ЭТО ВОВСЕ НЕ ШУТКИ

 

Это вовсе не шутки

Помните, где-то полтора дня назад я наполовину в шутку сообщал уважаемым читателям со ссылкой на японские источники, что в Китае вроде пропал министр обороны Ли Шанфу, он уже пару недель не показывается на публике.

Так вот, сегодня две солидные западные газеты, британская "Файнэншл таймс" и американская "Уолл-стрит джорнэл", вышли с публикациями о том, что это вовсе не шутки. 

По их данным, 65-летний министр обороны КНР, как полагают в администрации США, находится под следствием и уже освобожден от своего поста. Перед этим были смещены два важных генерала из командования китайских стратегических ракетных войск. Толком никто ничего не знает, но источники предполагают, что речь может идти о коррупции.

Кстати, бывший командующий ракетными войсками КНР был предшественником Ли Шанфу на посту министра обороны, его в марте отправили в отставку. О дальнейшей судьбе этого генерала не сообщалось. Напомним, что летом исчез и примерно месяц не показывался на публике глава МИД КНР Цинь Ган, назначенный на свой пост только в декабре.

В конце июля было объявлено о его смещении без объяснения каких-либо причин.

 

 

Блог автора в Telegram

"СОБАКА СЛЕПОГО" - "ПОВОДЫРЬ"


"Собака слепого" - поводырь. 2007 год.

Умер Саша Хван - режиссер этого фильма, по моей повести и сценарию. Меня тогда выгнали из газеты "Новости недели" - вот и пришлось вернуться к прежней специальности. "Поводырь" - один из фильмов той поры. Я его тогда и не посмотрел весь - начало не глянулось, а теперь пересмотрел - ничего страшного по нынешним временам полудохлого кинематографа. Светла о тебе память - режиссер Хван. Прости, если что...

 https://www.youtube.com/watch?v=vlKbP9_cJyI

Эритрейцы устроили кровавую бузу в Германии. Ранены десятки полицейских, задержаны сотни бунтующих. ВИДЕО

 

Эритрейцы устроили кровавую бузу в Германии. Ранены десятки полицейских, задержаны сотни бунтующих. ВИДЕО

Вчера в немецком городе Штутгарте во время "информационного мероприятия" эритрейских беженце вспыхнули столкновения между сторонниками и противниками действующего режима в Эритрее.

Как рассказывает немецкая газета "Бильд", около 90 человек пришли на мероприятие, организованное Федерацией эритрейских ассоциаций, которая симпатизирует правительству. Туда же явились несколько небольших оппозиционно настроенных к эритрейским властям групп. Они стали нападать на участников мероприятия и сотрудников полиции, следивших за порядком.

Полицейские применили против нападавших дубинки и перцовый газ и были вынуждены вызвать кавалерию, чтобы сдержать беспорядки. Эритрейцы орудовали камнями, бутылками, металлическими прутьями и "палицами" - деревянными палками, обитыми гвоздями.

По данным полиции, всего в ходе беспорядков получили ранения 26 полицейских, четыре участника мероприятия и два представителя оппозиции. Шестерых офицеров пришлось госпитализировать. Пятеро полицейских из-за травм не смогли продолжать выполнение своих обязанностей. Задержаны почти 200 человек, которых обвиняют в серьезном нарушении общественного порядка. Четырех подозреваемых уже арестовали.



"Сегодня мы стали буфером для эритрейского конфликта, который сопровождался массовым насилием на улицах Штутгарта. Полиции удалось арестовать почти всех участников беспорядков", — сказал вице-президент полиции Карстен Хёфлер.

"Это было похоже на войну! Десятки полицейских преследовали нападавших на улицах. Мужчины бросали камни в офицеров со школьного двора рядом с нами. Прилетел полицейский вертолет. Это было так страшно. Я думал, скоро начнется стрельба", — поделился с журналистами "Бильда" очевидец.



С точки зрения организаторов мероприятия, немецкая полиция недооценила ситуацию. "Мы попросили полицию о защите и предупредили, на что способны эти люди", — заявил представитель Федерации эритрейских ассоциаций Саломон Т.

"Страна на северо-востоке Африки с населением около трех миллионов человек находится под управлением президента Исайаса Афеверке в рамках однопартийной диктатуры в течение 30 лет. Другие партии запрещены, а свобода выражения мнений и свобода прессы строго ограничены. Здесь нет ни парламента, ни независимых судов, ни организаций гражданского общества", — пишет "Бильд" про Эритрею.

Напомним, в начале сентября посольство Эритреи решило провести в Тель-Авиве в помещении на улице ха-Масгер фестиваль для сторонников режима Исайаса Афеверке. Об этом узнали противники режима и "приняли меры". С досками и камнями они собрались около здания.

В результате беспорядков пострадали 30 сотрудников правоохранительных органов, которых пришлось госпитализировать. Более сотни эритрейцев, участвовавших в беспорядках, получили травмы, включая ножевые ранения в драках между собой и попадание полицейских резиновых пуль.

Папа знал о Холокосте, но молчал: в Ватикане обнаружили письмо, компрометирующее Пия XII

 

Папа знал о Холокосте, но молчал: в Ватикане обнаружили письмо, компрометирующее Пия XII

Архивист Ватикана Джованни Коко обнаружил переписку секретаря папы римского Пия XII Роберта Лейбера с доверенным немецким иезуитом Лотаром Кенигом. Из переписки ясно, что глава Ватикана времен Второй мировой войны знал о преследовании нацистами поляков и евреев на территории оккупированной Польши. Об этом пишет итальянская газета Corriere della Sera.

В интервью изданию Коко рассказал, что в письме, датированном 14 декабря 1942 года, Кениг обращается к Лейберу как к другу и сообщает: нацисты ежедневно в лагере смерти Белжец убивают до шести тысяч человек – поляков и евреев из города Рава-Русская. (До войны город находился на территории Польши, теперь это Львовская область Украины). В этом же письме упоминается и концлагерь Освенцим.

Таким образом, отмечает архивист, найдено свидетельство, которое дает представление о потоке новостей, поступающих в Ватикан во время Холокоста, с подробными описаниями преступлений нацистов. Также переписка подтверждает: Пий XII мог иметь вполне четкое представление об ужасах концлагерей и массовых убийствах евреев и поляков. 

Между тем текст писем показывает, что понтифик предпочитал молчать или выражать в общих чертах сожаление о зверствах нацистов. В этом отношении показателен отрывок из длинной речи Папы римского от 24 декабря 1942 года. Среди прочего понтифик сказал, что "сотни тысяч людей, которые не по своей вине, иногда только в силу национальности или рода, обречены на смерть или постепенное вырождение".Однако прямого осуждения Третьего рейха и его режима Святейший Престол так и не сформулировал, равно как и Пий XII ни разу не указал на евреев как на жертв продолжающегося истребления. 

Авторы материала отмечают, что такому поведению первого лица Ватикана может быть несколько объяснений.

"Безусловно, дипломатия Святого Престола заботилась о сохранении своей "беспристрастности" по отношению к воюющим сторонам. Возможно, сыграло свою роль и тяжелое наследие тысячелетней неприязни христиан к евреям", — пишут журналисты.

Возможно Пий XII просто боялся репрессий со стороны нацистов после оккупации Рима немцами в сентябре 1943 года. В то же время он мог молчать о Холокосте потому, что Кениг из-за опасений за свою жизнь и жизни участников сопротивления попросил Святой Престол не предавать огласке его сообщения.

Найденная переписка может возобновить давний ожесточенный спор между критиками и защитниками Пия XII в контексте его беатификации — причислению умершего к лику блаженного в католической церкви, — которая началась с 1967 года и вызвала много споров в самой католической церкви.

ЧТО БЫЛО РАНЬШЕ?

   Фото: Аркадий Крас.

