Кто похоронил дело Либермана?

Гиди Вайц и Ревиталь Ховель|5.11.2013|Распечатать

Иегуда Вайнштейн
фото — википедия

Гиди Вайц и Ревиталь Ховель  «Гаарец»

«Один свидетель исчез, другой покончил жизнь самоубийством –  по-видимому, застрелившись на могиле матери. В этом деле немало странных происшествий. Нас не покидало чувство, что кто-то опережает нашу группу на несколько шагов. Было ясно: то, что узнаём мы, кому-то становится известно до нас. Сюда приехал швейцарский адвокат для дачи свидетельских показаний – он был доверенным лицом компании, базирующейся в Швейцарии, которая заключила большую сделку по продаже сахара.  В ходе этой сделки большие суммы были переведены на счета фирмы, которую подозревали в том, что она контролируется Либерманом. Во время дачи показаний, сразу после прибытия в страну, адвокат сообщил, что еще до того, как полиция вышла на него, с ним встретился один из известнейших израильских адвокатов, который объяснил ему, что надо делать.

В определенный период мы по-настоящему опасались, что нас прослушивают. Одно время я была убеждена, что за мной следят, и у меня есть основания так считать. На определенном этапе я пришла в полицию и заявила им, что, по-моему, у них окопался «крот». Офицер, служивший в подразделении, которое занималось этим делом, был отстранен от следствия по подозрению в том, что поддерживает связь с одним из подозреваемых. Имела место продуманная система нанесения ущерба следствию. История с послом  — один из таких примеров. Приехав за границу для проведения допросов, мы поняли, что кто-то побывал там до нас, и что с нами не хотят сотрудничать. Когда мы прилетели на Кипр, нам стало ясно, что кто-то посетил это место ранее и «подготовил почву».

адвокат Авия Алеф

Этот монолог произносит сотрудница государственной прокуратуры, которая считается человеком осторожным и сдержанным, далеким от имиджа «инквизитора», который приклеился к некоторым представителям этого учреждения – не без содействия подозреваемых из высших эшелонов власти, а также адвокатов, обслуживающих высокопоставленных клиентов. Адвокат Авия Алеф, которая до недавнего времени возглавляла экономический отдел государственной прокуратуры и вела дело, связанное с подозрениями, выдвинутыми против министра иностранных дел Авигдора Либермана, полагает, что порой она была даже «слишком осторожным» сотрудником прокуратуры. За это свое качество она неоднократно подвергалась нападкам со стороны журналистов. Именно поэтому следует внимательнейшим образом прочесть исключительную по своей откровенности исповедь Алеф о том, что происходило за стенами министерства юстиции в том, что касается одного из самых деликатных расследований, который велись в стране в последние годы. Шаг за шагом она описывает процесс, в ходе которого дело Либермана было спущено на тормоза. В этом, по ее мнению, виноват человек, сыгравший роль «ликвидатора» кейса Либермана – нынешний юридический советник правительства Иегуда Вайнштейн.

Да, тот самый Вайнштейн, который напряженно ожидает намеченного на ближайшую среду приговора по изрядно ужатому обвинительному заключению, поданному прокураторой в иерусалимский мировой суд.  Либерман обвиняется в том, что, будучи министром иностранных дел, занимался карьерным продвижением израильского посла в Беларуси после того, как тот (таковы подозрения) передал ему секретную информацию о ведущемся против него полицейском расследовании. Решение суда в значительной степени определит дальнейшую политическую судьбу Либермана и окажет серьезное влияние на репутацию юридического советника правительства,  а также на степень доверия к нему со стороны общества. Сегодня Вайнштейн относится к этому небольшому кейсу как к важнейшему судебному разбирательству своей жизни. Однако, как утверждает Авия Алеф, в свое время юридический советник не спешил передать дело в суд. «Что это вообще такое? После всей этой шумихи – с этим вы собираетесь идти в суд?! – такие фразы можно было услышать из уст Вайнштейна, — с сожалением вспоминает адвокат Алеф —  Я считала, что следует передать в суд и этот, «малый» кейс, и большое дело. Это никак не связано между собой. Человек может совершить преступление трижды – и что, поэтому не надо привлекать его к ответственности?»

Алеф утверждает, что «дело посла» было передано в суд одновременно с прекращением расследования по так называемоему «большому кейсу» —  для того, чтобы снизить накал ожидаемой критики. Осужден будет Либерман или оправдан по «посольскому» делу, адвокат Авия Алеф считает то,  что «большой кейс» против министра иностранных дел, «растворившийся» при активном содействии Вайнштейна, является безумным упущением. «Печально, что это завершилось ничем. То, каким образом рассматривалось это дело на предмет передачи в суд, очень дурно пахнет. И это я еще мягко выражаюсь. Нельзя было закрывать это дело, поскольку имелся реальный шанс на обвинительный приговор. Этот кейс должен был обуждаться в суде. Рядовой гражданин не получил бы подобных поблажек. К мэру города, к любому другому высокопоставленному чиновнику никто не стал бы относиться подобным образом. Возникает закономерный вопрос: что здесь, собственно, происходит? В отношении Либермана действуют другие законы? При расследовании его дела учитываются некие особые обстоятельства?  Все это само по себе противоречит важнейшему в правовом государстве принципу верховенства закона.

— А, может быть, как раз Либерман является жертвой правоохранительной системы, представитель «второго Израиля», который поднялся на вершину иерархической лестницы, на которого долгие годы безрезультатно ведется настоящая охота?

 «Я не считаю, что он является жертвой преследования. Я изучала два уголовных расследования против Либермана, оба кейса содержали серьезные улики – даже если по одному из них не было в итоге выдвинуто обвинительное заключение.  В обоих делах фигурировали очень странные, мягко выражаясь, вещи. Например, согласно материалам следствия по первому делу, Либерман заработал три миллиона долларов за то, что помог снизить курс рубля. Очень странная сделка. Разъяснения выглядят совершенно нереальными – есть подозрение, что за этим стоит австрийский бизнесмен Мартин Шлаф. Либерман – не тот человек, которого преследуют, не имея на это никаких причин.

— Значит ему удается раз за разом водить всех за нос?

«Использование подставных компаний, иностранных адвокатов, попытки помешать ходу следствия, запугивание свидетелей – все это действительно можно назвать весьма изощренными методами. Однако, вновь, это не должно было стать препятствием для передачи дела в суд».

