, да, — но и про всех, и для всех»

Беседу ведет Ирина Мак 10 марта 2024
Поделиться318
 
Твитнуть
 
Поделиться

6 марта на 73 году жизни умер литовский театральный режиссер Римас Туминас. Ровно десять лет назад Туминас поставил в Московском театре им. Вахтангова спектакль по роману Григория Кановича «Улыбнись нам, Г-споди».  Накануне той премьеры режиссер побеседовал с журналом «Лехаим». В память о Римасе Туминасе мы публикуем снова это интервью.

Римас Туминас

Действие спектакля по роману «Козленок за два гроша» происходит в начале XX века: полиция арестовывает юного Гирша Дудака, выстрелившего в генерал-губернатора, и его бедный отец Эфраим оставляет свое местечко и вместе с товарищами пускается в путь, чтобы спасти мальчика. Для труппы театра Вахтангова это было первое обращение к творчеству еврейского литовского писателя, давно живущего в Израиле . Однако худрук театра Римас Туминас уже инсценировал роман Кановича в созданном им вильнюсском Малом театре. И в марте 2014 году возобновил постановку — на новом месте, 20 лет спустя.

ИРИНА МАК → Впервые вы поставили «Улыбнись нам, Г-споди» в 1994 году — это была ваша идея?

РИМАС ТУМИНАС ← Нет, я даже не слышал о таком романе. Первоначально был киносценарий, и на Литовской киностудии собирались снимать по нему полнометражный фильм. Но было сложное время: рушилась студия, денег не было. С фильмом не получилось, и мне предложили сделать спектакль. Признаюсь, что изначально не идея меня увлекла, а просто так все совпало, что финансовые сложности заставили меня обратить внимание на это предложение. Но я прочел роман, был поражен, что никогда прежде не читал Кановича. И пришлось мне, будучи в Норвегии, где я ставил Чехова, уже начать работать над инсценировкой.

ИМ → Автор ее — вы?

РТ ← Трудно сказать, кто автор. Начали репетировать, переписывать текст — что-то возможно сыграть в театре, что-то нет… Перед выпуском я окончательно скомпоновал материал, и его оказалось слишком много. Там была и линия отцов — Эфраима, и линия детей — его сына Шахны, и то, что происходило в Вильнюсе с его другим сыном, Гиршем. Даже хотели сделать два спектакля — «Дети» и «Отцы», в один весь материал никак не вмещался. В итоге я остановился на второй части — «Отцах», исключив «Детей». Мне показалось, что так будет сильнее: детей не будет, о них будут только говорить. И возникла тема спектакля — дорога к детям. Они уходят от нас, и вот они уже дальше далекого, нам их не догнать, но путь к детям — это и есть то, к чему мы стремимся.

ИМ → И весь спектакль превратился в дорогу, и на сцене была повозка…

РТ ← Да, мы сочинили повозку из мебели, ящиков, табуреток, разного реквизита. В качестве лошади нашли шкаф. Повозка жизни, переселение народа… Дорога как метафора всего, чем жили герои романа, и чем мы жили. В дорогу мы берем все, что имеем: обычаи, историю, культуру… Что-то приобретаем по пути, что-то теряем. Я стал специально изучать быт еврейских местечек и обычаи, но заблудился во всем этом.

ИМ → Сегодня театр вовсю эксплуатирует еврейскую тему, часто скатываясь к лубку, к внешним эффектам.

РТ ← Вы правы, и в 1994 году в Вильнюсе такой проблемы не было. Но сейчас я не повторяю постановку буквально. Конечно, мы повторяем структуру — на сцене снова будет повозка. Может быть, она будет выглядеть изящнее, благороднее, но она остается. И история остается еврейской, в спектакле есть какие-то приметы: пластика, музыка, шабат…

ИМ → Но для вас это больше чем еврейский сюжет.

РТ ← Конечно. Когда мы еще только начинали работать над спектаклем в Вильнюсе, я долго не мог понять, почему ничего не получается. А потом до меня дошло: евреи говорят «Улыбнись нам, Г-споди». А играем мы, литовцы. Мы же хотим, чтобы и нам Г-сподь улыбнулся. Эта история про евреев, да, — но и про всех, и для всех. Тема раскрылась, выйдя за рамки чисто национальной.

