Почему Трамп обозвал Байдена «палестинцем»? Каким образом Дэвид Бэкхем может получить израильское гражданство? И как внук Боба Марли отпраздновал бар-мицву? Глава департамента общественных связей ФЕОР и главный редактор журнала «Лехаим» Борух Горин представляет обзор событий недели.
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
«Маэстро»
Режиссер Брэдли Купер
США, 2023
Брэдли Купер не получил «Оскар» за фильм «Маэстро» ни как звезда, ни как режиссер, ни как один из авторов сценария, но он заслуживает всяческой похвалы и благодарности за то, что снял важный фильм об одном из классических музыкантов Америки. Куперу‑актеру в целом удалось передать ошеломительно сложные и противоречивые измерения личности Леонарда Бернстайна, в том числе его выдающиеся музыкальные дарования — не только как дирижера, композитора и пианиста, но и преподавателя, и публичного интеллектуала.
Еще Бернстайн славился невероятным обаянием, удивительной привлекательностью и большой выразительностью. Его подход к дирижированию разительно отличался от того, которого придерживались дирижеры предыдущего поколения. Он претворил дирижерское искусство в визуальный театр. Бернстайн завораживал зрителей так, как не могли и мечтать ни знаменитый дирижер Артуро Тосканини, тоже звезда сцены, ни наставники и учителя самого Бернстайна, будь то Сергей Кусевицкий, Фриц Райнер или Димитрий Митропулос. Бернстайн предлагал публике нечто новое: музыкальную пантомиму, многообразный жестовый пересказ эмоционального смысла музыки, как понял его дирижер. Чтобы за этим следить, не требовалось знаний. Бернстайн дирижировал всем телом, порой даже спрыгивал со сцены. На его концерты зрители приходили не в последнюю очередь полюбоваться на дирижера.
Кажется, Рихард Штраус сказал, что дирижер не должен потеть: это дозволено только слушателям. Но за ужимками Бернстайна (за которые в 1957–1969 годах, в пору службы Бернстайна в Нью‑Йоркском филармоническом оркестре, его язвительно высмеивали критики) крылось мастерское владение традиционными приемами дирижирования — посредством мимики, жестов и дирижерской палочки. Им Бернстайн научился в Кертисовском институте музыки у Райнера, тот двигаться не любил и создавал эффектные, блестящие с точки зрения техники произведения лишь с помощью рук и глаз. Бернстайн же выработал целый арсенал искусных жестов, как совершенно новых, так и проверенных временем, и с их помощью выражал как свою неукротимую интуицию и спонтанность, так и чуткий аналитический пыл исполнителя чужой музыки.
Повторить такое — задача незаурядная для любого актера; Купер признавался, что бился над ней — правда, с перерывами — все шесть лет работы над фильмом. Он похоже изображает то, как Бернстайн стоял и сидел на репетициях, как держал палочку, как ею махал. Ближе к концу фильма есть эпизод, в котором уже немолодой Бернстайн ведет занятие в Тэнглвуде ; Купер показывает начинающему дирижеру, как вывести оркестр из ферматы , которая останавливает течение музыкального времени. В данном случае фермата довольно прямолинейна — она появляется в конце первой части Восьмой симфонии Бетховена. Техническая проблема, как и ее решение, элементарна, но Купер придумал, как дать понять, что необходимо возобновить музыку, восстановив ритм движения.
Время от времени случаются сбои (и это вполне понятно), как, например, в одном из длинных эпизодов «Маэстро», в котором авторы воссоздали легендарное, запечатленное на пленку выступление Бернстайна в 1973 году в кафедральном соборе Или в Англии : оркестр исполнял любимую Бернстайном Вторую симфонию Малера. Рассказ Купера о заключительных пяти минутах этой грандиозной работы повторяет видео с выступления Бернстайна (ролик можно посмотреть на ютубе), но при этом больше смахивает на пародию его и без того экстравагантной мимики и жестикуляции.
С другой стороны, ни один другой музыкант, даже Герберт фон Караян, главный соперник Бернстайна в середине XX века, пусть и не пользовавшийся такой любовью публики, не оставил по себе столь обширного визуального наследия. Играть в кино Бернстайна — все равно что играть Джона Фицджеральда Кеннеди или кого‑нибудь из The Beatles. Многие прекрасно помнят оригинальные видео, а тем, кто не помнит, достаточно щелкнуть мышью.
Купер силится изобразить в прямом смысле неподражаемого дирижера, и это дается ему нелегко, зато Бернстайн‑пианист получается у него вполне достоверно, в том числе и в замечательном эпизоде в начале фильма, когда Бернстайн на вечеринке знакомится со своей будущей женой Фелицией Монтеалегре. Убедителен Купер и в тех немногих фрагментах, в которых Бернстайн пишет музыку. К сожалению, произведений, сочиненных Бернстайном, в «Маэстро» меньше, чем можно было рассчитывать. В фильм включили отрывки из его ранних работ — On the Town, Fancy Free, Four Anniversaries. И меньше минуты из великолепной Второй симфонии Бернстайна, Age of Anxiety , вдохновленной поэмой Одена; в симфонии есть блистательное джазовое соло на фортепиано, Бернстайн и играл его, и дирижировал, причем за инструментом в этот момент сидел, что примечательно, его столь же разносторонне одаренный друг Лукас Фосс . Мелькают в фильме и «Вестсайдская история», и «Кандид», и «Чичестерские псалмы», и «Месса». Отрывки из этих произведений встроены в драматургическую структуру фильма, однако они слишком коротки, чтобы зритель успел составить мнение об их музыкальных достоинствах. То же самое можно сказать и о Третьей симфонии Бернстайна под названием «Кадиш», она звучит в конце фильма.