 Когда живешь в небольшом поселке, есть счастливая возможность отовариваться не в магазинах, а в мошавах и киббуцах, где можно купить абсолютно все: дешевле и в свежайшем виде. Мало того, именно там можно увидеть воочию корни Еврейского государства. Те детали, из которых и собрался пазл, в котором мы живём. Понятия не имею, что было вначале: курица или яйцо, но знаю точно: началом Израиля был труд таких людей, как Мира и Мордехай Ашкинази. Не знаю, с какого количества несушек они начали свой бизнес за 12 лет до возникновения Еврейского государства, но сегодня квохтанье от их курятников слышно за километр. 

 

А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ... О УЖАС!

 

    Рисунок Вениамина КЛЕЦЕЛЯ

А тем временем... О ужас!

Правительство выделило 472 млн шекелей харедим на изучение Торы! Кошмар! В 21 веке!

У прогрессивной общественности горит в таких местах, о которых она даже не догадывалась. Оторвали от сердца, отдали дармоедам, которые в армии не служат!

Больше всего, как обычно, возмущены те, кто сам в армии не служил и налогов платит примерно как олень в зоопарке, ну да ладно...

У нас около 100 тысяч харедим. Если это финансирование на год, то выходит примерно по 400 шекелей в месяц на нос. И по 4 шекеля в месяц с каждого израильтянина. Лично я, мягко говоря, небогат, но эта сумма меня не разорит.А с другой стороны, очень бы хотелось услышать про бюджеты бл…дюшников, которые занимаются антиизраильской пропагандой и продвигают за государственный счет аджендочку своих директоров. Некоторые театры, университеты и т. п. Какая зарплата у того, кто запретил исполнять в государственном университете государственный гимн, чтобы не задеть чувства тех студентов, которые мечтают уничтожить это государство? Неужели тоже 400 шекелей в месяц? 

Блог автора в Telegram

Война все и всех расставила по своим местам

 

Война все и всех расставила по своим местам

Пугачева и Гребенщиков.

Самые выдающиеся российские современники из тех, у кого огромная аудитория.

Оба – против войны и путинского режима.

К этим двум гигантам легко добавить и других героев наших времен, сохранивших человеческий облик и собиравших стадионы. И где же все эти стадионы? 

Миллион из них (чуть больше полупроцента населения России) уехал, рассредоточился между Тбилиси, Берлином, Прагой, Тель-Авивом...

Еще какая-то небольшая часть осталась и вынужденно живет двойной жизнью. 

Большинство же стали частью русского фашизма, кто "потоньше" – обвинил во всем америки, нашел оправдания и объяснения...

Война все и всех расставила по своим местам. Нет пророков, нет того отечества, все далеки от народа.

Новый альбом Гребенщикова навеял.

 

 

 

Блог автора: "ПРОДАВЕЦ ФИНИКОВ"

Не стало российского режиссера Александра Хвана

 


17 сентября 2023, 16:16 
2

Не стало российского режиссера Александра Хвана

© Фото с сайта Фото с сайта ru.wikipedia.org

Скончался режиссер Александр Хван. Об этом сообщила его супруга Елена.

Также трагической новостью поделился в социальных сетях его друг актер и сценарист Григорий Константинопольский.

Причину смерти он не указал. Хвану было 65 лет.

Александр Хван родился 28 декабря 1957 года в Чебоксарах. В 1980 году окончил режиссерский факультет ВГИКа. Известность режиссер получил в 1992 году, когда снял фильм «Дюба-Дюба» с Олегом Меньшиковым в главной роли. Всего за свою карьеру Хван снял около 30 фильмов, среди которых «Кармен», «Умирать легко», «Полцарства за любовь» и другие. С 1996 года Хван являлся членом Правления Киностудии Горького.

А.К. С Хваном работали над фильмом "Поводырь". Тогда он мне казался юнцом. И вот - нет человека.

В США вручат премию за самый необычный случай по страхованию домашних животных

 16 сентября 2023, 14:30

В США вручат премию за самый необычный случай по страхованию домашних животных

Facebook

Страховая компания Nationwide объявила финалистов премии Hambone Award 2023,в которой освещаются самые необычные претензии года по страхованию домашних животных.

Премия Hambone, названная в честь собаки, которая проглотила целую палку праздничной ветчины, запутавшись при этом в холодильнике, отмечает удивительные ситуации, в которые попадают домашние питомцы каждый год, и приглашают зрителей голосовать за наиболее странные из них.

В число финалистов этого года вошли Джайлз – нью-йоркский кот, запертый на раскладном диване; Джози – калифорнийская собака, которая, гоняясь за мячом, наткнулась на металлические трибуны; Санни – лабрадор, которому удалось продвинуть свою клетку на 1,5 метра по комнате, чтобы съесть три шнура зарядного устройства для телефона. По данным страховой компании, все 12 финалистов полностью оправились от травм.

Победившему питомцу будет вручен приз Hambone Award, а также подарочная карта и пожертвование от его имени в благотворительную организацию для домашних животных, выбранную их владельцем. Финалисты, занявшие второе и третье места, получат приз и благотворительное пожертвование.

Голосование открыто до 22 сентября, а победители будут объявлены 28 сентября.

Снимает все воспаления в суставах! Две чайные ложки каждый день обновят всю костную систему

 

Снимает все воспаления в суставах! Две чайные ложки каждый день обновят всю костную систему

Артрит является одной из наиболее распространенных проблем со здоровьем. Хотя чудодейственного лекарства не существует, эксперты отмечают, что некоторые продукты питания уменьшиют симптомы этого недуга. Продукты, уменьшающие боль, отек, чувствительность в суставах, а также воспаление с повышением температуры, могут в значительной степени облегчить вашу жизнь.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photo copyright: pixabay.com

Доктор Сунни Патель (Sunni Patel) утверждает, что благодаря противовоспалительной системе питания можно значительно уменьшить боль при артрите. По словам эксперта, хотя единого метода лечения не существует, употребление этих продуктов является одним из лучших способов борьбы с симптомами. Вот эти продукты…

Жирная рыба

Специалист поясняет, что рыба, в частности лосось, скумбрия, сардина, форель, которые богаты жирными кислотами омега-3, может помочь уменьшить боль и скованность суставов у людей, страдающих артритом.

Для получения хорошей дозы омега-3 Сунни Патель рекомендует съедать по меньшей мере две порции жирной рыбы в неделю, при этом каждая порция должна составлять около 85-120 граммов.

Куркума

Ярко-желтый цвет куркумы обусловлен соединением с мощными противовоспалительными и антиоксидантными свойствами, известным как куркумин. “Конкретных рекомендаций по ежедневному употреблению куркумы нет, но может быть полезно включить ее в свой рацион в качестве специи (вместе с черным перцем для лучшего усвоения) или регулярно добавлять в блюда”, – отмечает врач.

Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) определила, что допустимой суточной дозой куркумы является не более трех миллиграммов на килограмм веса.

Имбирь

Имбирь, независимо от того, добавляете ли вы его в чай или используете в качестве специи, обладает естественными противовоспалительными свойствами, которые могут помочь облегчить боль при артрите. Эксперт предлагает ежедневно добавлять в свой рацион одну-две чайные ложки свежего имбиря или имбирного порошка.

Лесные ягоды

Лесные ягоды богаты антиоксидантными и противовоспалительными соединениями. Сунни Патель пояснил, что эти особенности могут помочь уменьшить воспаление и окислительный стресс в организме.

Старайтесь съедать хотя бы одну чашку ягод в день как составную часть потребления фруктов. Это хороший источник антиоксидантов.

Зеленолистные овощи

Зеленые листовые овощи, такие как шпинат, капуста, мангольд, являются естественными источниками витаминов, минералов и антиоксидантов, которые могут помочь в борьбе с воспалением. Поэтому врач рекомендует добавлять порцию листовой зелени в свои повседневные приемы пищи, например, в салаты или смузи.

Эксперт приходит к выводу, что, хотя количество каждого противовоспалительного продукта, которое необходимо для того, чтобы воспользоваться его преимуществами, варьируется в зависимости от индивидуальных факторов, таких как возраст, пол, уровень активности и рацион питания в целом.