ИМ → Насколько она актуальна здесь и сейчас?

РТ ← Это вечная тема. Понятно, что не существует обетованной земли, но есть нечто святое для каждого, есть сотворенный мир, есть жизнь, к которой все стремятся. Мы все стали космополитами, едем куда-то, не понимая иногда, куда и зачем, — но знаем, что ехать надо, как в том старом анекдоте. Каждый раз, собираясь в путь, даже недальний, мы верим, что увидим на финише что-то лучшее. А дорога очищает нас, и получается, что не ради какого-то другого места мы едем, а ради самого этого пути, он и есть цель путешествия. У меня похожая тема в спектакле «Ветер шумит в тополях», где воспитанники приюта хотят куда-то вырваться, забраться на гору, это у них не получается, но само их восхождение — вот что важно.

ИМ → «Улыбнись нам, Г-споди» шел 12 лет, но в 2006-м вы сняли спектакль.

РТ ← Умер исполнитель главной роли. Спектакль был очень популярен, и мы хотели ввести нового актера. Собрались труппой, чтобы обсудить, помолчали… Наверное, рано было — он стоял перед нами, и никто не представлял себе кого-то другого в этой роли. Разошлись, договорились снова собраться. И снова помолчали и разошлись. Видимо, он унес с собой спектакль, продолжая играть его где-то на небесах. Но ощущение недоигранности осталось. А года два назад ко мне обратились из тель-авивского театра «Гешер», с предложением сделать спектакль у них. И я подумал, почему, собственно, надо ставить там, когда можно здесь. Может быть, когда-нибудь я и поставлю «Улыбнись нам, Г-споди» в Израиле, но пока я очень рад, что не только актеры, занятые в постановке, а весь театр увлекся этой идеей. Все прочитали роман, и пришли в восторг, и не могли понять, как они могли ничего о нем не слышать, и удивились таланту Григория Кановича, его точным формулировкам, философскому смыслу…

Сцена из спектакля «Улыбнись нам, Г-споди» по роману Григория Кановича в постановке Римаса Туминаса в вильнюсском Малом театре. 1994 год

ИМ → Кто играет в спектакле?

РТ ← Даже на роль козы оказалось столько претендентов, что я удивился. Мне было неловко предложить играть козу знаменитой актрисе — там всего-то пара эпизодов. Но Юлия Рутберг согласилась, и с удовольствием. И Людмила Максакова изъявила желание. И Галина Львовна Коновалова, лежа в больнице, говорит: «Хочу играть козу. Вы понимаете, коза же может быть и немолодой». Эфраима репетируют двое — Сергей Маковецкий и Владимир Симонов. Шмуле-Сендер — Евгений Князев и Алексей Гуськов, Палестинец — Антипенко и Макаров, Авнера играет Виктор Сухоруков. Один. Думаю, он и останется единственным исполнителем этой роли. На репетициях он очень нам помогает — заводит всю труппу, привносит такой азарт… Все вертится вокруг него.

ИМ → Поразительно: два состава, и в каждом звезды.

РТ ← Да, и сначала актеры говорили: «У меня никогда не было дублера!» На что я отвечал: «А сейчас будет». Я понимаю, все хотят сыграть премьеру, но потом у кого-то начнутся съемки, еще что-то… Я не разделяю актеров на первый состав или второй, мне главное, чтобы у каждого его роль состоялась… Скромнее надо быть.[/question]

И есть еще одна проблема, свойственная русскому театру: здесь всех тянет играть мужика, играть быт, тянет к психологизму… А я бегу этого. И все время кричу: «Мне нужен звук, а не диалог!» Умение существовать на сцене автономно, вести свою тему в ансамбле…

ИМ → Вы ставили в Литве спектакль на еврейский сюжет. И хотя разыгранная история совсем не про вас — вы литовец, родились после войны, — эта тема и ваша. Потому что Литва — это еще и еврейская среда, исчезнувшая, но сохранившаяся в памяти. Как в Литве к этому отнеслись?