При жизни Бернстайна регулярно обвиняли и высмеивали как композитора за несерьезность и консерватизм. Но слушатели его обожали (и, как им казалось, понимали), любовно называли Ленни, однако это уменьшительно‑ласкательное имя можно расценить и как снисходительность. Впрочем, время показало, что Ленни смеялся последним. Будущие поколения запомнят Бернстайна не как дирижера, а как сочинителя бродвейских мюзиклов, автора песен, танцевальной, концертной музыки, в том числе «Серенады» для скрипки с оркестром по мотивам «Пира» Платона — одной из лучших работ Бернстайна, даже странно, почему ее не включили в «Маэстро».
Бернстайн, как никто, умел ясно и красноречиво рассуждать о музыке, ее логике и структуре, ее связи с историей и воззрениями, и это умение сделало из него звезду мирового масштаба. Выступая перед публикой, он никогда не прятал свою любовь к музыке под ворохом фактов и идей. Он великолепно говорил и когда выступал перед слушателями на концертах, и по радио, и по телевидению. Однако в «Маэстро» красноречие Бернстайна не сказать чтобы очевидно. Если он говорил не экспромтом, то непременно писал себе текст выступления. Но в единственном фрагменте, в котором Купер изображает, как Бернстайн разговаривает со слушателями (о Шостаковиче), он выглядит, как ни странно, неубедительно, самодовольно и сентенциозно:
«За что я люблю эти репетиции по четвергам, так за возможность поговорить с вами о том, что мы думаем о музыке… Сегодня мы изучаем Четырнадцатую симфонию Шостаковича, опус 135. Я думаю об этом произведении вот что — может, это безумие, но, сдается мне, все‑таки нет, — я думаю, что перед лицом смерти человек искусства должен отбросить все, что его ограничивает. В оставшееся ему время он должен проявлять решительность в творчестве, созидать совершенно свободно… Вот почему я и сам должен так поступить. Я должен прожить остаток дней, короток он или длинен, именно так, как хочу, как все больше и больше из нас в настоящее время».
Рассуждая о музыке, Бернстайн всегда говорил о том, что думает сам, будь то на ежегодных концертах «Для молодых людей» или на мероприятиях вроде этого, причем говорил не столько о себе, сколько о музыке и ее связи со слушателями, — и это прекрасно. (А вот когда Бернстайна просили рассуждать теоретически, как на нортоновских лекциях в Гарварде, опубликованных под названием «Вопросы без ответа», он, как правило, нервничал.)
И если «Маэстро» толком не удалось создать образ маэстро, то потому лишь, что в конечном счете фильм не совсем о нем. Это, скорее, искусно очерченный психологический портрет его жены, матери троих его детей. Фелиция Монтеалегре была такой же красивой, милой и очаровательной, какой ее сыграла Кэрри Маллиган. Еще она была исключительно одаренной актрисой и выступала как на театральной сцене, так и на малом экране первого золотого века телевидения.
Маллиган удалось передать легендарную доброту Фелиции, ее остроумие и талант, а также необыкновенную любовь и дружбу, связывавшую ее с Бернстайном. Отношения у них были очень сложные, поскольку Бернстайн — и Фелиция знала это с самого начала — был гомосексуал. В юности он очень переживал из‑за влечения к мужчинам, даже пытался лечиться. Но со временем отношение общества к таким вещам изменилось, и Бернстайн принял себя. Гомосексуальность подчинила себе его мощное либидо, особенно в последние годы жизни, после смерти Фелиции. (Кстати, это довольно прозрачный подтекст разговоров о Шостаковиче в фильме.)
Брак Бернстайна с Фелицией держался главным образом ее усилиями. Она преданно любила мужа, создавала ему репутацию, каковой требовали его слава и карьера. Нет практически никаких сомнений в том, что они действительно любили друг друга и были счастливы вместе. Но все это требовало от Фелиции невероятного самопожертвования и сочувствия. Об этом‑то и рассказывает «Маэстро».
А вот о чем «Маэстро» умалчивает, так это о том, что Бернстайн всю жизнь интересовался политикой. Диплом в Гарварде он писал о том, что главным образом благодаря именно афроамериканской музыке («расовым элементам», на языке того времени) американская музыка обрела оригинальность, а не подражала европейским моделям. Бернстайн всю жизнь выступал против расовой дискриминации и был рьяным поборником прав человека. И в этом смысле Том Вулф несправедлив: он заявил, что Бернстайны у себя дома на Парк‑авеню собирали средства для «Черных пантер» исключительно чтобы «щегольнуть радикализмом». Пусть этот шаг и был опрометчивым, но Бернстайнов нельзя упрекнуть в лицемерии: их политические взгляды были совершенно искренними.
Бернстайн одним из первых выступил за ядерное разоружение. В то же время после 1956 года (начала оттепели) он участвовал в официальных дипломатических мероприятиях. В 1959 году — событие исторической важности — он приезжал с Нью‑Йоркским филармоническим оркестром в СССР, где музыкантов встретили восторги критиков и ликование публики. На этих гастролях Бернстайну удалось тайком встретиться с Пастернаком, автором романа «Доктор Живаго», опальным поэтом, которого годом ранее советские власти вынудили отказаться от Нобелевской премии по литературе.
Бернстайн понимал музыку как средство выражения общечеловеческих ценностей. Еще он считал, что люди творческие обязаны публично выступать в защиту демократии, свободы и справедливости. 23 декабря 1989 года, вскоре после падения Берлинской стены, Бернстайн сделал последнее и, пожалуй, самое известное политическое высказывание с помощью музыки. Его оркестр исполнил Девятую симфонию Бетховена, причем, чтобы его наверняка поняли, Бернстайн поменял текст заключительного хорала, «Оды к радости» (ее мелодия стала гимном ЕС): Freude (радость) исправил на Freiheit (свобода).