Источник

8 опасных вещей в доме, которые надо регулярно менять, но мы этого не делаем

 

8 опасных вещей в доме, которые надо регулярно менять, но мы этого не делаем

Когда вы в последний раз меняли предметы домашнего обихода, которыми пользуетесь каждый день? Мы можем не делать этого годами, что очень зря, говорят врачи. Старые вещи способны буквально разрушить наше здоровье.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photo copyright: pixabay.com

В нашей квартире сотни вещей, которыми мы пользуемся каждый день и уже давно не обращаем внимание на то, как плотно они вошли в наш ежедневный график. Обычно мы что-то выкидываем, когда оно уже перестало приносить пользу, сломалось или слишком плохо выглядит.

Но такой вариант — это уже крайняя мера, говорит Кара Вада, доктор медицинских наук из Университета штата Огайо. Некоторые вещи в доме просто необходимо своевременно менять, если вы не хотите заполучить проблемы со здоровьем.

Подушки

Подушки, в том числе декоративные на кроватях и диванах, со временем собирают омертвевшие клетки кожи и бактерии, что может вызвать или усугубить аллергию и способствовать высыпаниям.

Кроме того, в подушках размножаются пылевые клещи, которые как раз и становятся виновниками внезапно появившейся аллергии.

Чтобы избежать негативных последствий, 1-2 раза в месяц дезинфицируйте их: для этого достаточно хорошенько прогреть подушки в специальной сушилке или же отдать их в химчистку. Если изделию уже несколько лет, то лучше купить новое.

Матрасы

Как и подушки, матрасы со временем собирают омертвевшую кожу, бактерии, пылевых клещей и грибок. Они могут быть опасны для вашего здоровья, особенно если у вас чувствительная кожа или вы страдаете кожной аллергией или астмой.

«Мертвые клетки кожи и бактерии на вашем матрасе привлекают пылевых клещей и крошечных насекомых, которые оставляют на матрасе помет. Он может вызвать контактный дерматит, раздражение кожи, крапивницу или ухудшить существующее астматическое состояние», — говорят врачи.

Чтобы избежать негативных последствий, нужно использовать специальный чехол на матрас. Его надо регулярно стирать и менять каждые семь лет. Если же ваш матрас без чехла, а ему больше пяти лет, то от такой вещи точно пора избавляться.

Мочалки

Мочалки для душа — это отличная среда для размножения бактерий и плесени. Чаще всего они находятся во влажной среде, а ведь это создает идеальные условия для микроорганизмов.

Такие предметы гигиены могут вызвать сыпь, раздражение или зуд кожи. Кроме того, грязная мочалка или губка могут привести к инфекции, если у вас есть ранки и ссадины. Плесень же способствует развитию заложенности носа, зуду, чиханию, проблемам с носовыми пазухами и головным болям, особенно если у вас есть аллергия.

Самый лучший вариант — это совсем отказаться от мочалки. В ином случае ее надо тщательно просушивать на батарее и менять каждый месяц.

Сковороды с антипригарным покрытием

Если вы заметили, что покрытие потрескалось, значит, пришло время выбросить сковороду.

«Дело в том, что покрытие содержит химикаты, которые могут легко проникнуть в ваш организм, если на сковороде есть трещины», — говорят эксперты.

По данным Центров по контролю и профилактике заболеваний (CDC), ПФАС, один из видов покрытий, может вызвать повреждение печени и иммунной системы. Они также вызывают низкий вес при рождении, задержку развития и смертность новорожденных — это было выявлено при испытаниях на мышах.

Разделочные доски

В старых разделочных досках могут расти бактерии, появляется плесень. Весь этот «букет» успешно перемещается на продукты. Итог — проблемы с ЖКТ или отравление.

Разделочная доска, за которой хорошо ухаживают, может прослужить не менее года, а другие, например деревянные, — до пяти лет. Однако, если на вашей разделочной доске есть глубокие бороздки, пришло время ее выкинуть.

Кухонные губки

Кухонные губки, как и мочалки, могут содержать бактерии и могут быть заражены плесенью и грибком. Согласно исследованиям они могут содержать до 362 видов микроорганизмов.

Доктор Вада рекомендует заменять кухонные губки каждые две недели, но можно и раньше, если вы заметили какие-либо видимые признаки плесени или грибка. Если губка неприятно пахнет, это еще один признак того, что ее пора выбросить.

Пластиковые контейнеры

Со временем пластиковые контейнеры для хранения могут поцарапаться, повредиться или испачкаться. В некоторых случаях такой износ может привести к тому, что в них будут обитать бактерии, а это опасно для еды.

«Кроме того, некоторые виды пластмассы содержат такие вещества, как BPA и родственные соединения, которые могут повлиять на наше гормональное здоровье и увеличить риск развития некоторых видов рака», — говорят врачи.

Обычно пластиковые контейнеры для пищевых продуктов следует заменять каждые шесть месяцев, но если они поцарапаны, то их следует выкинуть сегодня же.

Увлажнитель воздуха

Они могут быть эффективными для лечения сухости носа, кожи или даже предотвращать потерю воды во время сна, но большинство людей не осознают, что они также могут быть питательной средой для вредных бактерий и плесени.

Менять нужно не сам увлажнитель, а фильтр, который в нем находится. Причем делать это нужно 1-2 раза в месяц.

Источник

Владимир СОЛОВЬЕВ Нью-Йорк | Сравнительные жизнеописания не по Плутарху

 

Владимир СОЛОВЬЕВ Нью-Йорк | Сравнительные жизнеописания не по Плутарху

Из докуромана «Три еврея» (1975). 

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

К дню рождения Александра Кушнера.

Окончание. Начало 

Я ловлю себя сейчас на том, что мой подбор свидетельств и аргументов слишком тенденциозный, односторонний, умышленный. Справедливости ради скажу, что Саша приобрел себе место и имя в литературе честным путем, я в этом уверен. Ему крупно повезло: он вытащил счастливый билет, вышел один сборник его стихов, другой, третий – это и в самом деле было похоже на чудо, потому что в тех старых своих стихах Саша шел своей дорогой, не оглядываясь по сторонам и не обращая внимания на широкую магистраль, которая гостеприимно расстилалась перед ним и по которой, дружно печатая шаг, маршировала в одном направлении официальная советская поэзия, а в противоположном, ей навстречу, но по тому же хорошо укатанному шоссе – фрондерская. Парадокс Саши, однако, в том, что то, что шло ему прежде на пользу, сейчас – во вред. Личное свое везение, случайность, оговорку судьбы он счел закономерностью, возвел в закон и стал все делать – и с каждым днем все больше и больше, – чтобы удержать чудо судьбы в своих руках. Он сделал для себя счастливое исключение из всеобщего правила, хотя как раз это исключение своей случайностью и кратковременностью доказывало неизбежность правила. Как Фауст, мгновению он решил придать черты вечности – так возникла теория микроклимата: всем плохо, а мне хорошо, значит, моя форма жизни – идеальная, и если бы все жили, как я, то всем было бы хорошо, как мне. Кончилось это тем, что феномен судьбы он подменил стратегией ума.

Такова механика производства из тихих еврейских мальчиков государственных поэтов.

Стихи Саши теряли свою оригинальность и становились все хуже и хуже – и по государственному в них пафосу, и по их качеству: Саша дублировал либо свои прежние стихи, либо чужие, в том числе Бродского, пытаясь в благополучную свою судьбу круглого отличника вписать, втянуть, насильно втащить трагическую судьбу отщепенца и изгнанника. Доживу ли я до того момента, когда он и будущую славу Бродского приспособит к своим нуждам?
После Сашиных стихов к стихам Бродского припадаешь как к источнику: после копии – к оригиналу.