РТ ← Видимо, я вас удивлю, но одно то, что Гирш, еврей, стреляет в генерал-губернатора, превращает его в героя. Зрители видели в его поступке подвиг, попытку освобождения литовской земли, сопротивление режиму… Причем даже по сюжету после восстания 1863 года до момента, когда происходит действие романа, прошло меньше 50 лет, все было еще свежо, мечты об освобождении были живы. Гирш для нас абсолютный герой.

ИМ → А теперь сравните: 1994 год, Литва, сбывшаяся мечта о независимости, смельчак, стреляющий в царского наместника, — и с другой стороны, нынешняя Россия, потонувшая в каких-то диких советских стереотипах. Насколько зрители готовы к пониманию такого героизма?

РТ ← Думаю, что готовы. Я рассчитываю, что зрители воспримут наши идеи — те, кто ходит в Театр им. Вахтангова, наша публика. Это же будет путешествие. Путешествие за улыбкой — «Улыбнись нам, Г-споди». Нам — мы имеем в виду всем. Повозка будет общая, для нас всех.

(Опубликовано в №262, февраль 2014)

" ОН ЖИВОЙ И СВЕТИТСЯ"

 

«Он живой и светится»

Евгения Гершкович 11 марта 2024
Поделиться
 
Твитнуть
 
Поделиться

Выставку «Где это видано, где это слыхано…» Литературный музей посвятил 110‑летию Виктора Драгунского — замечательного писателя, автора знаменитых «Денискиных рассказов» — и впервые подробно рассказал историю жизни писателя и его предков, выходцев из местечка Драгунск в Могилевской губернии.

Москва, Дом И. С. Остроухова в Трубниках
До 17 марта 2024

 

Виктор Драгунский с сыном Денисом

 

Я скачу, что ты мой папа!

Первые рассказы о Дениске были написаны осенью 1959 года и немедленно принесли славу их автору, Виктору Драгунскому.

Первое издание вышло в 1960 году в издательстве «Детский мир», тогда еще под названием «Он живой и светится».

С тех пор «Денискины рассказы» (Драгунский написал 61 рассказ) многократно переиздавались, подвергались цензурным и редакторским правкам, переживали экранизации, причем и по сценарию самого автора.

Все эти годы книжка совершенно не томилась на полках библиотек в разделе «Классика советской литературы».

Не одно поколение с удовольствием возвращалось к хронике жизни мальчика Дениски, истории его души, его радостей и разочарований, и уж точно не потому, что где‑то это произведение включено в школьную программу.

Виктор Драгунский с Денисом и котом Сингапуром

Для многих «Денискины рассказы» стали «подподушечной» книгой.

Драгунский точно знал рецепт, как подобраться к читателю, угадал, как задеть за живое, затронуть сокровенные душевные струны.

Возможно, секрет кроется в фантазии, простоте, трогательности даже, отсутствии фальши (а дети к этому чутки) и советской социалистической морали, при этом образном и таком родном языке?

С детства и навсегда в память врезались фразы: «знай мою добрость», «буду учить уроки всегда, до глубокой старости», «я скачу, что ты мой папа».

Дети узнавали в Дениске себя, а взрослые мечтали о таких детях, как Дениска.

Во время чаепития. Виктора и Дениса Драгунских с Дедом Морозом

 

Попытку проанализировать феномен «Денискиных рассказов» предпринимает выставка в Литературном музее.

Одна из двух ее частей посвящена главному произведению писателя.

Кураторы, Наталья Реброва и Марина Краснова, и художник Анна Колейчук отматывают время назад, на полвека, переносят посетителей выставки в детство мальчика по имени Денис Кораблев, в атмосферу старой Москвы с ее реалиями, коммунальной квартирой, двором и школой.

Модели парусников в экспозицию перенеслись из дома Виктора Драгунского, который держал их на книжных полках как напоминание о фамилии своего героя.

Виктор Драгунский с моделью парусника. 1960‑е

В витрине под кораблями — плюшевый мишка из рассказа «Друг детства», самосвал, который Дениска отдал Мишке Слонову за светлячка, а еще игрушечный пистолет системы Макарова и радиоприемник «Москвич». Рядом чернильница‑непроливайка, ручка‑вставка и пенал — нехитрые школьные принадлежности 1950‑х годов.