Но о политике в «Маэстро» ни слова, и это, пожалуй, самое серьезное упущение. Тему еврейства Бернстайна создатели фильма обходят на цыпочках. Бернстайн считал себя ревностным евреем, горячо защищал Государство Израиль, и это важно как с точки зрения его представлений о себе, так и с точки зрения его творчества. Но еврейству Бернстайна в фильме посвящен один‑единственный эпизод. На обеде в Тэнглвуде наставники Бернстайна Аарон Копленд и Сергей Кусевицкий высказывают опасение, что молодое дарование попусту растрачивает свои таланты на Бродвей, Голливуд и прочие неупомянутые соблазны, вместо того чтобы стать первым великим американским дирижером. Но кое‑что тревожит их куда больше. «И его имя… Бернстайну оркестр не дадут никогда. А Бернсу? Леонарду С. Бернсу». Бернстайн отвечает лишь, что подумает и «утро вечера мудренее», но явно отвергает это предложение. И в этом весь Бернстайн. Он гордился тем, что он американский еврей, но его наставники‑евреи — Копленд был сыном евреев‑иммигрантов из Восточной Европы, Кусевицкий сам был таким иммигрантом — толком этого не понимали.
Гордость Бернстайна своим еврейством появляется в «Маэстро» еще один раз, но лишь как неявная визуальная деталь. В ключевой сцене ближе к концу фильма Фелиция умоляет Ленни поговорить с их дочерью Джейми, тогда совсем юной, развеять слухи о его гомосексуальных романах, о которых Джейми слышала в Тэнглвуде. Бернстайн выходит поговорить с Джейми на заднее крыльцо их дома в Коннектикуте, на нем бордовая фуфайка, на груди красуется надпись «Гарвард» на иврите. Премьера «Маэстро» состоялась в ноябре 2023 года. Из‑за коварства истории (я имею в виду 7 октября 2023 года), а также бурных возмущений в кампусе Гарварда и прочих университетов это уклончивое упоминание о том, что Бернстайн гордился своим еврейством и был предан Израилю, вызывает неловкость, если не сказать режет глаз.
Бернстайн, как многие люди его поколения, без труда совмещал левацкие политические воззрения с пылким сионизмом. Осенью 1948 года он ездил выступать перед военными и гражданским населением недавно созданного Государства Израиль. Часто туда возвращался, не раз играл с Израильским филармоническим оркестром. Приезжал и в 1967‑м — отпраздновать победу Израиля в Шестидневной войне, молился у Стены плача, исполнял Малера на горе Скопус перед огромной толпой.
Неколебимой преданности еврейству Бернстайн научился в семье. Его отец Самуил — в «Маэстро» о нем упомянули мельком — торговал косметическими товарами; отец хотел, чтобы Ленни пошел по его стопам, боялся, что сын станет кем‑то вроде бродячего музыканта‑клезмера. Но еще Самуил был талмид хахам и потомок древнего рода раввинов. Больше всего на Бернстайна‑младшего повлияло то, что его семья ходила в «Мишкан Тфила», первую и главную в Бостоне консервативную синагогу. К 1930‑м годам в рамках консервативного иудаизма сформировался узнаваемый американский иудаизм, непохожий ни на германский реформистский иудаизм, ни на хеймише — восточноевропейский ортодоксальный иудаизм. Американский иудаизм проповедовал то, что Бернстайн впоследствии описывал как теологию «либерализма, сионизма и служения обществу», модернизированную, но при этом очевидно соблюдавшую традиционные еврейские обычаи.
Юный Бернстайн влюбился в музыку своего шула и часто признавал, что кантор их синагоги Соломон Григорьевич Браславский оказал существенное влияние на его музыкальные устремления. Бернстайн с юности замыслил стать первым крупным еврейским композитором, который делал бы упор на еврейские религиозные тексты, и на диво в этом преуспел. Первая его симфония, «Иеремия», была написана в 1942 году, во время войны, и включала в себя строки на иврите из Плача Иеремии. В конце 1940‑х Бернстайн сочинил серию хоралов, все на молитвы на иврите. Симфония «Кадиш» — он написал ее в 1963 году и посвятил памяти президента Кеннеди (с которым, разумеется, был знаком) — соединила текст кадиша на арамейском, богослужебные цитаты на иврите и придуманный Бернстайном разговор на английском меж Б‑гом и человеком, на манер того, который вел с Ним Иов. В одном из наиболее популярных произведений Бернстайна, «Чичестерских псалмах» (1965 год), псалмы 23, 100, 131 и фрагменты прочих поют на иврите. Под занавес творческой деятельности, в 1989 году, Бернстайн кое‑что исправил в «Молитве на открытие» (Opening prayer), которую сочинил в 1986 году на открытие Карнеги‑Холла после ремонта. Бернстайн написал музыку на библейское благословение коэним народу Израиля (и отцов детям вечером шабата).
Подобные откровенно еврейские произведения резко отличаются от сочинений Аарона Копленда, наставника Бернстайна, оказавшего на него значительное влияние. Копленд создавал классическую музыку, которая воплощала дух Америки. Он верил, что знакомит Америку с самой собой и мир с Америкой благодаря таким работам, как «Весна в Аппалачах», «Билли Кид», «Родео», «Портрет Линкольна», «Хвала простому человеку» (Fanfare for the Common Man). Шедевр Копленда, Третья симфония (Бернстайн ее особенно любил), в полной мере выражала величие американской природы и демократии, при этом в симфонии не было ни грана еврейского — кроме разве что идеализма.
Бернстайн сыграл важную роль в первые годы существования Брендайса, первого в Америке светского еврейского университета, и об этом тоже не следует забывать. Он приехал в университет в 1952 году в качестве внештатного преподавателя, создал Фестиваль искусства и творчества, внес существенный вклад в формирование обширной музыкальной программы. Там поработали и друзья Бернстайна, музыканты‑евреи из Гарварда, в частности Ирвинг Файн (Бернстайн его обожал и с удовольствием исполнял его симфонию 1962 года), Артур Бергер и Гарольд Шапиро.