Бродский был первооткрывателем, Саша популяризатором. При нормальной и открытой литературной ситуации все бы встало на свои места. Но когда оригинал держат втайне от читателя, репродукция выдает себя за оригинал, а настоящий оригинал, будь он даже напечатан когда-нибудь, сочтен будет копией. Это страшная подмена настоящего мнимым, косматого Исава – гладким Иаковом…
Однако даже не в этом суть.

В Саше от природы не было трагизма. Он редчайшее явление советской действительности – удачник, и его судьба – пир во время чумы. Но из истории литературы Саша знал, что не бывает счастливых поэтов, что счастье хорошо в жизни и немыслимо в поэзии.

Улыбке я предпочитаю смех – в нем трагическая изнанка и горький осадок.

Наперекор фактам, наперекор жизни, наперекор истории Саша таки изобрел некую теорию о незамутненно-счастливых поэтах и чуть ли не литературный ряд из них выстроил – от Дельвига и Фета до Ахматовой и Кузмина – в пику всяким там Мандельштамам и Цветаевым, и к этому классическому ряду сам пристроился с восторгом в душе и улыбкой на устах.

Как нас раздражала эта его улыбка на все случаи жизни – умирал ли кто у нас из близких либо доблестные наши войска вступали в столицу Чехословакии, да мало ли! Человек окружен трагическим кольцом, а Саша предпочитал этого не замечать и был неунывающим оптимистом во что бы то ни стало, что играло не последнюю роль в той если не любви, то терпимости, с которой относились к нему городские власти, ибо официальное бодрячество он подтверждал добровольно и утонченно.

Любая жалоба для него – хула на действительность, любая трагедия – натяжка и поза, пессимизм – отказ от гармонии и повреждение миропорядка.
Упаси меня, Боже, я не за счастье его осуждаю, а за неверие в чужое несчастье, за отрицание чужой трагедии, за несочувствие, за рав¬нодушие, за защитную броню, за стальной характер и за далеко не всегда уместный оптимизм.

Сашино довольство жизнью вошло у нас в поговорку. Давид Яковлевич Дар рассказал как-то – мне при Саше,– как в пору литературного своего дебюта Саша к нему этаким петушком приходил, подпрыгивал:
– Что это вы, Саша, все такой радостный – хоть бы тень по лицу пробежала?
– А зачем тень, Давид Яковлевич, неоткуда тени взяться, все хорошо.
– Ну так уж и все – неужели вы всем довольны, Саша?
– Всем, Давид Яковлевич, всем!
– А вот вы роста маленького, женщины вас не любят, наверное…
– Любят, Давид Яковлевич, я только что женился на красавице и выше меня ростом, представляете!
– А вот стихи, Саша, небось, не все печатают?
– Все, Давид Яковлевич, сейчас сборник выходит – почти все, что написал, все вошло.
Давид Яковлевич не выдерживает:
– Ну а жидом, Саша, вас кто-нибудь, черт побери, называл?
– Нет, Давид Яковлевич, никто ни разу, никогда.
– А вдруг назовут?
– Не назовут, Давид Яковлевич, я не чувствую себя евреем. Я только по паспорту еврей, а так нет. Да я и не люблю евреев, мне даже обидно, что я еврей.

Я помню, как мы с ним впервые поссорились, когда я шутя, играя¬ в карты, назвал его Александром Соломоновичем, каков он и есть в паспорте, хотя всем устно представляется и в книжках пишет, что Александр Семенович. Я знал, сколько мук ему стоит при заполнении разных денежных ведомостей предупреждать, что в бумагах он «Соломонович», а в жизни и в литературе «Семенович» – и что это ему дает, когда у него такая еврейская фамилия?
Когда я отпустил свои пышные усы, в которых хожу по сию пору, изредка подравнивая их под нажимом Лены Клепиковой, и все мои косные приятели усы мои дружно осудили, Вы один, Саша (я встретил Вас в редакции «Невы» и потом мы ехали куда-то в троллейбусе), поддержали их и одобрили. А на мой удивленный возглас, огля¬нувшись, обещали объяснить, когда выйдем и останемся tеtе-а-tеtе. И объяснили, уже на улице, но все равно шепотом: в усах я меньше похож на еврея, чем без оных.

Я хотел их немедленно сбрить, но, поразмыслив, оставил.

А как Вы меня уговаривали не переезжать в Москву, когда я безнадежно тосковал по столице, чтобы не узнали, что критик Владимир Соловьев еврей.
Ах, Саша, Саша – что за секрет Полишинеля…

Мы вели с Вами семинар поэтов Северо-Запада – нам попалась на редкость бездарная «армия поэтов». Единственное исключение – Ася Векслер, не ахти что, но хоть литературно грамотная. К тому же Ваша эпигонка – эпигонка эпигона. Как и Вы, небольшого роста, да и фамилии Кушнер и Векслер составляли какую-то странную пару. Мы имели право рекомендовать стихи участников для публикации в журналах и в «Дне поэзии». Естественно, я предложил Асю Векслер. Вы наотрез отказались меня поддержать. Я подумал было, что Вы стесняетесь пародии на себя. Известно ведь, что один литературный герой даже убил на дуэли человека, который компрометировал его пародийным сходством: Печорин – Грушницкого. Это было бы понятно, объяснимо. Но Вы снова перешли на шепот, когда мы поздно вечером вышли из Дома писателей:

– Ну как вы не понимаете, Володя! Мы же с вами евреи: два еврея рекомендуют еврейку – что о нас подумают?

А если бы у нас в семинаре был Мандельштам?

Я знаю про ваши ссоры с Таней – вы хотели, чтобы ваш сын носил ее русскую фамилию, а не вашу еврейскую, а Таня – из жен¬ского честолюбия, что ли? вы уже были тогда известным поэтом – сопротивлялась насильственной этой русификации. Вашему сыну уже четырнадцать лет, а он до сих пор не знает, что его отец еврей. Я помню, как вы на меня зашикали, когда я спьяну обратился – при вашем сыне – к вашим гостям:

– Граждане евреи и неевреи…

Какое это стыдное слово – «еврей», как «сифилис». В трамвае оборачиваются, когда я его произношу. Мы понижаем голос до шепота, когда говорим «еврей». Мы стыдимся самих себя – на нас знак отверженности, и мы притворяемся русскими. Мы, евреи, боимся покровительствовать человеку, если он еврей. Мы стыдимся идти рядом с нашим провинциальным родственником – у него местечковые манеры, он картавит и растягивает слова и выдает нас с головой: пародия кивает на оригинал. Мы хотим умереть и родиться заново – не евреями, русскими. Мы хотим сбросить с себя свое происхождение как грязную рубаху, полную вшей.

Эта национальность как клеймо раба – мы прячем его, мы стыдимся его, но мы умрем с ним, и наши могильщики обнаружат его на нашем трупе и похоронят соответственно пятому пункту.

Мне стыдно моего стыда.

Слово «еврей» я произношу теперь громче, чем все остальные слова,– мне не соизмерить голос: с шепота я перехожу на крик, чтобы произнести это постыдное слово нормальным голосом. Я кричу о том, о чем боюсь прошептать.

В Союзе писателей мы обсуждали книгу Б. Я. Бухштаба об Афанасии Фете. Вышел Леша Леонов и долго говорил об Орловской губернии, откуда он, как и Фет, родом; о своем деревенском детстве; и странные, зыбкие какие-то мостики перекидывал от своей жизни к жизни Афанасия Фета. И в конце концов проговорился – даже не проговорился, а выговорился – выговорил то, к чему клонил блудное, косноязычное – либо лукавое? – свое выступление:

– Вот мы узнали из этой книжоночки, что наш русский поэт Афанасий Афанасьевич Фет был не Фет вовсе, а Фёт, к тому же еврей, хотя и скрывал это и даже завещал шкатулку с соответствующими бумагами к себе в гроб положить и похоронить вместе с ним. Что и было сделано согласно воле покойника. И вот теперь могилу его разворотили, шкатулку вынули и жгучую эту его тайну на весь свет растрезвонили. С трудом во все это верится, но что делать?