Черный телефон с круглым циферблатом, обитатель коридоров коммуналок, скорей всего напоминает о рассказе «И мы!..». Кто помнит текст, там Дениска и Мишка по телефону хором распевали любимую, космонавтскую: «…На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы».

Дениска. Фотосессия

Над аппаратом висит записная книжка с номерами телефонов — принадлежавшая, правда, Людмиле Ильиничне Толстой. Взятая из фондов Литмузея, она соответствует эпохе и начинается с номеров милиции и угрозыска.

Кураторы представили публике обширный (более 70 единиц) блок книжных иллюстраций, выполненных многочисленными художниками, начиная с работ Виталия Горяева. Работая над упомянутым первым изданием рассказов, он искал образ Дениски.

Суперобложка Виталия Горяева к сборнику рассказов Виктора Драгунского «Он живой и светится». М.: Издательство «Детский мир», 1961

Как рассказывает сын писателя, а теперь и сам уже известный писатель Денис Драгунский, художник использовал его фотографии: мальчика в клетчатой рубашке и черных штанах с широкими помочами. Горяев увидел у Драгунского эти контактные отпечатки с негатива, склеенные длинной гармошкой. На выставке можно видеть и эту гармошку, и другие детские фотографии Дениса Драгунского, его друзей Мишки и Аленки, а также иллюстрации Виктора Чижикова, Юрия Зальцмана, Владимира Гальдяева, Михаила Скобелева к сборнику «Тайное становится явным», рассказам «Смерть шпиона Гадюкина», «Расскажите мне про Сингапур», «Пожар во флигеле, или Подвиг во льдах», «Поют колеса. Тра‑та‑та», «Красный шар в синем небе». Изображения дополнены цитатами. Они приводятся прямо на стене: «И мы шли так с Аленкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Аленка сказала: — Если бы у меня были деньги, я бы купила еще один шарик… чтобы ты его выпустил».

Иллюстрации Юрия Зальцмана к «Денискиным рассказам»

 

«…и стал Драгунским»

Тот же прием наглядности использован во втором зале. Здесь все посвящено жизненному пути Виктора Юзефовича Драгунского.

Актер Зиновий Гердт о нем говорил: «Человек прожил жизнь так, что при упоминании этого имени — Виктор Драгунский — всякий человек, который его знал, начинает как‑то улыбаться тому обстоятельству, что он был с ним близок или просто знаком».

А вот мнение Леонида Утесова: «Если бы он был режиссером, может быть он стал бы Станиславским, если бы он был клоуном — Виталием Лазаренко. Если бы он был только актером, может быть он стал бы Яншиным. Но он занимался всем этим вместе и стал Драгунским».

«Жизнь наша… менее празднична, более буднична, чем этот человек. Он был подарком в общении», — считал Леонид Зорин.

По фотографиям, архивным документам, подробной хронологии и видеорассказу Дениса Драгунского мы узнаем, что еврейский род Драгунских вышел из местечка Драгунск близ Быхова и Рогачёва в Могилевской губернии, что прадед писателя, Хаим Драгунский вел мелкую торговлю, имел сына Лейбу и дочерей Злату‑Рохл и Михлю.

Виктор Юзефович с детства помнил фразу «нос, как у тети Михли».

Лейба Драгунский, Лев Хаимович проживал в Гомеле, одной из «столиц» черты оседлости. Он служил учителем в гимназии, был одним из лидеров гомельского Бунда и распространял революционную газету «Искра». Его дочь Риту называли «дочкой этого красного» и однажды выгнали из синагоги, куда она пришла за мацой: «Ты дочь Драгунского? Иди отсюда, тебе сюда нельзя».

В 16 лет она выскочила замуж за Юзика, Юзефа Фальковича Перцовского — сына, по некоторым сведениям, торговца старьем. С ним и со своим отцом, к тому времени уже сомневающимся в успехах русской революции, Рита Львовна Драгунская рванула за океан.

1 декабря 1913 года в Нью‑Йорке у Риты и Юзика родился сын Виктор.

Рита Львована Драгунская с сыном Виктором

Однако в Америке семейство не прижилось и в июле 1914 года вернулось в Гомель, буквально за несколько дней до начала Первой мировой.

