Киссинджер об освобождении концлагеря Алем
Материал любезно предоставлен Tablet
За последние полвека опубликованы десятки статей и книг, авторы которых пытаются понять роль Генри Киссинджера в мировых событиях в качестве советника по национальной безопасности, госсекретаря США и конфидента американских президентов, не говоря уже о том, что он как американский еврей пребывал в плену противоречий… Но Нил Фергюсон в книге «Киссинджер. Том 1. 1923–1968: Идеалист» впервые посвятил несколько страниц дотоле неизученной грани армейской службы Киссинджера — его участию в освобождении одного из концлагерей.
Фергюсон поясняет: «10 апреля (1945 года), всего за несколько дней до облавы на членов “спящей ячейки” гестапо, Киссинджер встретился с Холокостом лицом к лицу — он вместе с другими военнослужащими 84‑й дивизии наткнулся на концлагерь в Алеме. Много лет Киссинджер не говорил об этом. Собственно, даже то, что Киссинджер был при этом, всплыло только потому, что его однополчанин, радист Вернон Тотт решил опубликовать свои фотоснимки тех дней». «Я за всю жизнь не видел ничего страшнее того, что увидел в Алеме», — признался позднее Киссинджер.
В письме, занимающем две странички, Киссинджер описал, как подействовало на него зрелище 35 изможденных заключенных: из 850 евреев, отправленных в Алем, больше никто не выжил. О неистовой буре чувств, охватившей его, молодой Киссинджер написал спустя пару недель после освобождения концлагеря. Письмо это таилось в его архиве (в 1977 году Киссинджер подарил его Библиотеке конгресса), пока Фергюсон не опубликовал текст письма в своей книге. Дав заглавие фрагменту со своими впечатлениями — «Вечный еврей», — Киссинджер нарисовал душераздирающую картину:
Концентрационный лагерь Алем выстроили на склоне холма, откуда открывается вид на Ганновер. Его обнесли колючей проволокой. И пока наш джип ехал по улице, на обочинах толпились скелеты в полосатых робах. У подножия холма был тоннель, где заключенные работали в полутьме по 20 часов.
Я остановил джип. Отрепья спадали с их отощавших тел, голова держалась на прутике — когда‑то, судя по всему, это была шея. Вдоль туловища свисали вместо рук тростинки, ноги — тоже тростинки. «Как вас зовут?» И тогда глаза мужчины помутились, он снял шапку: очевидно, он ожидал, что его начнут избивать. «Фолек… Фолек Сама». «Не снимайте шапку — теперь вы свободны».
И с этими словами я оглядываю лагерь. Вижу бараки, примечаю пустые лица, померкшие глаза. Теперь вы свободны. И я, хоть на мне отутюженный мундир, знаю, что такое грязь и лишения. Но меня не били, не пинали. Какого рода свободу я могу предложить? Смотрю, мой друг заходит в один из бараков, а когда выходит оттуда, на глазах у него слезы: «Не ходи туда. Пришлось их толкать — иначе не отличишь мертвецов от живых».
Вот вам человечество в ХХ веке. Люди настолько отупели от страданий, что не различишь жизнь и смерть, кто еще шевелится, а кто уже окоченел. И вообще, кто из них мертвец, а кто живой: тот, чье лицо в агонии смотрит на меня с койки, или Фолек Сама, который — кожа да кости — стоит, повесив голову? Кому посчастливилось — человеку, который чертит круги на песке и бормочет: «Я свободен», или костям, закопанным на склоне холма?
Фолек Сама, тебе размозжили ступню, чтобы ты не сбежал, судя по лицу, тебе сорок, судя по сложению, возраст неопределенный, но, судя по свидетельству о рождении, тебе шестнадцать… А я, опрятно одетый, произношу речь перед тобой и твоими товарищами.