Мы из-за этого отрицать Фета не станем, тем более он сам всю жизнь этого стыдился и, кто знает, может, на этой почве и умер. Пусть еврей – разве в этом дело? У нас в Орловской губернии такая земля, что даже если палку воткнешь – и та в рост пойдет, корни пустит, цвет даст. Хотя, конечно, жаль, что еврей. Такой поэт – и еврей: кто мог подумать?

Зал рассмеялся, потому что антисемитизм Леши Леонова был наивен, непосредствен, я бы даже сказал – чист, хотя слегка дебилен, если только не лукав. Это все равно как если бы нелюбовь к евреям обнаружилась вдруг у любимой кошки – что с нее возьмешь? А Лешу мы все любили – его крепкая проза была правдива, честна и трагична; далеко не все из нее и далеко не лучшее попадало в печать.

Но вот вышли на трибуну Вы, Саша, поэт, интеллигент, западник, и что стали вы говорить?

В зале воцарилась мертвая тишина, и только скрип стула под чьей-то задницей резанул общее ухо аудитории – так были все потрясены тем, что услышали. Вы тоже заговорили о происхождении Фета, хотя слово «еврей» не произнесли – не решились: это слово для вас немыслимо произнести с трибуны. Вы сказали, что родители Фета жили в Германии, и зачат он был в Германии, но родился в России и стал русским поэтом.

Конечно, продолжали вы, родись он в Германии, Фет, может быть, и тогда бы стал поэтом, но таким великим, как здесь, не стал бы, потому что, во-первых, после Гейне ни один великий поэт не писал на немецком языке (а Рильке? и почему бы Фету не заполнить этот промежуток между Гейне и Рильке?), а во-вторых, именно¬ Россия дала Фету ту меру и тот масштаб, которые сделали Фета великим поэтом.

Я нисколько, Саша, не упрощаю Вашу мысль, скорее напротив – подбрасываю вам аргументы, и все равно получается та же самая палка, которая расцвела, оказавшись на нашей благодатной русской земле. А сколько талантов, главным образом русских по происхождению, эта земля загубила?
Что это за земля такая, которая к собственным сынам относится как к евреям?

Бродский и был таким евреем – не только по рождению, но по судьбе: жидом, отверженным, парией. В том смысле, о котором писала Цветаева:

Гетто избранничеств.
Вал и ров.
Пощады не жди.
В сем христианнейшем из миров
Поэты – жиды.

Бродский был в Ленинграде двойным жидом – жидом и поэтом: не стеснялся этого, но даже настаивал на этом своем двойном изгойстве. Трагизм был заложен в нем первоначально, тайная первооснова его жизни трагическая, он был зачат тоскливой осенней ночью – в непогоду, тайком, второпях, в трепете забот иудейских. Саша был зачат рационально, спокойно, предусмотрительно, по всем правилам зачатия. Бродский – гениальная оговорка природы, случайное ее вдохновение, слепое бормотание, опрометчивость страсти,¬ когда все исчезает окрест, и Бог стоит, усмехаясь над вакхическим трансом одеял, полушек и простыней, никем не замеченный. Зачатие Саши – это планомерная и обдуманная работа по договоренности о самовоспроизводстве. Зачатие Бродского – трагическое зачатие древних иудеев, не уверенных в завтрашнем дне, но помышляющих о запредельных временах истории, о бездне вечности. Зачатие Саши – это оптимистическое зачатие советизированных евреев, уверенно глядящих в завтрашний день и не подозревающих о существовании послезавтрашнего.

И. Б.– даже не еврей, а именно иудей, хотя и не в религиозном смысле, но в древнем, генетическом, метафизическом. В нем таинственная помесь жестоких и мстительных галилейских пастухов и пархатых местечковых мечтателей. Он не читает стихи – он их шепчет, бормочет, пробалтывает, слова исчезают: это лепет младенца или дадаиста, невнятица безумия, заговор против реальности. Трагизм, конечно, усилен советскими условиями, но основа его иная, первобытная – из-за несоответствия между словесным жестом и окрестной действительностью. Напротив, Сашины стихи – объективное и успокоительное свидетельство о мире, аккуратный и добросовестный фактограф, с пиететным и робким отношением к дей¬ствительности. И. Б. искажает мир до неузнаваемости, он находится с ним в конфликтных, враждебных, антагонистических отношениях. Или – или; или И. Б.– или мир. Он больше своих стихов, торчит из них отовсюду, высовывается. чтобы взглянуть на них со стороны и удивиться их несовершенству, неадекватности импульсу и вдохновению: «Жизнь отступает от самой себя и смотрит с изумлением на формы, шумящие вокруг», потому он и проглатывает слова, строки, строфы, что не верит, не доверяет ни слову, ни стиху, ни слушателю, ни автору, то есть самому себе не доверяет.

Он не удовлетворен своим стихом – не вполне удовлетворен, а то и вовсе неудовлетворен; знает, что поэзия ему сопротивляется, мучается из-за этого и теперь – в отместку! – уже он сам сопротивляется собственному стиху, словно вгоняя его туда, откуда он вышел, прерывая его существование. Бродскому стих жмет, как ботинок, а Саше – велик. Это как в старом анекдоте про свадьбу великанши и гнома. Наутро великанша рассказывает товаркам: «Всю ночь возились – какой там сон! Все ползал по мне и шептал: “Мое! И это мое! И это! Все мое!”» Сашины стихи больше, чем он сам, он до них не дотягивается. А пишет, стоя на цыпочках, подпрыгивает, чтобы написать стихотворение. Читает он стыдливо, с опаской, с оглядкой, краснея, запинаясь, словно бы не свои стихи – ему стыдно рядом со своими стихами: он относится к ним уважительно, с пиететом, как к чужим. Уточню: я вовсе не о шутках и слухах, что Саша – подставное лицо, псевдоним Лидии Яковлевны, пассивный участник еще одной литературной мистификации – была же Черубина де Габриак, почему не быть Александру Кушнеру?

Если бы писал свободный, а не документальный роман, то, возможно, и положил бы в его сюжетную основу столь пикантную исто¬рию: старая литературная дама выдает себя за молодого стихотворца, который завоевывает сердца читателей. Увы, нельзя: покорно¬ следую за прошлым, никакой выдумки – только проверенное…

Так вот, творчество И. Б.– это писание стихов на головокружительной высоте, где каждый стих и каждый шаг смертельно опасны, но каждая остановка – тоже. Стих стремится продлить жизнь непродлеваемому мгновению, ибо оно самоустраняется, исчезает навсегда в прошлом, и наша попытка преодолеть смерть искусством – безуспешная и безутешная, но единственно возможная и позарез необходимая. К своим стихам у И. Б. отношение скептическое, недоверчивое, завистливое и слегка даже брезгливое. Они проще горьких дум их автора, что, кстати, и придает им мощи, и за это их будут, считает И. Б., любить более, чем ноне их творца. Я пересказываю его «Послание к стихам», горестное, хотя и кокетливое, игровое, театральное:

…Разно
С вами мы пойдем: вы – к людям,
Я – туда, где все будем.

Его поэзия порождена особыми условиями отечественного нашего существования, усиленной и неустанной слежкой за ним и неизбежной при этом манией преследования, когда не веришь никому: ни любовнице, ни другу, ни стихам, и, как знать, может быть, они и не заслуживают доверия. Это поэзия крутого одиночества, тюремной камеры, палаты №6, тупика и конца, в котором, однако, и есть ее начало – трагический исход в небытие, в небыль, в ничто, в ничтожество.

Но, как всегда, не зная для кого,
Твори себя и жизнь свою твори
Всей силою несчастья своего…
– что И. Б. и делал.

Эсхатологические его предчувствия имеют, увы, скорее реалистическую, чем мистическую первооснову.