Впоследствии Драгунский объяснял этот факт своей биографии в свойственной ему манере: «Американский образ жизни произвел на меня такое отталкивающее впечатление, что уже через полгода я вернулся на родину».

А Лейба Драгунский остался в Нью‑Йорке, издавал детский журнал «Киндерлэнд» («Детский мир»), писал на идише под псевдонимом и переводил детские рассказы с итальянского.

 

Между тем в Гомеле, вслед за Первой мировой, началась революция. Рита Львовна была роковой женщиной. И ревнивого Юзика расстрелял комбриг Ипполит Иванович Войцехович, вскоре ставший ее вторым мужем. Виктор помнил, как отчим сажал его в седло и давал в руки настоящую саблю.

Потом погиб и комбриг. Третьим мужем Риты Львовны стал Михаил (Менахем‑Мендл) Хаимович Рубин, актер еврейского водевильного театра. В 1925 году Виктор с матерью и отчимом переехал в Москву. Они поселились в коммуналке на Покровке. Виктор пошел в школу. А отчим в один прекрасный момент уехал на гастроли и в семью больше не вернулся.

Денис с бабушкой Ритой Львовной

В юности будущему писателю пришлось постоянно подрабатывать, чтобы помочь матери: учеником токаря на заводе «Самоточка», лодочником на Хамовнической набережной, шорником в артели «Спорт‑туризм».

В сентябре 1931 года Драгунский поступил в «Театрально‑литературную мастерскую» мхатовского актера Алексея Дикого, сыгравшего в советских фильмах роли Кутузова, Нахимова и Сталина.

По окончании студии он поступает в труппу московского Театра транспорта, МОСТТ. Но театральный опыт не задался, как и работа в кино.

Виктор Драгунский снялся лишь однажды: у Михаила Ромма в «Русском вопросе» в роли радиокомментатора.

Виктор Драгунский в фильме «Русский впорос»

Затем его пригласили в Театр сатиры. В спектакле «Мастера счастья» Драгунский выходил на сцену и трагически произносил: «И это местком? И это та организация, в которую я так безгранично верил?..»

Один сезон он отработал рыжим клоуном в цирке на Цветном бульваре.

Кстати, цирку Виктор Драгунский впоследствии посвятит роман «Сегодня и ежедневно», который в 1970‑е годы в Ленинградском театре драмы и комедии будет поставлен режиссером Яковом Хамармером. Афиша этого спектакля на выставке соседствует с яркими цирковыми афишами Ефима Цвика.

И хотя манеж был стихией любящего дурачиться Драгунского, больше его манила эстрада. Он участвовал в сборных концертах, читал скетчи, юморески и фельетоны собственного сочинения, а в 1948 году создал и собственную труппу под названием «Синяя птичка», по образцу «Летучей мыши» Никиты Балиева.

На сцену Театра киноактера, в спектаклях «Синей птички», выходили любимцы публики Рина Зеленая, Евгений Весник, Борис Сичкин, Ролан Быков, Татьяна Пельтцер, Сергей Мартинсон, Зиновий Гердт, Владимир Дыховичный, Морис Слободской. Во времена, когда шутки не особо приветствовались, в спектаклях Драгунского пародировалась театральная жизнь, зарубежный кинематограф и — довольно корректно — окружающая советская действительность. Труппа имела шумный успех.

Виктор Драгунский с актрисами Театра киноактёра. 1948

В «Синей птичке» играла и красавица‑жена Виктора Драгунского, Алла Семичастнова — выпускница ВГИКа, мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой.

Супруга Виктора Драгунского Алла Семичастнова. Фотопроба на фильм «Адмирал Нахимов»

В nbsp;1958 году труппа прекратила свое существование.

А Драгунский целиком погрузился в занятия литературой, которой отдал двенадцать последних лет жизни.

Первым его опытом считается пьеса «Нежность не в счет», написанная еще в 1935‑м в соавторстве с друзьями. Действие происходит в дореволюционное время, в списке персонажей — анархист, народник, большевики и меньшевики.

Еще одним «взрослым» произведением писателя станет повесть «Он упал на траву», посвященная московским ополченцам. Был у него и рассказ «Старухи» о репрессированных, и другие рассказы…

Но вышло так, что читательское сердце завоюют именно «Денискины рассказы».