Общий клиент

В начале 2006 года, за несколько месяцев до выборов в кнессет, на стол тогдашнего юридического советника правительства Мени Мазуза легла пачка документов, связанных с Либерманом. Это были распечатки данных личного счета министра и счетов коммерческих компаний, которые велись в кипрском банке «Популар» в Лимассоле. Операции на этих счетах датировались 2001-м годом, когда Либерман был депутатом кнессета и занимал должность министра национальной инфраструктуры в правительстве Шарона. В ноябре 2001 года эти распечатки были посланы из офиса кипрского адвоката Андреаса Науколуса, который вел дела одной из фирм, адвокату министра Йоаву Мени. Даниэлла Морачи, возглавлявшая отдел коммерческих компаний кипрского офиса,  отметила в письме, адресованном Йоаву Мени, что посылает ему банковские отчеты, касающиеся «нашего общего клиента». Не отдельный отчет о частном счете, а  отчеты — во множественном числе — по коммерческим счетам компаний, которые Либерман создал в качестве бизнесмена, и на которые переводились миллионы уже в тот период, когда он стал депутатом кнессета и министром. Эти огромные суммы поступали на кипрские счета от двух близких друзей Либермана – австрийского миллионера Мартина Шлафа и олигарха Михаила Черного.

Эта пачка документов стала первым аккордом в трансатлантическом расследовании по делу Либермана, по завершении которого полиция рекомендовала выдвинуть против него обвинительное заключение. «Это дело вскрывает систему отношений, связанную с получением огромных сумм денег коммерческими компаниями, которые, согласно материалам следствия, имеют прямое отношение к Либерману, несмотря на то, что последний утверждал, что расторг с ними отношения,» — говорит Авия Алеф.

Данные полицейского расследования легли на стол Мазуза не в самое удобное для него время – за несколько месяцев до его ухода с поста юридического советника правительства. «Я считала, что данные следует передать юридического советнику срочным образом, чтобы Мазуз успел принять оперативное решение, — вспоминает Алеф. – Или хотя бы вынести принципиальное решение по этому делу. Я не сомневалась, что приход нового юридического советника, новое изучение материалов следствия предполагают совершенно иной ритм принятия решений – более медленный. Забегая вперед, скажу, что я оказалась права – все развивалось чрезвычайно медленно. Мазуз получил от нас предварительные рекомендации и не сумел принять решение до своей отставки. Я сформулирую это очень деликатно: тот факт, что Мазуз не принял решение, сыграл решающую роль в том, как завершилось расследование этого дела. Мазуз утверждает, что не принял решение, поскольку не получил от меня окончательного варианта рекомендаций. Однако я была свидетельницей того, как государственный прокурор Моше Ладор решил пригласить для предварительной дачи показаний Моше Талански (в деле Ольмерта), хотя не имел по этому вопросу окончательного мнения. Кстати, я была против этого шага.

Незадолго до того, как он занял пост юридического советника правительства, Иегуда Вайнштейн сидел в кафе со своим адвокатом, считавшимся одним из его лучших друзей. «В течение двух-трех месяцев я завершу работу над делом Либермана, — с уверенностью сообщил советник своему приятелю. Это было самое сложное наследство, отставленное ему Мазузом. Либермана подозревали в том, что иностранные олигархи перевели на счета подконтрольных ему компаний миллионы долларов; подставные компании возглавляли дочь Либермана, преданный ему личный водитель, поэт из поселения Нокдим и приятель, занимающийся алмазным бизнесом в Бельгии.  Впервые полиция была убеждена, что в ее капкан попался крупный зверь, за которым долгие годы велось наблюдение, — самый осторожный и изощренный израильский политик.

Однако, по словам Алеф, вместо того, чтобы заняться делом Либермана с максимальной интенсивностью, Вайнштейн начал тянуть с решением совершенно неприемлемым образом. Новый юридический советник получил предварительные рекомендации от Авии Алеф и ее людей сразу же после вступления в должность, но по неясной причине не выносил никакого решение на протяжении долгих месяцев. И лишь в июле он созвал совещание, на котором обсуждалось это взрывоопасное дело. «Во время совещания я поняла, что мои рекомендации вообще не были прочитаны. Это было не только мое мнение,» — говорит Алеф.

— Вайнштейн не разбирался в деталях? «Нырял» не слишком глубоко?

— Я люблю плавать. Я проплываю ежедневно полтора километра. О каком «нырянии» можно вести речь. Он был не в состоянии держаться на воде, — с иронией отвечает Алеф. – И я не говорю о каких-то втростепенных деталях дела. Он даже не был знаком с общей картиной описываемых в деле событий.

— Несмотря на то, что у него было для ознакомления несколько месяцев?

— Верно. Он, очень мягко выражаясь, не обнаружил даже минимального знакомства с предметом обсуждения.

Спустя несколько недель Вайнштейн решил собрать вместе руководителей прокуратуры на специальный семинар, посвященный делу Либермана. Встречи проходили в Маале Хамиша и в иерусалимском отеле. В этом семинаре участвовал адвокат Кроцберг из тель-авивской прокуратуры, которого Вайнштейн попросил выступить в роли «адвоката дьявола» — с целью выявить слабые места в этом кейсе. Это назначение имело дополнительный смысл. Вайнштейн, как и его предшественник, Мени Мазуз, полагал, что команда Авии Алеф, получившая в свои руки это дело, недостаточно компетентна, чтобы противостоять такому противнику как Либерман. При этом он ничего не делал с целью заменить эту следственную группу. «Это противоречит тому, что я услышала от него в свое время (когда я была все еще довольно наивным человеком). Он заявил мне, что если делу будет дан ход, он хотел бы, чтобы именно я возглавляла этот процесс,» — отмечает Алеф. И добавляет, что, по ее мнению, назначение адвоката Кроцберга было лишним и имело целью помешать ее работе, поставить под сомнение ее полномочия. «Не было никакой необходимости вводить функцию внутреннего «защитника», — утверждает она. – Кроцберг толковый юрист, но он не специализируется в сфере «беловоротничковой» преступности».

В апреле 2011 года, через год после того, как Вайнштейн вступил в должность юридического советника, он наконец сообщил адвокатам, представлявшим интересы Либермана, что намерен передать его дело в суд после проведения слушаний министра иностранных дел.  Первый этап целенаправленной волокиты был завершен. «И тогда он предоставил адвокатам Либермана целый год для изучения материалов следствия, — вспоминает Алеф. – После того, как начались слушания, адвокаты Либермана не выдвинули ни одного нового утверждения, о котором мы не предполагали бы заранее».

 Слушания завершились в мае 2012 года. Прошел еще один год. Даже те, кто напряженно наблюдал за развитием событием, полагали, что эта утомительная сага близка к финалу. Но Вайнштейн никуда не торопился. И после того как слушания завершились, Вайнштейн, по словам Алеф,  совершил аттракцион невероятной щедрости по отношению к Либерману – он решил передать его адвокатам шесть страниц с различными вопросами, которые фактически давали им сведения о всех слабых местах этого кейса в плане улик.  «С подобным я не сталкивалась никогда в течение 25 лет своей работы в прокуратуре. Никогда адвокаты обвиняемого не получали на серебрянном блюде все подробности о проблемных деталях дела, собранные вместе. Ничем иным, как предложением сформировать новую версию защиты, это назвать невозможно, — рассказывает Алеф.