Сейчас я вспоминаю патологическую Осину трусливость. Для него было неразрешимой проблемой сходить к зубному врачу, он всерьез прощался с друзьями, узнав, что у него геморрой, и уполз с операционного стола, хотя уже находился под наркозом: сознание его было отключено, а страх – нет. И дело не только в трагическом его сознании – все это были локальные проявления его универсального двойного страха: генетического страха и страха, привитого ему государством. Он был в ссылке, сидел в тюрьме и психушке, его не печатали, за ним следили – он не стал от этого мужественнее, закаленнее, отважнее, но еще трусливее, чувствительность у него была повышенной сверх меры. Все, что он делал, было преодолением этого двойного страха. Все было смертельно опасно: идти к зубному врачу, писать стихи, говорить с приятелями.

Лидии Яковлевне и Саше он казался романтиком, а был – смерт¬ником и выжил чудом. У Лидии Яковлевны была теория анестезии, стоицизма – человек не должен опускаться до страдания, не должен¬ доходить до истерики, должен стыдиться своего и чужого несчастья,¬ а если кто кончает самоубийством, то делает это к вящему безобразию. Это хорошая теория для людей, которым удалось избежать страдания. Это инстинкт самосохранения – чужую боль счесть за невоспитанность. Уход от милосердия, от сочувствия – можно ли сочувствовать горю, в реальность которого не веришь? Когда Саша написал, что «трагическое миросозерцанье тем плохо, что оно высокомерно», он имел в виду Бродского – будто мы вольны в выборе, будто трагическое миросозерцанье возникает по прихоти, как забава.

За что они не любили И. Б.? Он был лишним в их литературном коллективе со стойкими цеховыми принципами, которые, им казалось, могли заменить индивидуальные качества. Это была ставка на антигениальность, отрицание гениальности как патологии. Он был моложе и Саши, и Яши, и Игоря, а меня старше всего на два года. И он силой вломился в литературный мир, который сложился и окостенел еще до того, как он начал писать стихи. Кто знает, если бы не покровительство Анны Андреевны и не дружба с Женей Рейном, его штурм, возможно, и не увенчался бы успехом. Его приняли условно, на птичьих правах, без права голоса, и до самого конца он оставался парией в литературном Ленинграде. Когда он появился в городе после полуторалетней вынужденной отлучки, журналам и издательствам было дано указание печатать его стихи, и две публикации – в альманахе «Молодой Ленинград» и в «Дне поэзии» – успели-таки проскочить. Этим, однако, все и ограничилось. Почему застопорилась его советская судьба? Говорят о его несговорчивости, неуступчивости, бескомпромиссности – строчку, мол, не давал¬ изменить, тоже мне барин. Ссылались при этом на подготовленную Натаном Злотниковым подборку его стихов в «Юности», которую И. Б. сам и снял, возмутившись редактурой. Еще я помню, как мы шли втроем по Марсову полю и Яша Гордин выговаривал Осе за то, что тот сам забрал из «Советского писателя» сборник своих стихов – те тянули с решением, не отказывали, но и не заключали договор.

Вот один наш странный с Осей разговор.

Лена Клепикова, которая работала тогда редактором отдела прозы в «Авроре», дала ему на внутреннюю рецензию чью-то рукопись – заработок чистый и хороший. Рукопись принадлежала летчику-графоману, какой-то другой его роман я рецензировал для «Невы» и забраковал, хотя и отметил знание автором летного дела и старательность. Я не читал романа, который достался Осе, – может быть, он был лучше того, который читал я, а скорее Ося оказался добрее меня. Какую-то роль сыграло то, что в детстве Ося мечтал стать летчиком. К тому же я уже написал добрую сотню таких вот внутренних рецензий, а для него это было внове. Короче, он отнесся к этой работе очень добросовестно, даже связался зачем-то с автором, что делать не полагалось, и из рецензента готов был вот-вот превратиться в редактора – во всяком случае, он полагал, что если над этой рукописью как следует поработать, то ее можно печатать. Мне жаль, что у нас не сохранилась копия его блестящей рецензии, хотя такой блеск от него вовсе не требовался – просто он не умел ничего делать средне, кое-как.

Я зашел к нему домой, а от него мы отправились в «Аврору» – это совсем рядом. На полпути Ося остановился и, помявшись, предложил вдруг пойти порознь, потому что не хочет меня компрометировать. Я возмутился. По дороге зашла речь о заработках, я сказал, что Лена могла бы дать ему еще рукописи на внутренние рецензии. Тут возмутился он. Не мог я тогда понять его чистоплюйства. И сейчас не понимаю. А тогда я напомнил ему о Саше – у того своя кормушка: он на кинохронике зарабатывает до 100 рублей в месяц, а то и больше безымянным текстом к официальным репортажам: «Сегодня в наш город прибыла партийно-правительственная делегация Германской Демократической Республики…» И тогда И. Б. сказал, что не хочет подачек, а хочет, чтобы ему платили за его работу – за стихи и переводы.

Он был горд и высокомерен, как отвергнутый и как еврей. А сила евреев именно в отщепенстве, в остракизме, в гетто: теория тупика. Одиночество растравляет честолюбие, непризнание делает несговорчивым и заносчивым, а тупик заставляет искать выход – свой собственный, единоличный. Ему нечего было терять, кроме своих вериг. Внутренние рецензии – паллиатив, а он инстинктивно избегал того, что могло бы, насытив его побочно, уничтожить его главный голод. Он не хотел быть городским сумасшедшим, а хотел издаваться в СССР и иметь читателей. Он хотел свободной конкуренции, чтобы в открытом турнире сразиться и с Вознесенским, и с Ев¬тушенко, и с Кушнером. Я не сомневаюсь в высоких достоинствах его стиха, но мало того – у него были все данные, чтобы стать первым поэтом России. Читателя – точнее, слушателя – он брал за горло, сопротивляться ему было бесполезно. Стиховая его речь, ни¬сколько не пресмыкаясь, была по сути и по стилю народной, соединяя то, что он вычитал из книг, с тем, что он подслушал в пивных, в троллейбусах, в архангельском своем Михайловском – в деревне Норенская. Он не чуждался мата и в жизни, и в поэзии. Его стихи писаны городским жаргоном, на отечественной фене, где уголовщина, будучи постоянной перспективой поступка, является в то же время неизменной словесной реальностью. К тому же были в нем независимость, высокомерие и ораторский гипноз, необходимые, чтобы увлечь слушателя. Что-то от тех евреев, которые сводили с ума толпы солдат, матросов, крестьян, рабочих на революционных митингах, заражая слушателей прожектерским своим пафосом и утопическими проектами – и таки перекачали в народ переизбыточную свою энергию, русофилы правы: соблазнили, только вряд ли – с пути истинного. Слава Богу, И. Б. родился спустя четверть века после революции, и потому стал поэтом, а не вождем, но Лужники пришлись бы ему в самую пору.

Я не думаю, что он был непримирим и бескомпромиссен, когда речь шла о печатании его стихов – слишком дорожил он недоступной ему связью с вожделенным читателем, слишком много ждал от встречи с ним. Он не хотел писать внутренние рецензии, и были у него на это веские, хотя мне тогда и невнятные, причины. А вот чтобы увидеть свои стихи напечатанными, он бы стал и уступчивее и сговорчивее – не сомневаюсь в этом. Что же тогда прервало совет¬скую его карьеру после возвращения из ссылки и ввиду относительной и вынужденной лояльности к нему ленинградских властей?
К сожалению, в моем распоряжении слишком отрывочные сведения, чтобы делать из них далеко идущие выводы, да и не биограф я Бродскому.
Но факт остается фактом: главный редактор только что организованного журнала «Аврора» Нина Сергеевна Косарева – партийная дама, но из либеральных,– получив, по-видимому, распоряжение свыше, затребовала от И. Б. стихи, чтобы их напечатать, и напечатала бы, не натолкнись на решительную оппозицию нескольких влиятельных ленинградских поэтов. Участвовал ли в этой акции Саша прямо либо косвенно, я не знаю. Но для моего сюжета это и не важно.