Помимо Бернстайна, в те годы в Америке работало огромное множество других музыкантов‑евреев, бежавших от нацистов, в том числе великие инструменталисты и дирижеры: Эльман, Хейфец, Горовиц, Серкин, Кусевицкий, Артур Рубинштейн, Райнер, Джордж Селл. Были и еврейские знаменитости, родившиеся в Америке, — Иегуди Менухин, Айзек Стерн. Были композиторы, в том числе Блицштейн, Копленд, Уильям Шуман, Ханс Эйслер, Гершвин, Курт Вайль, не говоря уже о таких звездах Бродвея, как Ричард Роджерс и соавторы Бернстайна Алан Джей Лернер и Стивен Сондхайм. И все равно талант Бернстайна был уникален. Он снискал громкую славу и беспрецедентную любовь публики, не приуменьшая и не скрывая того, что он еврей и этим гордится.
Бернстайн, как, пожалуй, никто из его современников‑евреев, воплотил культурные устремления консервативного иудаизма, в котором был воспитан. Не то чтобы на небосклоне послевоенной Америки не было других звезд‑евреев — были, те же Сол Беллоу, Филип Рот, Бен Шан, Луис Кан, Джонас Солк, не говоря уж о Сэнди Коуфаксе (или о Ленни Брюсе). Однако Бернстайн не только гордился тем, что он еврей, но и положительно относился к иудаизму. Отчасти его теология напоминала мистический натурализм в духе Спинозы, но, в отличие от других евреев — деятелей американской культуры середины XX века, Бернстайн надевал талит и молился в шуле.
Пожалуй, духовное родство со Спинозой, помимо прочего, побуждало Бернстайна до одержимости солидаризироваться с Густавом Малером и пропагандировать его творчество. Малер, как и Бернстайн, обожал читать философские произведения и художественную литературу; сочинение и исполнение музыки для него было делом духовным, псевдорелигиозным поиском истины и стремлением преодолеть трансцендентность личности. Вдобавок оба были пианистами, дирижерами, композиторами, и если первые две их ипостаси встречали уважение и почет, то третья — лишь снисхождение: обоих ранило подобное отношение критиков. Основное различие между Бернстайном и Малером заключалось в том, что Малер, как свойственно европейцам, воспринимал свое еврейство неоднозначно. Его преследовало глубинное ощущение бесприютности, неотменимости того, что он всем чужой; оно не оставило его даже когда он обратился в католичество. Бернстайн же, разумеется, не чувствовал потребности отречься от иудаизма и верил, что, как подлинный преемник Малера, так или иначе сумеет осуществить его несбывшиеся надежды на культурное и творческое принятие.
Бернстайну удалось вознести Малера на верхнюю строчку симфонического репертуара 1960‑х; тем приятнее Бернстайну впоследствии было покорить Вену. С 1970‑х годов он регулярно дирижировал Венским филармоническим оркестром, стал любимцем венской публики. Город, который якобы отверг Малера в 1907‑м (после чего он уехал в Нью‑Йорк), ныне распахнул объятия его реинкарнации — Леонарду Бернстайну. Фимиам, который ему курили в легендарном «городе музыки», как нельзя полнее воплощал его представления об успехе. Психологическая потребность Бернстайна — нового Малера — в признании венской публики была до того велика, что он охотно свел знакомство со многими бывшими нацистами, которые скрывали свое прошлое, в том числе с дирижером Карлом Бемом. И эта наивность Бернстайна была, пожалуй, чертой чисто американской.
История Леонарда Бернстайна как американского еврея в «Маэстро» не показана. Самую насущную сторону его карьеры — то, что ему удалось претворить в жизнь надежду, которую американская диаспора дает евреям, — утратили, если не обошли молчанием. В домашней жизни Бернстайнов в «Маэстро» ничто не указывает на то, что семья еврейская. В кадре нет ни шабатних свечей, ни ханукии, ни даже блюда с фаршированной рыбой. Единственный праздник в семействе Бернстайнов, который показывают зрителям, — День благодарения, да и в том ощущается натяжка. В общем, об иудаизме маэстро напоминает разве что гарвардская фуфайка да накладной нос Брэдли Купера, вызвавший столько споров.
Из 2024 года с его пугающим возрождением антисемитизма и демонизацией Израиля, распространенной среди американских прогрессистов левых взглядов, карьера Бернстайна, как и былой престиж и выдающееся значение консервативного иудаизма, в котором Бернстайн был воспитан, кажутся причудливым сном — но мы от него пробудились.
Музыкальное наследие Леонарда Бернстайна останется с нами. Однако больше евреям в Америке такой власти и славы — вполне заслуженных, но в историческом смысле не иначе как чуда — не видать, пусть даже и в музыке.
Материал любезно предоставлен Chabad.org
19‑го числа месяца кислев 1968 года Ребе Менахем‑Мендл Шнеерсон размышлял о роли мира на пути избавления.
Шел 1968 год, американские города полыхали.
В апреле в Мемфисе, штат Теннесси, был убит Мартин Лютер Кинг , в 125 городах начались уличные беспорядки. Горели целые районы, среди наиболее пострадавших городов — Вашингтон, Балтимор и Чикаго. Десяткам тысяч нацгвардейцев и военнослужащих армии США понадобился не один день, чтобы восстановить порядок на дымящихся улицах.
И это было даже не начало. Начиная с 1962‑го по США ежегодно прокатывались волны уличных беспорядков, насилия и грабежей. В результате самых массовых общественных беспорядков в Уоттсе в 1965 году погибли 34 человека, тысяча получили ранения. А через два года настало то самое «долгое жаркое лето» 1967 года, после которого множество городов заволокло дымом пожаров, а часть Ньюарка и Детройта вообще лежала в руинах.
В 1968 году волна социальной напряженности достигла пика. В основном это была реакция на расовое неравенство, однако расовый вопрос был далеко не единственной причиной возмущений. Молодые люди, а среди них было немало студентов ведущих университетов из вполне обеспеченных семей, протестовали против целого ряда реальных и воображаемых социальных проблем, от войны во Вьетнаме до капитализма в целом. Они демонстративно нарушали законы, устраивали стычки с полицией и захватывали университетские кампусы.