— Именно тогда вы поняли, что это дело собираются окончательно похоронить?

— Я начала понимать, что это дело сливают, гораздо раньше. Однажды возникла чрезвычайно конфузная ситуация, разгорелся серьезный спор, и я заявила в присутствии нескольких человек – после совещания в канцелярии юридического советника, что это дело будет благополучно похоронено. Это было еще до начала слушаний. Я видела, как много времени занимает назначить срок очередного совещания. Видела, что никто не читает материалы следствия. И уже понимала, куда дует ветер.

государственный прокурор Моше Ладор
фото — википедия

— Какую позицию занимал все это время государственный прокурор Моше Ладор?

— Хороший вопрос. Я думаю, что Ладор был с головой погружен в дело Ольмерта. В этом смысле Ладор, при всем его стремлении к справедливости, увы, внес свою лепту в то, что произошло с кейсом Либермана. У него заняло чересчур много времени окончательное решение по этому делу — все тянулось чрезвычайно медленно, длительные обсуждения без какого-либо продвижения вперед. Напряженные отношения между Ладором и Вайнштейном также не способствовали успешному решению вопроса.

—  Это напряжение ощущалось?

— Весьма. Это было заметно даже по их мимике и жестикуляции.

Эффект Ольмерта

В 2012 году Вайнштейн подвергся острой критике в средствах массовой информации за то, что в течение двух лет он не может принять решение по этому взрывоопасному делу, которое способно развалить правительство Нетаниягу и даже привести к досрочным парламентским выборам.  В июне 2012 года высокопоставленные сотрудники прокуратуры встретились с журналистами. В ходе этой встречи утверждалось, что в конечном итоге, несмотря на всю прежнюю волокиту, несмотря на все сложности, которые выявились в этом запутанном деле, против Либермана будет выдвинуто многотомное обвинительное заключение. Это не было похоже на попытку усыпить бдительность СМИ. Каждый, кто беседовал в те дни с юридическим советником, был убежден, что тот, несмотря на все свои сомнения, намерен довести это дело до судебного процесса.

Однако через месяц на прокуратуру обрушился настоящий тайфун. Частичное оправдание Эхуда Ольмерта в июле 2012 года стало шоком для руководства госпрокуратуры. Это оказало немедленное воздействие на развитие ситуации с делом Либермана. Особенно этот приговор повлиял на адвоката Михаль Сибил-Дарэль, которая должна была вместе с Авией Алеф вести кейс Либермана в суде.

«Тот, кто утверждает, что приговор по делу Ольмерта (который я считаю абсолютно ошибочным) не оказал никакого влияния на дело Либермана, ошибается, — говорит Алеф. — В последующие дни проходили бесконечные совещания, говорилось много слов, в воздухе витало напряжение –  ноль результатов, топтание на месте.  Вайнштейн и Ладор потребовали составить заключение о том, как приговор по делу Ольмерта может повлиять на дело Либермана. Такое заключение было составлено. Я не считала, что судебное решение по делу Ольмерта должно как-либо влиять на кейс Либермана.

 В этот драматический период многие сотрудники прокуратуры из отдела Авии Алеф начали «уходить в подполье».  Те, кто все это время поддерживал идею выдвижения обвинительного заключения, почувствовали, по-видимому, в каком направлении дует начальственный ветер, и совершили разворот на 180 градусов. «Во время совещаний возникало впечатление, что некоторые сотрудники говорят так, словно они выступают перед будушей государственной комиссией по расследованию,» — вспоминает один из участников тогдашних заседаний.

«Очень больно вспоминать об этом, — подтверждает сказанное Алеф. — Мне было очень тяжело наблюдать за происходящим. Люди, которых я люблю, которые придерживались однозначного мнения по вопросу обвинительного заключения, неожиданно изменили свое отношение к вопросу. Я спрашивала себя – как такое могло произойти? Это ужасное ощущение. Ты ведешь дело, веришь в свою правоту, знаешь, что рядом с тобой люди, которые поддерживают тебя. И вдруг – обнаруживаешь, что ты осталась одна. Я не хотела бы использовать слово «предательство», но это очень тяжелое ощущение. С этого момента в каждой улике, в каждом свидетельстве стали искать упущения. Произошло еще кое-что: те сотрудники, которые изменили свое мнение в отношении обвинительного заключения, стали действовать в обход, общаться с руководством прокуратуры, игнорируя меня. К ним обращались с просьбой составить список проблем, связанных с уликами и свидетельствами в деле Либермана».

Кипрский адвокат Даниэлла Мораччи считалась ключевым свидетелем в этом деле. Работая в престижной адвокатской конторе в Лимассоле она занималась тем, что, согласно подозрениям, являлось разветвленной системой оффшорных компаний, находившихся под контролем Либермана. Мораччи встречалась с Либерманом несколько раз – и тогда, когда он занимал государственные посты. Речь шла о совещаниях, посвященных судьбе этих компаний. Она подчинялась инструкции израильского адвоката Либермана, который требовал от нее не упоминать имя клиента в документах, посылаемых в Израиль. По словам Мораччи, она понимала, что это связано с тем, что клиент занимает высшие государственные посты в Израиле.

Когда началось расследование, сотрудники следственных органов побывали на Кипре и получили от Мораччи серьезные свидетельства, которые были явно не в пользу бывшего министра иностранных дел. Она рассказал, что поняла, кто контролирует компании, что речь идет о Либермане. Что его водитель Игорь Шнайдер, который был официально зарегистрирован в качестве владельца, является всего лишь прикрытием. Несколько месяцев спустя после общения с израильскими следователями Мораччи отказалась от своих показаний, направив письмо в соответствующие кипрские инстанции.  «Теперь, когда я избавлена от какого-либо давления, хочу заявить, что не уверена в том, что есть связь между А.Либерманом и компаниями», — написала Мораччи.