Они были соперниками, ни для кого это не было секретом. Один ревновал другого к прижизненной советской славе, другой – к зарубежной и посмертной. Ося был неоконченное существо, Саша – окончательно завершенное, застывшее, косное: Саша не понимал, что нельзя такую длинную жизнь, как человеческая, прожить одним и тем же человеком, неизменным, неизменяющимся, одинаковым. Саша пил бессмертие из десертной ложки, И. Б.– торопясь, захлебываясь и задыхаясь – «из горла». И. Б. писал как жил – не словами и не строчками, но целой строфой, всем стихотворением: у него хватало духа и дыхания на большие вещи, он жил впроголодь¬ и набрасывался на стихи, как на женщину, интегрировал пространство и время в поэзию; а Саша дробил, дифференцировал, расчленял – согласно педантическому своему дарованию, умеренному темпераменту и размеренному mоdus vivеndi. Он принципиальный миниатюрист – не только в форме, но и в чувствах. Их конфликт – это конфликт Молчалина и Чацкого. То есть конфликта как такового нет, потому что нет точек соприкосновения.

Дважды я приходил к Осе в больницу – один раз на Охте, а другой в Сестрорецке,– и он сказал мне, что я появляюсь, только когда ему плохо. Это было не так. Я помню, как я появился в его комнате на Пестеля, когда плохо было мне – буквально, физически: в сильнейшем подпитии, плохо что соображая, я тем не менее потребовал от Саши и Лены вести меня к Осе, благо мы были от него всего в одной трамвайной остановке. Вцепившись в полученный от предусмотрительного И. Б. тазик, я тут же заснул, а когда спустя несколько часов, среди ночи, проснулся, застал двух поэтов и мою жену мирно беседующими о стихах, и было мне горько, будто я пропустил нечто очень важное.

С Осей мы приятельствовали, но не дружили и, боюсь, уже не подружимся. Думаю, мешала в том числе моя в него влюбленность, а дружба может строиться только на равных. Вослед ему я могу с уны¬нием повторить: «Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя». Я дружил с Са¬шей, дружить с обоими было немыслимо.

Недавно мне снился Ося и, с острой жадностью вглядываясь в его¬ черты, я почувствовал вдруг, что этот мой роман – ностальгия по дружбе с ним, которой никогда не было и теперь уже не будет: годы не те.

Я проснулся, видение исчезло, но я все продолжал думать о нем. Такое у меня чувство, что этим романом я словно бы пересказываю его стихи, хотя это не совсем так: его стихи – это скорее гигант¬ский эпиграф к моему роману, который ими вдохновлен, а посвящен Лене Клепиковой.

В расцвете нашей дружбы Саша подарил нам с Леной свою книгу с такой надписью: «Дорогим Володе и Лене, без которых не представляю себе своей жизни, с любовью». Это и в самом деле было так – не представлял, и думаю, нашу теперешнюю идейную размолвку переживает остро и безнадежно. Впрочем, и я тоже – стал бы я иначе писать этот роман!

Хотя – стал бы: не в одном Саше дело.

Я опускаю целую главу «Саша – мой лучший друг»: я ее написал,¬ но что-то мешает мне ее опубликовать, что – не знаю. Идиллии, кстати, не получилось, и наши с Сашей прогулки по Петербургу,¬ наши с ним разговоры и наша переписка – все это оказалось с какой-то червоточинкой, с изнанкой, с подводными рифами. Либо я пролез в прошлое, как говорит Набоков, с контрабандой настоящего? А можно ли иначе? Косвенный мой взгляд выхватил из прошлого совсем не то, чем прошлое было для меня, когда было настоящим. Или оно было таким, как я его сейчас описал, но тогда я этого не подозревал и только теперь понял? Или и тогда подозревал? Чтобы не вводить читателя в соблазн бесплодной, а потому мучительной софистики, я уничтожаю эту двусмысленную главу – как будто ее и не было. Пусть даже потом я буду об этом жалеть.

Что-то все-таки было в тогдашних наших с Сашей отношениях, чего касаться сейчас я вроде бы не вправе: слишком умышленно, тенденциозно и предвзято гляжу я в прошлое.

Прошлое отделилось от материка нашей жизни и превратилось в недоступный остров.

У меня нет возможности сверить мои сегодняшние показания с тем, что было с нами на самом деле.

Да и был ли мальчик?..

Саша безошибочно – хоть скорее инстинктивно, чем меркантильно – угадал меня в качестве друга, и я всесоюзной его славе немало способствовал, о чем сейчас не жалею. Его либо не замечали вовсе, либо вяло поругивали. Я был молод, энергичен и безогляден – опубликовал о нем в разных изданиях, от «Юности» и «Комсомольской правды» до «Литературной газеты», с дюжину статей. В эпоху барабанного боя и медных литавр тихий голос Саши показался мне настоящим, а его поэзия перспективной. И сейчас, когда Сашу дружно хвалят за эпическую мощь, за страннолюбие, за анти-гениальность, за апологию оптимизма и проповедь счастья, несмотря ни на что, я действую согласно прежнему принципу: ругаю его. За странолюбие, за проповедь счастья и безудержный оптимизм, за гармонию на молекулярном уровне, за поэзию без вдохновения, за катарсис без трагедии: «Когда я мрачен или весел, я ничего не напишу. Своим душевным равновесьем, признаться стыдно, дорожу». Единственное – я до сих пор не понимаю, экономит ли он на душевных расходах либо ему нечего тратить?

Если бы не я, Саша бы, по всей вероятности, на всесоюзную арену так быстро не вышел, прозябая в провинциальной все-таки ленинградской школе, которую возглавил, когда И. Б. с ней порвал, покинув сначала город – метафизически, а потом и страну – реально, перемещением тела в пространстве. Короче, я ощущаю некоторую ответственность за содеянное, и этот мой роман – исправление моих ошибок, в том числе литературных, хотя не их одних. Если бы не теперешние Сашины спекуляции дружбой с И. Б., которой не было, я бы, вполне возможно, обошелся бы в этом романе вовсе без Саши, а лучше бы рассказал о своих любовных похождениях либо о наших с Леной контроверзах.

Я пристал к их компании последним – И. Б. среди них уже не было. Он ходил городским сумасшедшим по ленинградским улицам, а за ним привычно плелись его оруженосцы из Комитета госбезопасности. Его судьба в России – увы! – была исчерпана, а то, что продолжалось, была уже не судьба, а дубль, повтор, инерция, и неизвестно, кому это все прежде наскучит и приестся, кто первым оборвет эту игру в «кошки-мышки» и чем ее заменит?
А пока что продолжалось безжалостное вытеснение Бродского из отечественной литературы его собратьями по перу.

Дело в том, что в начале 60-х годов, в сравнительно для литературы сносное время, ряд молодых поэтов и прозаиков, кто с некоторыми потерями, а кто и без них, как, скажем, Саша, дебютировали первыми книжками, вступили в Союз писателей, и их творческая судьба обернулась компромиссной и паллиативной литературной карьерой. Возникла тогда же теория, и была в ней небольшая доля правды – что преуспели наиболее талантливые, а за бортом остались – наименее. С десяток литераторов-неудачников бродили по Ленинграду, безуспешно пытаясь штурмовать все более и более -неприступные фортификационные сооружения нашей писательской крепости и ее передовые форпосты – редакции, киностудии, театры, творческие союзы. Среди них были такие одаренные, как Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Сергей Довлатов, Владимир Уфлянд, в том числе И. Б. И я не сразу понял, что журнально-издательский заслон 60-х годов не пропускал и менее талантливых, и более талантливых, удовлетворяясь пропуском усредненных дарований вроде Сашиного. Такова, к сожалению, пропускная способность нашей отечественной литературы. «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом!» – воскликнул однажды в сердцах Пушкин, а мой друг Саша словно бы в унисон ему написал:

Снег подлетает к ночному окну, вьюга дымится.

Как мы с тобой угадали страну, где нам родиться!