Насилие было повсюду. Спустя два месяца после убийства Кинга был убит сенатор Роберт Кеннеди, это случилось в Лос‑Анджелесе сразу после его предвыборного выступления, которое транслировалось по телевидению. Затем в августе 1968 года в Чикаго участники контркультурного и антивоенного протеста устроили демонстрацию перед зданием, где проходил съезд Демократической партии. Стычки с полицией, пытавшейся разогнать протестующих, продолжались несколько дней — кадры с места событий облетели весь мир.
В то же время в стране наблюдался бурный рост уличной преступности, жители многих населенных пунктов Америки уже не чувствовали себя в безопасности. Вандализм, поджоги, наркомания, грабежи, изнасилования и убийства стали восприниматься как нечто привычное. Казалось, все выходит из‑под контроля.
В тот год 19‑й день месяца кислев выпал на 10 декабря. Для хасидов он праздничный, поскольку в далеком 1798 году в царской России был освобожден из заключения основатель хасидизма рабби Шнеур‑Залман из Ляд. В бруклинском районе Краун‑Хайтс было по‑зимнему холодно, и Любавичский Ребе Менахем‑Мендл Шнеерсон, благословенной памяти, отметил эту дату фарбренгеном в своей синагоге на Истерн‑Парквей, 770. В тот вечер, обращаясь к тысячам собравшихся в зале, среди которых были нью‑йоркские чиновники, уполномоченные и судьи, Ребе прямо говорил об истоках социального кризиса в США.
Америка, казалось, дошла до критической точки. Если поглядеть вокруг, заметил Ребе, может показаться, что состояние общества действительно безнадежно. Но на самом деле это не так. «Где бы и в какое бы время человек ни находился, — продолжал он на идише, — каждый избран и предназначен для выполнения определенной задачи».
Мир, принадлежащий Б‑гу, не может быть стерт человечеством. Творец создал этот мир и людей в нем и поручил им совершенствовать его. Б‑г никому не дает непосильного задания. Люди способны справиться.
Для американцев совершенствование мира означает в том числе решение проблем расовой и экономической несправедливости, но чтобы добиться результата, сказал Ребе, это следует делать, не прибегая к беззаконию и насилию.
Соединенные Штаты Америки с момента основания стали для всех маяком надежды и свободы. «Отдайте мне своих измученных, бедных, обездоленных, мечтающих о глотке свободы», — говорится в стихотворении Эммы Лазарус, высеченном на пьедестале Статуи Свободы. Однако даже на заре 1960‑х нация, которая, говоря словами Авраама Линкольна, «своим рождением обязана свободе и привержена идее, что все люди созданы равными», все еще не завершила мрачную главу своей истории, не изжила продолжавшееся веками несправедливое отношение к чернокожим американцам.
С начала XVII века на протяжении двух столетий миллионы чернокожих мужчин, женщин и детей, сковав цепями, доставляли в Новый Свет. Из них примерно 500 тыс. оказались на территории нынешних Соединенных Штатов. Накануне отмены рабства, во время Гражданской войны в стране насчитывалось до 4 млн невольников. Тем не менее в следующем столетии чернокожие американцы по‑прежнему страдали от притеснений, часто созданных правительством. Это и ограничения при участии в выборах, и барьеры при получении образования, и отсутствие представительства в правительстве, и ужасающая бедность общин. Пришло время Америке делом доказать приверженность «свободе и справедливости для всех» .
Именно за это боролись Кинг и сторонники движения за гражданские права. Идеи Кинга о ненасилии и гражданском неповиновении способствовали принятию в середине 1960‑х Закона о гражданских правах и Закона об избирательных правах. Это было серьезное достижение. Но по мере того как десятилетие подходило к концу, и особенно после убийства Кинга, кое‑кому стало казаться, что процесс идет слишком медленно и нужен более жесткий подход.
Улучшить положение чернокожих американцев считалось чем‑то вроде морального долга, при этом многие социальные активисты имели в виду прогресс в более широком плане и действовали не менее агрессивно. «Либеральные решения, реорганизация, частичные реформы, компромиссы больше недопустимы, — заявил Марк Радд, один из лидеров студенческих протестов в Колумбийском университете в 1968 году. — Суть в том, что мы за социальную и политическую революцию, на меньшее не согласны».
Популярная в то время речевка «Гори, гори ясно» — свидетельство того, что насилие стало восприниматься как единственный способ создания более справедливого общества. Обложку выпуска New York Review of Books за август 1967 года, посвященного теме «Насилие и негр», украшал изящно нарисованный «коктейль Молотова» с инфографикой типа «сделай сам». В этом же номере была статья белого общественного активиста, ратовавшего за насилие во имя социальных перемен. Изданные в 1968 году тюремные мемуары одного из боевиков «Черных пантер» , в которых он преподносит свои жуткие преступления в идеологическом ключе, критики The New York Times назвали «блестящими и откровенными».
Да, подобное насилие разрушительно, но у него было некое моральное обоснование: Америка изначально несправедливо устроена, и путь к созданию более справедливого общества следовало начать с разрушения существующего.
В конце концов, о какой цивилизованности можно говорить, если девочка‑афроамериканка по дороге в школу сталкивалась с такими угрозами, что федеральным приставам приходилось ее защищать? И о каком мире может идти речь, когда белые полицейские штата Алабама бьют дубинками по голове чернокожих, мирно марширующих в Сельме?
Может ли насилие быть проводником позитивных социальных изменений и надежным путем к достижению того, что Тора называет «цдака умишпат», или «праведность и справедливость»? Вот одна из тем, поднятых Ребе в тот декабрьский вечер 1968 года. Четырехчасовой фарбренген, на котором также шла речь о статусе Иерусалима, о трактате «Йома» и о мицве милосердия, и все это перемежалось пением, Ребе начал с толкования слов «Пада ве‑шалом нафши» («Он избавил в мире душу мою»).