На высокопоставленных сотрудников прокуратуры, которые поддерживали подачу обвинительного заключения, неожиданное прозрение Мораччи не произвело особого впечатления. Как и враждебность, продемонстрированная ею по отношению к израильским следователям в ходе их второй встречи. Ладор считал, что подобное поведение как раз, напротив, подтверждает ее первую версию и является главным и убедительным доказательством вины Либермана.  Ладор, как и другие сотрудники прокуратуры, верил, что, выступление Мораччи в суде в качестве свидетеля сыграет решающую роль. Однако в ноябре 2012 года Вайнштейн решил совершить шаг, который вызвал категорическое неприятие Авии Алеф. Он послал двух следователей на Кипр, чтобы те вновь провели беседу с Мораччи, несмотря на то, что всем, кто занимался этим делом, было ясно: в подобной ситуации, ни к чему ее не обязывающей, свидетельница не станет возвращаться к своей первой версии. Именно так и произошло. На большую часть вопросов Мораччи отвечала весьма односложно: «Не помню». Адвокат компании, в которой она работала, на протяжении всей встречи сидел рядом с ней и запрещал ей отвечать почти на каждый вопрос. В основном, отвечал он сам, тонко намекая, что документы, найденные в его конторе, свидетельствующие о том, что компании контролирует Либерман, — фальшивые.

Сегодня Авия Алеф полагает, что данный шаг Иегуды Вайнштейна был очередной попыткой закрыть дело Либермана, изображевшего при этом, что он якобы делает все для того, чтобы бывший глава МИДа предстал перед судом. «У свидетелей никогда не берут показания таким способом, — категорично заявляет Алеф. – Поскольку, чаще всего, подобные свидетели – аудиторы, адвокаты —  люди прямые, они не способны лгать. Маруччи наверняка дала бы показания в суде и, на мой взгляд, не стала бы лгать. Но даже если бы она отказалась от первой версии, можно было объявить ее враждебно настроенным свидетелем и потребовать от судей принять ее первоначальные показания. То, что сделал Вайнштейн, не должно было случиться. Большая часть моей команды выступала против этой поездки на Кипр. Мы не понимали, зачем это надо вообще».

Утечка информации

Теперь пришло время сформулировать свидетельство о смерти. В критический момент на сцене появляется адвокат Дана Неэман, которая была не слишком заметным сотрудником налогового отдела прокуратуры. Вайнштейн назначил ее своей личной помощницей после того, как она поддержала, вопреки мнению руководства прокуратуры, требование юридического советника закрыть дело члена Верховного суда, адвоката Йорама Данцигера. На сей раз Вайнштейн мобилизовал Неэман для выполнения нового задания. «Вдруг присылают ее, она действует обособленно, вне связи с другими сотрудниками. Ее задание – сформулировать решение о закрытии дела Либермана. Она совершенно не разбирается в этом кейсе, — рассказывает Алеф. – И тут начинаются разговоры. Давайте откажемся от большого кейса, все равно по нему не будет выдвинуто обвинительное заключение. Что вы думаете о деле посла?»

В прошлом ноябре, во время заседания сотрудников экономического отдела прокуратуры, которое проводила Авия Алеф, кто-то позвонил в ее офис.  «Нас срочно вызывали в Тель-Авив, — вспоминает она. —  Большую группу людей пригласили в Тель-Авив, чтобы сообщить о том, что принято решение закрыть дело Либермана. Нас просили держать это в секрете. Мы быстро поняли, что наше срочное присутствие необходимо для того, чтобы создать алиби. На следующе утро я прочитала статью Товы Цимуки в «Едиот ахронот», которая писала, что в прокуратуре назревает решение закрыть дело Либермана. На следующий день мне звонит пресс-секретарь и спрашивают, не я ли несу ответственность за утечку информации. Я ответила, что ему стоит спросить того, кто посоветовал ему обратиться с этим вопросом ко мне, ибо он наверняка знает, кто передал информацию Тове Цимуки. Воцарилась пауза и пресс-секретарь ответил: «Хорошо».

На данном этапе в министерстве юстиции, в тайне, уже велась интенсивная работа по составлению итоговой версии Вайнштейна – которая должна была разъяснить общественности причину столь невероятной волокиты по делу Либермана. С этой целью был мобилизован человек, берущий на себя поручения, от которых отказываются другие – адвокат Шай Ницан. В свое время именно он был направлен Мени Мазузом защищать позорную судебную сделку Моше Кацава. Сегодня Ницан ведущий претендент на пост главного прокурора после отставки Ладора.

«Я считаю, что Ницан проделал прекрасную работу. Он пишет очень хорошо, — говорит Алеф. —  Я говорю это без всякого цинизма. Я сказала Шаю в лицо, что он делает кошерной любую мерзость». Оставались еще четыре высокпоставленных сотрудника, которые были убеждены, что дело Либермана должно быть передано в суд: государственный прокурор Моше Ладор,  адвокат Авия Алеф, заместитель юридического советника правительства Раз Низри и Иегуда Шефер, заместитель государственного прокурора по экономической преступности. Эту оппозицинную группу люди Вайнштейна также пытались нейтрализовать. «Они разослали черновик итогового решения, в котором утверждалось, будто все остальные сотрудники прокуратуры согласились с тем, что решение юридического советника вполне приемлемо. Я, не задумываясь, стерла это утверждение и сообщила всем, что не давала такого согласия, что это просто неверно, и я не хочу, чтобы это фигурировало в тексте.  Затем мне позвонил Ницан Шай и сообщил, что было бы славно, если бы факт нашего согласия все же фигурировал в итоговом тексте. Я отказалась, заявив, что приемлемость решения юридического советника должен оценить Верховный суд».

Однако государственный прокурор Моше Ладор все-таки добавил ключевую фразу, что он считает решение Вайнштейна приемлемым. «Я отказалась поддерживать мнение Ладора о том, что можно закрыть это дело, — говорит Алеф. – Это не моя функция. Если советник хочет закрыть дело, пусть закрывает».

— Но почему ваша сотрудница, адвокат Михаль Сибель-Дарэль согласилась в этом участвовать?

«Я не знаю. Я сказала Михаль, что не думаю, будто она поступает правильно.Она сказала, что пытается сократить масштаб причиненного ущерба, чтобы итоговый текст хотя бы не был написан в грубой форме. По мне, напротив, чем более грубо был бы составлен этот документ, тем легче было бы в Верховном суде опротестовать это решение».

 Особенно возмущает Алеф тот «постмодернистский» стиль, в котором написано итоговое заключение Вайнштейна: любой вариант, который показался бы чрезмерным даже адвокатам Либермана, в заключении советника кажется вполне приемлемым.  Одной из фирм, которая фигурировала в кейсе, была «Мейфлауэр», зарегистрированная на Виргинских островах. Эта фирма производила финансовые операции на десятки миллинов шекелей. Формальным владельцев компании был бвший водитель Либермана Игорь Шнайдер, который, по словам Алеф, продемонстрировал в ходе следствия полное отсутствие представления о том, чем занимается «принадлежащая ему» фирма. Никто не сомневался, что речь идет о подставном лице, о марионетке. Но чьей марионетке? Для того, чтобы отвергнуть единственный разумный вариант, согласно которому Либерман являлся всесильным боссом во всех фирмах, которыми якобы владел его шофер, Вайнштейн в своем итоговом заключении развивает тезис о том, что на самом деле фирмами управлял ушедший из жизни бельгийский торговец алмазами по имени Йосеф Шульдинер, который приобрел компанию, в прошлом принадлежавшую Либерману.