Фолек Сама, ты — живое обвинение человечеству. Тебе не пришел на выручку никто — ни я, ни Джо Смит, ни человеческое достоинство. Тебя следовало бы сохранить в бетоне здесь, высоко на холме: пусть грядущие поколения смотрят на тебя и вершат над собой суровый суд. Этот забор из колючей проволоки положил конец человеческому достоинству и вечным ценностям. Что отличает тебя и твоих товарищей от животных? Почему в ХХ веке мы допускаем, чтобы были такие, как ты?
Но, Фолек, ты все еще человек. Ты стоишь передо мной, и по твоим щекам текут слезы. А потом начинаешь надрывно рыдать. Плачь, Фолек Сама, плачь, твои слезы свидетельствуют — ты человек, потому что они уйдут в эту проклятую землю, освящая ее.
Пока в этом мире существует понятие «совесть», ты будешь его олицетворением. Какую бы помощь тебе ни оказали, ты никогда уже не сможешь возродиться.
В этом смысле ты вечен.
В 2005 году Вернон Тотт опубликовал «самодельную книгу толщиной в два с половиной сантиметра» с рассказами своих товарищей, освободителей Алема, и снимками, которые он сделал своим карманным фотоаппаратом. В 2007 году он же подготовил документальный фильм о своем подразделении, освободившем Алем. Фильм назывался «Ангел Алема», его спродюсировал Институт документального кино Университета Флориды. Премьера состоялась в мае 2007‑го в рамках специального показа в нью‑йоркском Линкольн‑центре. В зрительном зале была примерно дюжина выживших узников концлагеря Алем. Перед показом фильма Генри Киссинджер произнес речь, которую мы приведем ниже (в книгу Фергюсона она не включена, но позволяет в некотором роде представить, как то, что молодой солдат увидел в Алеме, повлияло на его дальнейшую жизнь).
Я выступаю перед самыми разными аудиториями, у меня масса возможностей высказаться. Но могу сказать, что ни одна аудитория не значит для меня так много, как эта особая аудитория сегодня вечером, и я горжусь тем, что вы разрешили мне сюда прийти. Я служил в 84‑й стрелковой дивизии. Начинал в роте «Джи» 335‑го полка, копал одиночные окопы в Луизиане. Когда дивизия вошла в Германию, я по‑прежнему служил в роте «Джи» 335‑го полка.
И вот однажды наш генерал приехал с инспекцией, подозвал меня и сказал: «Солдат, объясните, что здесь происходит». Я объяснил. И, не успел я опомниться, как меня перевели в подразделение «Джи‑2», которое занималось разведкой. Именно в этом качестве я служил в 84‑й пехотной дивизии, когда мы взяли Ганновер. А на окраине Ганновера — как знают выжившие, которые сейчас здесь присутствуют, — находился концлагерь (или «трудовой лагерь») Алем.
Я, конечно, уже читал про концлагеря в газетах. А позже выяснил, узнал, что в концлагеря отправили мою бабушку и многих других членов моей семьи. Точнее, 13 членов моей семьи погибли в концлагерях, в том числе бабушка. Но я просто не мог вообразить, что это такое, я никогда еще не видел людей, доведенных до такого состояния, как в Алеме.
Они едва походили на людей. Это были скелеты. Тем, кто там выжил, я могу об этом не рассказывать. Собственно, этим живым скелетам было опасно давать твердую пищу — некоторые просто не смогли бы ее переварить. Ничего страшнее я за всю жизнь не видел, и это врезалось мне в память.
Обо мне печатают много статей, и в них говорится, что в детстве меня травмировало то, что творилось в нацистской Германии. Чушь! Когда я жил в нацистской Германии, там еще не убивали людей. Я уехал в 1938‑м. Алем — вот что меня травмировало. Вот где видишь звериную жестокость системы и одичание людей. И из всего, что я сделал для своей страны, я больше всего горжусь тем, что мне вместе с другими выпала честь освободить концлагерь Алем.
И мы не должны забывать о нем. Таков наш долг, долг каждого из нас. Об этих вещах я говорю мало — ведь людям, которые через это не прошли, меня не понять. Но я приветствую выживших, присутствующих в этом зале, и почту за честь, если они выйдут сюда и сфотографируются со мной. Я хочу сказать вам всем: спасибо.