За 170 лет до этого р. Шнеур‑Залман произносил именно этот стих псалма (Пс., 55:19) , когда узнал о своем чудесном освобождении. Подробно исследованная в хасидизме фраза «Избавил Он в мире душу мою» точно передавала суть произошедшего: великий раввин получил полное личное искупление, а также поддержку своего революционного хасидского учения.
Арест рабби Шнеура‑Залмана, лидера еврейского народа, и его последующее освобождение были испытанием и победой не только для него одного, эти события проложили путь к избавлению для всех, начиная с понятия «шалом». Оно включает в себя и буквальный перевод слова «шалом» — «мир» как противоположность войне, и дополнительный смысл, от однокоренного слова «шалем», то есть «цельный» — цельный мысленно, телесно и духовно.
Главным в философии Хабада р. Шнеура‑Залмана была мысль о том, что люди не должны руководствоваться только лишь эмоциями. Напротив, нужно стараться решительно и энергично постигать все вокруг с помощью интеллекта, чтобы разум направлял и формировал наши эмоции, а еще важнее — действия.
Как Ребе объяснил в своей беседе, такой подход, позволяющий не отрицать эмоции, а наполнять и возвышать их разумом, придавая им таким образом целенаправленность, — вид избавления на индивидуальном уровне.
В еврейской традиции человека называют «малым миром», в то же время он всегда на связи с окружающим его «большим миром». Ссылаясь на мидраш о том, что «Каждый должен говорить: “Для меня создан мир”», Ребе объяснил, что каждый человек в силах осуществить в мире учение Торы «в стремлении к праведности и справедливости». Но достичь этого возможно только посредством тех же самых, два в одном, ценностей шалома: мира и цельности.
Часть той беседы на идише была переведена на английский р. Йеудой Крински, сотрудником секретариата Ребе и его пресс‑секретарем, отредактирована самим Ребе и опубликована в виде отдельной статьи информационным агентством Хабада — Любавичской службой новостей (LNS).
«Со времен Авраама, первого еврея, нас учили праведности и справедливости, — пояснял Ребе в статье. — Кроме того, каждый обязан нести эти ценности праведности и справедливости в окружающий нас мир».
Но истинное избавление может произойти только через фундаментальные ценности, которые Б‑г даровал человечеству, чтобы преобразовать Его мир из хаоса в порядок. Подобно тому как логика подсказывает выбирать добро, а не зло, поскольку это выгодно не только для души индивидуума, но и для его материального «я», эти же правила применимы к окружающему нас миру.
«…Актами насилия и разрушения человек сходит с пути праведности и справедливости, — утверждал Ребе, — и в итоге становится разрушителем даже для своей семьи и в конечном счете для себя».
Насилие, объяснил Ребе, не так просто сдержать. Быстрые результаты, достигнутые насилием, могут показаться легкой победой в краткосрочной перспективе, но по своей природе они вредят долгосрочному прогрессу. И общество, поддавшееся насилию, не борется с несправедливостью, а, скорее, расчеловечивает людей, которым якобы помогает, лишая их возможности и способности вернуться к уготованной свыше миссии.
«Анархия в конце концов уничтожит анархиста, — говорит Ребе далее в статье, опубликованной в LNS. — Потенциальным разрушителям самим же лучше, если их удержать от агрессивных поступков».
В Б‑жьем мире моральные цели не могут служить оправданием для аморальных средств и не приведут к установлению подлинной, стабильной и благотворной справедливости.
Речь Ребе, произнесенная 19 кислева, имела и более широкий контекст. Всего лишь двумя неделями раньше, 26 ноября 1968 года, мэр Нью‑Йорка Джон Линдси приезжал в Краун‑Хайтс и встречался с Ребе. Хотя Нью‑Йорк, в отличие от опустошенного Ньюарка, серьезного ущерба в результате волнений не понес, тем не менее город, как говорил Линдси в своих обращениях к избирателям, все еще находился в очень тяжелом положении. В следующем году Линдси предстояло переизбираться на второй срок.
«Я видел вас перед выборами, теперь посередине [срока]», — говорит Ребе Линдси на магнитофонной записи разговора. Эта запись была восстановлена и опубликована Еврейской образовательной организацией (Jewish Educational Media, сокр. JEM). У вас были «очень трудные годы в промежутке». «Да, это так», — устало отвечает Линдси.
В конце 1968 года было время, когда «многие жители Нью‑Йорка чувствовали, что их город погружается в безнадежность и приходит в упадок», — пишет историк Винсент Каннато в книге «Неуправляемый город. Джон Линдси и его борьба за спасение Нью‑Йорка» (The Ungovernable City: John Lindsay and His Struggle to Save New York).
Симпатизировавший задорным молодым бунтарям из контркультурного движения, Линдси и его администрация не мешали мирным протестам. В ходе антивоенных и других митингов Центральный парк Нью‑Йорка превратился в опасную территорию, где творились беззакония. В бруклинском Проспект‑парке и того хуже, там в кустах регулярно находили тела подростков, умерших от передозировки.
Уровень преступности в Нью‑Йорке после избрания Линдси в 1965 году скакнул вверх, увеличившись на 137%. «Рост преступности был поразительным и тревожным, — пишет Каннато. — Это ощущал каждый житель Нью‑Йорка».
Если в центре Нью‑Йорка кварталы дичали, то районы, находившиеся на географической и социально‑экономической периферии, напоминали военные зоны. «Гамбург в 1945 году» — так описал увиденное очеркист Пит Хэмилл. Улицы, где раньше дети играли в гандбол, теперь контролировались бродячими бандами. В самых небезопасных районах прежде всего поражал юный возраст преступников и жестокость преступлений. Грабители, некоторые по возрасту еще дети, среди бела дня нападали на людей на выходе из метро. «18‑летний подозреваемый задержан при попытке ограбления» — типичный заголовок в New York Times конца 1960‑х. Когда в апреле 1967 года в половине третьего в районе Бедфорд‑Стайвесант в Бруклине прямо на улице скончался от ножевых ранений почтовый работник, в газете Times писали, что полиция объявила в розыск четырех молодых людей в возрасте от 16 до 18 лет.