«Сами адвокаты Либермана никогда не утверждали подобное, — напоминает Авия Алеф. —  Даже  Вайнштейн заявил на одном из совещаний, что это слишком неубедительная версия. И тем не менее именно эта версия фигурирует в качестве альтернативной возможности в итоговом заключении юридического советника правительства. И это, несмотря на то, что Либерман изрядно наследил в этой истории: он участвовал в заседаниях на Кипре, в конторе, которая вела дела фирмы. Даниэлла Мораччи, которая занималась делами компании, также заявила, что ей было понятно: фирму контролирует Либерман. Эта фирма продолжила действовать и после того, как Шулиндер скончался. При этом его сын вообще не знал о ее существовании. И после всего этого юридический советник пишет в итоговом заключении, что, возможно, Шулиндер был подлинным владельцем компании».

— Что вы думали о том, каким образом Вайнштейн аргументирует необходимость закрыть дело Либермана?

«Вайнштейн проявил в этом вопросе подход, характерный, скорее, для защиты, представляющей интересы Либермана. И это я очень мягко выражаюсь. Фактически речь шла о радикальном пересмотре дела с целью отыскать минимальные упущения в материалах следствия. Рассматривались исключительно прорехи в сети доказательств – в то время, как сама сеть полностью игнорировалась. С подобным в своей практике я не сталкивалась ни разу. В итоговом заключении есть фрагменты, которые однозначно являются попытками перекрасить белое в черное, включая аргументы из арсенала защиты, которыми не пользовались даже сами подозреваемые. Это абсурд. Это просто абсурд. Итоговое решение Вайнштейна никак не отражает внушительный корпус собранных доказательств и фактически низводит до минимального уровня всю эту историю».

Несколько недель назад в Высшем суде справедливости состоялось обсуждение иска адвоката Гилада Барнеа, который носит название «Депутат кнессета Мики Розенталь и движение «Омец» против решения юридического советника закрыть дело Либермана.  Барнеа предполагал, что нет шансов на то, что члены Верховного суда вмешаются в решение юридического советника правительства, но отказался капитулировать. Авия Алеф демонстративно пришла на заседание БАГАЦа, чтобы наблюдать за заранее известным развитием событий: Ашер Гронис и его товарищи спустили подателей иска с лестницы.

«Шанс на то, что БАГАЦ вмешается в решение юридического советника, — нулевой.  Я пришла туда для того, чтобы поддержать истцов, и чтобы посмотреть на адвоката Шая Ницана, который представлял государство. Решение БАГАЦа совершенно не отражает реальное положение дел, связанное с доказательной базой кейса Либермана. Многие юристы, и не только юристы, убеждены, что это дело должно было обсуждаться в суде. Я считаю это безумным упущением. Рядовой гражданин видит народного избранника, связанного с компаниями, на счета которых поступают миллионы. И государство ничего не предпринимает по этому поводу. Это наносит колоссальный ущерб доверию общества к власти. И мы видим, на каком месте находится Израиль по уровню коррупции среди стран OECD и в мире. Это проникает во все поры общества.

(перевод с иврита — Г.Франкович)

Конструируя хасидский мир

 Artefactum

Конструируя хасидский мир

Ирина Мак 1 сентября 2022

Поделиться3

 

Твитнуть

 

Поделиться

The Chosen
Режиссер Джереми Каган
1981

«“Избранные” выбрали меня», — вспоминает режиссер Джереми Пол Каган, говоря о своем главном фильме. О картине, сделавшей автору имя у самой широкой публики, несмотря на то, что в основе ее — очень еврейский сюжет, а нееврейских персонажей там нет совсем.

Назначенные судьбой

«Нижняя челюсть и скулы были твердо очерчены, нос прямой и острый, полные губы выступали ступенькой из‑под носа, образуя широкий рот, — описывает одного из своих героев Хаим Поток, автор романа, по которому снят фильм. — Его глаза были темно‑голубыми, кустики волос на подбородке, скулах и верхней губе, а также коротко остриженная голова и развевающиеся пейсы отливали цветом песка — в отличие от моих, черных, волос. Он шел разболтанной походкой, сплошные руки‑ноги, переговариваясь на идише со своим товарищем по команде и в упор меня не замечая. Я подумал тогда, что до чего же противен этот его хасидский дух превосходства и как же приятно будет обыграть сегодня его и его команду».

Рассказ ведется от имени 15‑летнего Рувена Мальтера, ученика ешивы в Уильямсбурге и сына профессора Давида Мальтера, талмудиста и сиониста. Тот, о ком говорит Рувен, — Дэнни Сандерс, ученик другой ешивы, сын реб Ицхака Сандерса, цадика, раввина любавичской общины. Дело происходит в Бруклине в 1944 году. За океаном идет война, которая скоро закончится, и мы увидим толпу на Таймс‑сквер, словно с фотографии Альфреда Айзенштадта. А пока мы застаем юношей перед бейсбольным матчем: одна ешива против другой. Матч едва не закончится трагедией, но все обойдется. Главное — матч сведет Рувена с Дэнни, как будто ради этого все и задумано. Не случайно режиссер, говоря об идее фильма, использует не официальное название — The Chosen, а идишское башерт — «неизбежный», «предназначенный судьбой».

В этом фильме вопросов больше, чем ответов, и даже название вызывает сомнения. В русском переводе книга Хаима Потока Choosen имеет название «Избранник». И понятно, что речь идет об одном из мальчиков — о гениальном Дэнни, избранном в том числе для того, чтобы, не отказываясь от веры, прервать семейную традицию — не стать раввином, как отец, и дед, и прадед, а решиться на новый путь.

Но The Chosen — это и «Избранные». Так назвали в переводной версии фильм, и, прочитав откровения режиссера, понимаешь, что это логично. «Она/он — твой башерт, твоя родственная душа, — объясняет Джереми Каган. — Твоя судьба. В Торе неоднократно говорится, что Б‑г поставил перед нами добро и зло, и мы должны выбирать добро. Но некоторые вещи — башерт — выбраны для нас». Комментарий режиссера подводит нас к тому, что мальчики избраны, созданы друг для друга, — и в итоге их встреча, их доверительная дружба оказывается судьбоносной для всех.