Саша и в самом деле угадал, где родиться. Другое дело, что в связи с участившимися отъездами писателей, художников, музыкантов он понял относительность отечественного своего успеха и засуетился, но об этом страницей-другой ниже.

А сейчас о Бродском.

Его поэтическая связь с «отечеством белых головок» не была такой уж однообразной. Завьюженный и леденящий образ России, заимствованный у него Сашей, одомашненный и превращенный из трагического в патриотический – «несмотря ни на что», был для И. Б. гамлетовым символом: даже если предположить, что весь мир тюрьма и таковым делает его наше воспаленное сознание, все равно Дания – одна из худших тюрем. Саша извлекал и отсюда несомненные выгоды, полагая тюремное свое сознание прерогативой, а не аномалией. И. Б. воспринимал отечественную декорацию не как зритель, а как участник действа, то есть интерьерно, душевно и физически, как собственную искалеченность:

…Отчизне мы не судьи.
Меч суда погрязнет в нашем собственном позоре…
Образом мест, где он пресмыкался от боли, – раскавычиваю цитату?
Я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой…
От Диксона до Кушки и от Таллина до Уэлена: пугающее пространство, отпугивающее – не страна, а часть света!
Даже две.
Так какая держава второсортная, а какая – первосортная?
А связь – связался?
Как будто в нашей воле отвязаться…
Одновременное чувство – изгнанника и заключенного.
Тот груз, которым нынче обладаем,
в другую жизнь нельзя перенести.

В другую, может быть, и нельзя, если под другой подразумевать «загробную», а ежели в набоковском смысле – «другие берега», ибо Атлантический океан все-таки не Стикс, а нечто вроде замены смерти,¬ ее избегание – «Во избежанье роковой черты, я пересек другую – горизонта, чье лезвие, Мари, острей ножа» – короче, в э т у жизнь т у жизнь перенести можно и неизбежно: ни вытравить, боюсь, отечественной закваски ни благополучием, ни экзотикой:

Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
и голубки – в ковчег.
Ностальгию я считаю русской литературной выдумкой, по-английски это греческое слово имеет иное значение – не тоску по родине, а тоску по прошлому. Этимологически русское значение ближе к оригиналу, зато английское – ближе к истине. А главное, что патриотизм – когда возможен, а когда и нет, увы.
Здесь другое: тюрьма отучает от воли, от света, от свободы. Об этом написан Байроном «Шильонский узник». Вздохи русской по¬слереволюционной эмиграции – это вздохи по тюрьме, а не по родине. Не по воле…

Бродский, находясь еще здесь, сохранил во всяком случае редкостную трезвость по отношению к своему отечеству, где по железному закону тотальной психологии был не допущен в русскую литературу ни своими врагами, ни своими друзьями, что и предопределило во многом полную его творческую независимость от тех и от других.

Если бы он не был выслан 4 июня 1972 года, то человеческая его судьба сложилась бы здесь скорее всего трагически.

Я с ним познакомился поздно и сразу же полюбил – и его самого, и его стихи. Неофициальное и, с моей тогдашней точки зрения, низкосортное его окружение – его кордебалет, улица, литературное дно – меня поначалу удивляло и даже коробило, пока я не догадался, что наш державный литературный салон всячески избегает быть его аудиторией – Саша и Лидия Яковлевна прежде всего.

С наивной убежденностью в необходимости для литературы справедливости я попытался пробить брешь в этом заговоре молчания против И. Б. Когда я стал в очередной раз хвалить его стихи, Лидия Яковлевна искренне возмутилась: «Любить надо кого-нибудь одного – либо Бродского, либо Сашу!» Я опешил и даже вспомнил по аналогии, что Лаура говорит ревнивому Дону Карлосу:

Нет, не люблю. Мне двух любить нельзя.
Теперь люблю тебя.
Однако Лидия Яковлевна оказалась права, отстаивая принцип однолюбия. И. Б. отменял Сашин путь – паллиатива, наушничество, литературную стратегию, интриги, коллективистскую спайку литературной мафии, а настаивал на своем жидовстве – политическом изгойстве и литературной обособленности.

И. Б. был городским сумасшедшим, а Саша – домашним котенком: сначала в салоне Лидии Яковлевны, потом в ленинградской поэзии и, наконец, в официальной литературе. И. Б. предвидел этот путь писательского сервилизма – он раздражался на Сашу, как голодный на сытого. Судьба к Саше благоволила – вряд ли можно его упрекать в этом, он был честен и ничего дурного вроде бы не сделал, чтобы ее задобрить, а выигрыш в лотерее – не преступление, а всего лишь случайность. Однако счастливый лотерейный билет Саша счел заслуженной себе наградой и стал впрок отрабатывать полученную привилегию, приспосабливаясь к отечественным обстоятельствам и яростно их адвокатируя от учащающихся нападений своих знакомых. Разномыслие он счел высшей для себя угрозой, а Бродского – персоной нон грата в современной поэзии: тот оказался изгнанником еще до того, как покинул пределы любезного отече¬ства. Точнее – он был изгнан из страны сначала своими «друзьями», а только потом врагами. «Друзьями» – за нарушение цеховых правил, за поэтический гений, за психологическую несовместимость, за литературное жидовство. Врагами – с подсказки и по наущению «друзей». Это был заговор коллектива против индивидуума, который отказался коллективу подчиниться. Я это не сразу понял, а только когда сам столкнулся с организованной мафией ленинградской интеллигенции. Это случилось спустя несколько лет после отъезда И. Б., и я вылетел из Ленинграда, как пробка из бутылки шампанского, еле ноги унес. Москва виделась из Ленинграда как единственное спасение.

Я вспоминаю бытовой и незначительный повод моей с Сашей размолвки – увы, в наше время даже идеи становятся бытом.

Человеческий инстинкт самосохранения вступил у Саши в резкое противоречие с литературным инстинктом самосохранения. В ле¬нинградском масштабе Саша сделался государственным поэтом, патриотические стихи за еврейской подписью были все-таки редкостью и ценились больше, из него делали – с его согласия – анти-Бродского.

Саша захотел немыслимого – славы И. Б. без его судьбы.
Еще точнее – его трагической судьбы в поэзии при безоблачном благополучии в жизни.
Трагедия, но при полной анестезии.

Саше казалось, что все возможно – его механический, сальерьевский ум допускал любую возможность в своей судьбе – в том числе превращения себя в Бродского, так как тот уже по другую сторону океана, а с глаз долой – из сердца вон!

Поэзия представлялась Саше фокусником с мелькающими руками, многоруким Шивой, а поэзия на самом деле статуя с отбитыми руками, безрукая, беспомощная и всесильная Афродита, рожденная¬ из спермы и крови оскопленного серпом Урана. Какая там анестезия!¬ Крон отсек фаллос у милого родителя в момент последних содроганий – либо вызвав их, и когда Уран корчился от боли, выброшенный в море детородный его орган находился в состоянии оргазма.

Впрочем, греческая мифология здесь явно не причем, а причем – еврейская.

Саше было обеспечено благополучное место в литературе, но он принял его слишком суетливо, слишком цепко за него ухватился, а здесь тот же закон, что и в любви – чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. Он возжелал боли как выгоды, но боли не было, а был выработанный иммунитет на боль. Его поэзия – это профилактические указания о том, как избежать страдания, как обмануть судьбу, как остаться счастливым, притворившись несчаст¬ным.

А мой роман – попытка восстановить попранную справедливость: право на первородство принадлежит косматому Исаву, а не гладкому Иакову.

АНОНС!

Всего год назад вышла моя первая киевская книга, вслед за ней вторая “Цунами истории. Победа Украины или поражение России?” и теперь третья “Как обуздать самого опасного дурака в мире? * 1993: Глоток свободы” – фактически две книги под одной обложкой. Все доходы от продаж – в помощь Украине. Принимаются заказы. Цена книги с авторским автографом – $28. Чеки по адресу:

Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Ave., #4B
Flushing, NY 11367