Это была не просто преступность, а полный крах общества. Пожарных, едущих на вызов, забрасывали кирпичами и бутылками, даже стреляли в них. В ответ пожарная служба Нью‑Йорка запустила пиар‑кампанию с лозунгом: «Не бей пожарного, он твой друг».
Как и следовало ожидать, многие евреи, живущие в Нью‑Йорке, оказались в особенно сложной ситуации. За три месяца, начиная с сентября 1968 года, в городе были зафиксированы акты вандализма в отношении 10 синагог и еврейских учебных заведений, в том числе поджоги с помощью зажигательных бомб. В Бронксе пострадали конгрегация «Турей Зохов» и Еврейский институт Юниверсити‑Хайтс, а в Бруклине две ешивы: «Шаарей Цедек» и «Тора ве‑даат».
Община самого Ребе в Краун‑Хайтс тоже попала под удар. С начала столетия евреи привычно называли этот район с тенистыми улочками своим домом. Но к 1968 году из‑за роста преступности многие были вынуждены переселиться в пригороды. Ребе был категорически против отъезда. Увещевая беглецов, он говорил, что евреям нельзя оставлять общину и вместе с ней самых уязвимых ее членов. Он думал о том, как стабилизировать ситуацию в еврейском Краун‑Хайтс, и через полгода, весной 1969 года, он объявит о начале такой кампании.
Еще один напряженный момент создавала забастовка учителей округа Оушен Хилл — Браунсвилл, из‑за которой осенью 1968 года все государственные школы Нью‑Йорка закрылись на 37 дней. Конфликт возник после попытки социальной инженерии со стороны Линдси и его администрации, столкнувших профсоюз Объединенной федерации учителей, в котором были преимущественно евреи, с воинствующими чернокожими лидерами, которые якобы представляли округ Оушен Хилл — Браунсвилл, что рядом с Краун‑Хайтс. В результате «по Нью‑Йорку вирусной волной прокатились… фанатизм и антисемитизм», — писали в 2018 году в журнале Commentary Каннато и его соавтор Джеральд Подэйр.
Линдси было трудно. Поднявшись на обещаниях прогресса и мира, он не преуспел ни в том, ни в другом. Через неделю после окончания забастовки Ребе пригласил мэра в свой кабинет. Вместо того чтобы попрекать Линдси, Ребе ободрил его: «У вас есть особая возможность подать пример всему миру, что значит быть хорошим управленцем».
«Надеюсь… мы сможем поддержать ваши усилия по сохранению общины и стабилизации ситуации, — ответил Линдси. — В этом отношении вы проделали большую работу…»
«И намерен продолжать [усилия по стабилизации], — ответил Ребе, — но это можно сделать только в мирной атмосфере…»
Предвосхищая речь, которую произнесет через полмесяца, Ребе дал Линдси совет. Он сказал, что надлежащий полицейский контроль и поддержание правопорядка на улицах пойдут на пользу не только потенциальным жертвам, но и самим потенциальным преступникам, которые зачастую почти дети.
Для потенциального правонарушителя это полезно, «потому что если [молодой человек] привыкнет к легкой… добыче, ему очень трудно изменить свой образ действий», — объяснил Ребе. Если же предпринять серьезные усилия, чтобы остановить этих молодых людей на начальном этапе их, как выразился Ребе, «так называемой преступной карьеры», то такой человек «не будет иметь ничего общего с тюрьмой или наказанием, он [может стать] хорошим гражданином и со временем скажет вам спасибо за то, что не позволили ему сделать что‑то неподобающее».
В течение следующих десятилетий Ребе будет еще не раз поднимать тему превентивных действий, особенно при обсуждении необходимости реформы уголовного правосудия. Ранняя профилактика путем нравственного воспитания детей — верный залог успеха, и чем раньше скорректировать курс индивидуума, тем лучше для него. Тем не менее всегда остается надежда на социальную реабилитацию и путь к ней.
«В Библии всегда можно найти указание на то, что делать и как себя вести, — сказал Ребе в беседе с Линдси. — В книге Притчей много раз повторяется, что всегда легче остановить что‑то <…> в начале, чем пускать на самотек <…> Полезно не только для ограбленного, но и для потенциального грабителя».
На следующее утро в соседнем бруклинском районе Ист‑Флэтбуш кучка хулиганствующих подростков подожгла ешиву. Это было 11‑е по счету нападение на еврейские организации в Нью‑Йорке за три месяца.
Нет, он вовсе не отмахивался от тех, кто жаждал правосудия. На встрече 19 кислева Ребе прямо говорил о том, как правосудия добиться.
«Философия Хабада учит, прежде всего, что человек — существо рациональное и не должен руководствоваться эмоциями, — говорит Ребе, согласно публикации LNS. — Если ко всему, что мы делаем, приложить сердце и разум, тогда каждый этап повседневной жизни будет наполнен целью, смыслом и энергией.
Продолжением этого принципа является правило, что духовное должно контролировать материальное, мирское, временное и влиять на них. Речь о том, чтобы не отвергать область физического, а скорее, пропитать ее сиянием духовного и возвышенного. Этот идеальный синтез, основное учение хасидско‑хабадской философии, не просто приводит к согласию две, казалось бы, непримиримые силы в нашей жизни, но и повышает качества каждой из них».
Контроль разума над материей необходим как на личном, так и на общественном уровне. Так же как разум не может позволить капризам тела взять верх, — например, если речь идет о нездоровых привычках или опасных действиях, — так и душа должна править телом в целом. Если постоянно уступать плотским желаниям тела, это не только не уменьшит его аппетиты, но и еще больше его раззадорит.
Человек, творящий насилие, безусловно причиняет вред другим, но также наносит ущерб себе. Лучший способ остановить это — вмешаться на самых ранних стадиях развития и объяснить человеку еще в детстве, что этот путь приведет только к саморазрушению, телесному и духовному. Если же возможность раннего упреждения упущена и насилие уже имело место, тогда обязанность общества — временно, «без жестокости», подчеркнул Ребе, остановить такого человека или группу людей и объяснить им все то же самое. Будем надеяться, до того, как они перейдут к большему и худшему.