Барри Миллер (слева) и Робби Бенсон (второй справа) на съемках фильма «Избранные»

«Хасиды были открыты для нас»

Роман вышел в Нью‑Йорке в 1967 году и 39 недель держался в списке бестселлеров The New York Times, получив номинацию на Национальную книжную премию. Совокупный тираж романа в разных странах превысил 3 млн. И через 12 лет после выхода в свет возникла идея снять по роману фильм.

«Премьера была объявлена на специальном гала‑показе в Radio City Music Hall в Лос‑Анджелесе, посвященном 33‑й годовщине Государства Израиль, — вспоминал Джереми Каган в статье, опубликованной forward.com год назад, к 40‑летию “Избранных”. — К нашему удивлению, две студии изъявили желание заниматься прокатом. Но неделю спустя они передумали — подсчитали, что евреев, которые ходят в кино, недостаточно, чтобы оправдать затраты на рекламу и пиар».

Можно было предположить, что неевреи на «Избранных» не пойдут. Сопоставление разных взглядов на еврейство, но взглядов не извне, а изнутри. Различие между хасидскими раввинами и реформистскими, их разное отношение к рождавшемуся на их глазах Израилю — страстное неприятие ребе Ицхаком, верившим, что еврейское государство может быть создано только с приходом Мессии, на фоне сионистских устремлений профессора Мальтера — вряд ли все это могло увлечь не заинтересованную кровно публику.

Но случилось иначе. Не только награды Международного кинофестиваля в Монреале заставили прокатчиков передумать. Картину обнаружила на фестивале скромная дистрибьюторская компания, взялась за нее и, показав фильм в Нью‑Йорке и Лос‑Анджелесе, получила отличные отзывы. А следом одумалась 20th Century Fox.

Наверняка их привлекли имена двух абсолютных звезд, сыгравших в фильме отцов главных героев, — Максимилиана Шелла и Рода Стайгера. А тех привели продюсеры Эди и Эли Ландау, успевшие поработать с каждым. Стайгера, благодаря Ландау, снял в «Ростовщике» еще в 1964 году Сидни Люмет . А Шелла в 1975‑м пригласил в спродюсированный ими фильм «Человеке в стеклянной будке» Артур Хиллер . Обе эти картины не просто удались, но внесли вклад в борьбу с антисемитизмом в Штатах — а он был ощутим, особенно в 1960‑х, когда братья Ландау начинали снимать. Эстеты, не чуждые экспериментов,они экранизировали абсурдистского «Носорога» Ионеско и «Галилея» Брехта, — Эли и Эди Ландау были одержимы идеей показать на экране еврейский мир. Даже Галилея у них играл родившийся в Палестине Хаим Тополь.

Сценарий «Избранных» тоже нашли братья Ландау. За два с половиной года до этого Каган уже читал его, но не оценил. Но тут агент сообщил, что Ландау жаждут видеть его режиссером, и упомянул Стайгера с Шеллом. Режиссер, у которого за плечами было всего два полных метра, не мог не отреагировать. И, познакомившись с текстом, сделал единственно разумный шаг — прочитал роман. Дальше Каган получил от продюсеров карт‑бланш на переработку сценария в соответствии с книгой. И попытался узнать все о мире хасидов, чтобы честно его показать.

«Хаим Поток знал любавичских лидеров, — пишет Каган, — и, в отличие от других хасидских общин, которые слышали о книге и потенциальном фильме и не одобряли то и другое, любавичские хасиды под руководством ребе Менахема‑Мендла Шнеерсона были открыты для нас». Хасидская среда воссоздана с такой нежностью, что становится понятно: конструируя ее, режиссер, происходивший «из совершенно другого еврейского мира», этот новый для него мир присвоил, сделал своим.

Слишком еврейская для кино

Если Барри Миллера на роль Рувена нашли сразу, то поиск актера на роль блестящего Дэнни был бесконечным, и Робби Бенсон нашелся сам — явился и умолил его взять. О чем впоследствии никто не пожалел.

Робби тоже оказался евреем. Режиссер вспоминает, что, когда Робби захотел провести время в хасидской общине, любавичские хасиды впустили его: «Мы все учились. Как сказал Мартин Бубер, “вся жизнь — это встречи”».

Встречи, надо сказать, были не всегда приятными. Во время первого же съемочного дня едва не побили массовку. В перерыве молодые актеры, игравшие учеников хасидской ешивы, в полном облачении отправились перекусить. Съемки проходили не в еврейском районе, и подростки, заметившие хасидов, стали над ними издеваться, чуть не дошло до драки. Пришлось возвращаться, срывая на ходу пейсы и оправдываясь: «Мы актеры». А ведь это был Бруклин, и не 1944‑й, а 1980 год.

Вообще было много шансов, что фильм не получится таким, каким был задуман. А тогда лучше бы его было и не начинать. Продюсеры, например, хотели, чтобы снималось все в Канаде, где дешевле. Но режиссер настаивал на Бруклине, и «городские власти, узнав, чтó за фильм мы снимаем — о терпимости, вере и дружбе, фильм, отражающий дух Нью‑Йорка, — предоставили продюсерам финансовые льготы». Когда деньги кончились, кто‑то навел Кагана на некоего Мешулама Риклиса, богатого бизнесмена, который интересовался кино. И Риклис вложился в фильм. Джереми Каган не сомневается, что Б‑г помог.

Род Стайгер хотел сыграть своего Ицхака похожим на раввинов, виденных им в Израиле, — авторитарных, воинствующе нетерпимых. Но Поток написал реб Сандерса другим. «В молодости он потерял свою семью в погроме, — объяснял ему режиссер, — вывез свою общину из репрессивной России в Уильямсбург. Да, он был их лидером, но он не был их судьей; он был там, чтобы помогать, направлять, заботиться, давать советы и вдохновлять…» И Род Стайгер смирился.

Лишь с одной сценой продюсеры в итоге не согласились — и при монтаже Кагану пришлось ее вырезать. Это кадры, где Дэнни впервые приводит друга в свою синагогу и молящиеся целуют Тору. Несколько секунд. Ландау назвали эту сцену «слишком еврейской». Что даже забавно — то же можно сказать и про всех «Избранных». Какой‑то еврей, посмотрев кино, заявил режиссеру, что «фильм плох для евреев, потому что выделяет нас».

Но, может быть, этим как раз фильм и хорош.

Штурмуют наши Западный Бейрут

 Artefactum

Штурмуют наши Западный Бейрут

Михаил Горелик 1 сентября 2022

Поделиться85

 

Твитнуть

 

Поделиться

Ломир алэ инейнем

В 1982 году московский (тогда) поэт Борис Кокотов (р. 1946) написал такое вот стихотворение:

Мой друг на «Ломир алэ» побывал
В Еврейском камерном, где Шерлинг правит бал.

Смеялся он: «Нам нужен быт местечка,
как белой кобылице черная уздечка.

Разученный актерами “жаргон”
давно уж непонятен и смешон.

Иные нынче актуальны темы:
“Экзодус” надо ставить и “Энтеббе”.

Штурмуют наши Западный Бейрут,
а в Камерном все пляшут и поют!»

Сорок лет спустя стихотворение определенно требует комментариев.

Естественно, о публикации речи быть не могло — разве что в самиздате. 1982 год на дворе. Брежнев сменяется Андроповым. Какая публикация?!

Мой друг <…> смеялся — уже в самом начале автор считает необходимым дистанцироваться от мнения своего приятеля: это не я — это он говорит. Как автор относится к сказанному, неизвестно.

Еврейский камерный — Камерный еврейский музыкальный театр, созданный постановлением Совета министров РСФСР в 1977 году. На самом деле создание еврейского театра не могло быть решением республиканского уровня, не могло быть сделано без прямого указания из высших коридоров власти. Формально это был биробиджанский театр: должна же в конце концов Еврейская автономная область обзавестись собственным еврейским театром?! Фактически он базировался в центре Москвы в переданном ему здании кинотеатра «Таганский», напротив Театра на Таганке. Что говорит о его значении: созданный много позже театр «Шалом» располагался в спальном районе. СССР был построен на тотальной лжи: о самых невинных вещах нельзя было сказать невинную правду. В тогдашней, что многие как‑то подзабыли, советской жизни правда не могла быть невинной.

Обложка буклета‑афиши: Камерный еврейский музыкальный театр Ломир алэ инейнем (Давайте все вместе). Биробиджан. [1979Аукционный дом «Литфонд»

Шерлинг правит бал — художественный руководитель театра Юрий Шерлинг — человек с многообразными талантами: балетмейстер, режиссер, композитор, пианист, актер (потом еще и бизнесом занялся). Ему удалось собрать интересный коллектив, в котором наряду с молодыми талантливыми актерами служили ветераны прославленного ГОСЕТа . Музыкальный руководитель — Михаил Глуз — хороший композитор и аранжировщик. Завлит — известная тогда только в дружеском кругу Людмила Улицкая. Театр ставил мюзиклы — жанр, востребованный и любимый зрителями, — советская публика не была ими избалована. У Шерлинга опыт постановки мюзиклов уже был. Кстати сказать, он умел создать на сцене волнующую эротическую атмосферу (и за кулисами тоже).

Но главной фишкой была еврейская тема, находившаяся доселе под запретом. В ситуации государственного антисемитизма с высочайшего разрешения создавался еврейский культурный оазис: первый профессиональный еврейский театр в СССР со времен закрытия ГОСЕТа (1949). Смена вех. Кремлевско‑лубянские старцы начинали игру с еврейской интеллигенцией. Кроме того, это был выигрышный выставочный артефакт для международной витрины: о каком антисемитизме вы говорите?! Вот есть у нас Еврейская автономная область величиной с три Франции, а в ее славной еврейской столице Биробиджане — еврейский театр мирового уровня.

«Ломир алэ» — спектакль‑концерт. Полное название: «Ломир алэ инейнем» («Давайте все вместе»). Давайте все вместе объединимся на поле опереточной этнографии, где лапсердаки и вполне обессмысленные цицит значат не больше, чем перья на голове у опереточных индейцев. И выпьем а биселе вайн.

Как белой кобылице черная уздечка — аллюзия на спектакль «Черная уздечка белой кобылицы» и (одновременно) на инспирировавшую это название пословицу. Сравните: «Еврею бедность к лицу, как черная уздечка белой кобылице» и «Нам нужен быт местечка, / как белой кобылице черная уздечка».

Либретто Ильи Резника, сценография Ильи Глазунова (!) — что придавало спектаклю дополнительный интерес. Глазунов давал мастер‑класс своим заведомо второсортным еврейским коллегам, русский художник со свойственной ему щедростью и всемирной отзывчивостью помогал становлению национального театра малого народа — примерно так в интервью и говорил. Уж у этих двоих нюх на успех был безошибочный. И у Шерлинга тоже.

Обратите внимание: «мой друг» подвергает театр совсем не эстетической критике, эстетическая сторона дела его вовсе не занимает: как там они двигаются по сцене, хорошо ли поют, увлекательна ли драматургия — недостойно внимания. Насмехается над несоответствием спектаклей духу времени. Но у Шерлинга, Резника и Глазунова было свое понимание духа времени. На референтную группу «моего друга» вовсе не ориентировались: узок был круг этих людей, бесконечно далеки они от народа.

Спектакли шли с неизменным аншлагом. Гастрольный успех не только в городах СССР (и в Москве были как бы гастроли), не только в социалистических странах, но и в стране — эталоне мюзикла, США. «Мой друг» может сколько угодно восклицать: непонятно, смехотворно, никому не нужно, а не просвещенный его проповедью народ спрашивает лишний билетик.

Разученный актерами «жаргон» — языком театра был идиш, который подавляющее большинство актеров не знало: им приходилось учить роли на неизвестном иностранном языке. Справлялись. Насколько хорошо, судить не могу.

Разученный актерами «жаргон» / давно уж непонятен и смешон — то ли потому, что актеры его коверкали, то ли потому, что искусственное явление идиша на сцене якобы биробиджанского театра смехотворно само по себе. То ли по обеим причинам. Бывает, что актеры заучивают текст в переводе на иностранный язык, чтобы он стал понятен иностранным зрителям на гастролях. Тут была ситуация абсурда: написанная по‑русски пьеса переведена на идиш, что делало спектакль непонятным как актерам, так и подавляющему большинству сидящих в зале. Ассимилированные поколения советских людей идиш давно утратили.

То, что «мой друг» именовал жаргоном, для некоторой части зрителей старшего поколения, возможно, не слишком хорошо идиш помнящих, было маме лошн и вызывало умиление — даже в несовершенном исполнении.

Идиш называли жаргоном (обычно презрительно, но порой и нейтрально) в конце ХIХ столетия и первой трети ХХ века. Слово «жаргон» применительно к идишу в русский язык из идиша и пришло. Не помню, чтобы в 1980‑х это слово было в ходу. «Мой друг», норовя обидеть, достает пересыпанное нафталином слово из бабушкиного ларя. Идиш‑жаргон — язык нашего унижения, язык черты оседлости; теперь, в Эрец‑Исраэль мы стали героическим и гордым народом, совершаем подвиги и говорим на святом иврите, языке пророков. Ата медабер иврит? Кама зман ата ба Арец?