Этот нравственный принцип — непременное условие поисков «праведности и справедливости» и может быть сформирован лишь на прочном основании шалом — мира, пояснил Ребе. Для человека естественно «выбирать жизнь». Для того Творец и создал человека, это встроено в саму его природу. Этот базовый моральный принцип импонирует врожденной логике каждого человека. Задача не убедить борцов за социальные перемены в том, что ненасилие — единственно верный путь, но показать, что это заложено в них самих. Действительно, призыв к справедливости и мирный путь к ее достижению исходят из одного: из естественного человеческого побуждения «выбирать жизнь».
Однако в перспективе одной логики недостаточно. Необходимо, чтобы стремление к «справедливости и праведности» было не только ненасильственным, но и шло в согласии с «путем Творца». Поскольку освобождение человечества «заповедано Б‑гом, следовательно, оно должно быть исполнено».
В конце концов многовековая варварская практика рабства в Америке исчезла в одночасье. Тот же самый Б‑г по‑прежнему управляет миром в 1968 году, напомнил Ребе. Только если мы приложим определенные усилия, чтобы добиться превосходства разума над материей, при безусловной вере в Б‑жье верховенство, только тогда душа человечества откроется «в мире». Долг каждого человека, пояснил Ребе в заключение своей речи, не только применять эти принципы в своей жизни и в жизни ближайшего окружения, но и проявить их в окружающем нас мире.
«Это, — сказал он, — будет прелюдией к исполнению призвания “совершенствовать мир под властью Всевышнего”».
Это был призыв к истинной и прочной справедливости.
В вопросе исцеления важнейших недугов общества Ребе исходил из того, что лучшее средство борьбы с болезнью — профилактика. Он считал, что для общества самый простой и эффективный способ — помочь людям осознать свою изначальную ценность как детей единого Б‑га.
В некоторых областях, особенно в вопросах реформы уголовного правосудия, эта точка зрения получает все более широкое распространение. Судья Джереми Фогель, бывший директор Федерального юридического центра и окружной судья США в отставке по Северному федеральному округу Калифорния, в 2019 году в своем выступлении на саммите «Переписывая приговор», организованном институтом «Алеф» , сказал: «За редким исключением <…> люди, отсидевшие в тюрьме, с большей вероятностью добьются успеха на свободе, только если найдут внутри себя нечто более глубокое и основательное, только если сумеют увидеть себя и окружающих по‑новому. Они должны ощутить свою изначальную ценность не как расплывчатую идею, а как физическую и духовную реальность…»
У Ребе была уверенность, основанная на вечной мудрости Торы, что таков путь к исцелению общества в целом. Каждый сталкивается с уникальным набором проблем, но у него есть все необходимое для их решения, нужно лишь подтолкнуть его в правильном направлении, часть которого — неприятие гнева и насилия. Более того, весь мир в нем нуждается, ибо каждый уникален и имеет нечто такое, что может поспособствовать совершенствованию мира. Другими словами, Б‑г помещает каждого человека в конкретные обстоятельства не без умысла.
Разумеется, проблемы бывают разные.
Той же зимой 1968 года Ширли Чисхолм была избрана в конгресс как представительница части Бруклина, куда входит район Краун‑Хайтс. Чисхолм стала первой чернокожей женщиной, избранной в конгресс США, и на Капитолийском холме ей оказали весьма прохладный прием. Чтобы приуменьшить влияние Чисхолм, ее не допустили в комитеты, участия в которых она добивалась, поручив, что было унизительно, лишь сельское хозяйство. «Ферма с видом на город» — таким ерническим заголовком сопроводила эту новость газета New York Times.
Хотя поначалу Ширли Чисхолм была очень недовольна своим новым назначением, «она использовала его по максимуму, развивала программу дополнительного питания для поддержки бедных женщин с детьми», — отметил в 2015 году президент Барак Обама, наградив ее посмертно медалью Свободы.
А помог ей изменить отношение один ее избиратель — Ребе.
«Она была очень расстроена…» — рассказывал Дэвид Лачинс, завкафедрой политологии Туро‑колледжа. В свое время он был помощником сенатора Дэниела Патрика Мойнихэна, который услышал эту историю от самой Чисхолм в 1983 году на прощальной вечеринке в связи c ее уходом с должности. «И тут ей позвонили: Любавичский Ребе хочет с вами увидеться».
Придя к Ребе, Чисхолм не стала скрывать, что чувствует себя униженной из‑за нелепого назначения и не понимает, как это поможет жителям ее района.
«Да это же Б‑жье благословение! — сказал в ответ Ребе. — В этой стране так много излишков продовольствия и так много голодных людей, и вы можете использовать этот дар, данный вам Б‑гом, чтобы накормить голодных. Придумайте способ, как это сделать, подойдите к этому творчески».
В свой первый рабочий день в Вашингтоне она встретила сенатора Роберта Доула из Канзаса, он был тоже новичок в конгрессе, и у него была другая проблема: что делать с излишками продуктов, производимых фермерами в его штате. «Она сказала: “Дайте подумать. Ребе!”» — рассказывал Лачинс журналисту в интервью для проекта «Моя встреча с Ребе».
Налаживание связей с этим штатом позволило расширить программу продовольственной помощи малообеспеченным женщинам с детьми и программу льготной покупки продуктов.
Все это произошло благодаря тому, что «раввин‑оптимист научил меня оптимизму», рассказывала Чисхолм впоследствии. Ребе «объяснил мне, что то, что может показаться вызовом, на самом деле Б‑жий дар».
Только зная об этом Б‑жьем даре и действуя в соответствии с ним, считал Ребе, Америка и весь мир в целом смогут — и должны — исцелиться и стать более справедливым и праведным домом для всего человечества.
Оригинальная публикация: The Rebbe on Violence and the Pursuit of Justice