«Мой друг» сознательно или бессознательно воспроизводит ситуацию в Палестине времен мандата, когда использование идиша воспринималось как декларация антисионизма. Идиш, язык галута, должен был в галуте и оставаться. В конце 1940‑х, когда еще существовал ГОСЕТ, в Израиле не было ни одного идишского театра, ни одной идишской ежедневной газеты (сколько их было в США!) — не потому, что не было потребности, — потому, что власти не разрешали.

Примерно так же, но только с инверсией плюса и минуса, понимали в 1930‑х годах и в СССР: иврит — язык еврейской буржуазии, националистов и мракобесов; идиш — демократический язык народных масс. Прошло время, идиш тоже стал языком еврейских националистов.

Когда по всей стране как грибы после дождя росли подпольные кружки изучения иврита, Кремль в борьбе с сионизмом решил реанимировать ситуацию времен ГОСЕТа с его идишем. Затея, обреченная на провал: среда, на которую это было рассчитано, уже не существовала. Но публики на один экзотический театр хватало.

«Экзодус» — роман американского писателя Леона Уриса, рассказывающий о создании Государства Израиль (1958). В 1973 году роман был переведен на русский и издан израильским русскоязычным издательством «Библиотека‑алия». В СССР роман стал сионистским бестселлером самиздата.

«Энтеббе» — можно подумать, что это название романа или пьесы, но это название операции по спасению в 1976 году в аэропорту Энтеббе (Уганда) заложников, захваченных террористами.

«Экзодус» надо ставить и «Энтеббе» — в СССР в 1982‑м — мечтания о несбыточном, и «мой друг» прекрасно это понимает. Выходит, если нельзя про «Экзодус», то и пошли вы со своим местечком: лучше никак, чем так. Вопрос об отношении еврейской интеллигенции к советской власти. Шерлинг и Резник — люди системные, обласканные властью, чувствовали себя в позднем СССР прекрасно. Их местечко не могло не быть фальшивым.

Штурмуют наши Западный Бейрут — стихотворение очевидным образом написано как оперативный отклик на события Первой ливанской войны (1982), которую в этом году отделяет от нас дистанция в четыре десятка лет.

Штурмуют наши Западный Бейрут, / а в Камерном все пляшут и поют! — если поставить вопрос в более общем виде: можно ли в моменты крупных исторических и трагических событий писать (и читать) стихи, петь, любоваться закатом, пить вино, наслаждаться объятиями, вдыхать нежный запах цветущей петрушки? Вы знаете этот запах? Если нет, ваша жизнь не удалась. Но можно ли нюхать петрушку и не чувствовать себя при этом чудовищем? Или все эти радости в контексте больших событий безнравственны?

Пару слов о Первой ливанской войне. Название вводит в заблуждение: это не была война с Ливаном — это была война с армией Организации освобождения Палестины и ее союзниками. Артиллерийскими и ракетными обстрелами с территории Ливана палестинцы превратили жизнь Галилеи в кошмар. Израиль ввел свои войска в Ливан, чтобы разгромить армию ООП, уничтожить ее инфраструктуру, тем самым защитив мирную жизнь своих граждан. В Ливане шла в это время гражданская война, страдавшие от палестинского террора христиане, шииты и друзы встречали израильтян как своих освободителей.

В Западном Бейруте дислоцировались военные формирования палестинцев и их политическое руководство. В Восточном (христианском) Бейруте шла мирная жизнь, будто никакой войны не было. Дождаться не могли, когда же наконец с палестинцами будет покончено.

На самом деле никакого штурма Западного Бейрута не было — была осада. Израильские войска вошли в город, когда палестинская армия под угрозой полного уничтожения, по соглашению сторон, его уже покинула и отправилась за море, в Тунис, — бесконечно далеко от границ Израиля. В этом смысле цель войны: принести мир Галилее, терзаемой палестинскими обстрелами и терактами, была достигнута.

Место и время чтения: Бейрут, 1982GPO

Советская пропаганда извергала бессильные проклятия в адрес известной всему миру израильской военщины. Для «моего друга» «наши» были израильтяне — не идентифицировал себя со страной проживания. Его фактическая неточность, с художественной точки зрения, не имеет никакого значения, более того, эстетически оправдана: в слове «штурм» есть победоносный напор, начисто отсутствующий в слове «осада». Есть четкая оппозиция безобидной стилизации и эстетизации местечковой жизни в черте оседлости в рамках, дозволенных Старой площадью, и «нашей» сегодняшней мощью, военной победой и лично переживаемым историческим оптимизмом, перед которыми Старая площадь бессильна. Как бы символически старая перед нашим новым, победительным, пассионарным. Зима недаром злится — прошла ее пора.

Достойно внимания, что «штурм» Западного Бейрута поставлен в один ряд с «Экзодусом» и «Энтеббе». Для «моего друга» это единая символика славы.

Между тем ввод израильских войск в Западный Бейрут был ужасной политической ошибкой с трагическими последствиями и тяжелыми репутационными издержками. Войдя вопреки договоренности с США в Западный Бейрут, израильтяне взяли тем самым на себя политическую ответственность за все, что там происходит. В Западном Бейруте располагались крупнейшие палестинские лагеря Сабра и Шатила. Израильтяне пригласили для их зачистки своих союзников: христианских фалангистов — те с энтузиазмом откликнулись: только что в теракте погиб их лидер Башир Жмайель, избранный президентом Ливана, приглашение было очень кстати. На совещании, предшествующем зачистке, израильская сторона потребовала, чтобы гражданское население не пострадало, но фалангисты не собирались это требование выполнять. Учитывая практику ведения гражданской войны в Ливане, предвидеть это было несложно. На глазах у оцепивших лагеря израильтян фалангисты устроили бойню. В лагерях были и боевики, но число убитых мирных граждан, причем убитых с крайней степенью жестокости, исчислялось сотнями. Переходили от дома к дому и убивали. Резня продолжалась 30 часов. Потом израильское руководство очнулось — резня была остановлена. События происходили в середине сентября.

Израиль всколыхнули митинги протеста, в которых участвовало до 10% населения. Протестующие требовали расследования. Под руководством председателя Верховного суда была оперативно создана независимая комиссия, которая расследовала обстоятельства объективно и нелицеприятно и дала политическую оценку происходившему — это в условиях войны, что вообще беспрецедентно. Министр обороны Ариэль Шарон, несмотря на защиту премьера Менахема Бегина, был отправлен в отставку. Начальник военной разведки потерял должность. Израиль очередной раз продемонстрировал высокие демократические и нравственные стандарты. Но в глазах мирового общественного мнения так и остался виновником бойни. Не без оснований, увы.

Что было в голове у «моего друга», радовавшегося «штурму» Западного Бейрута?

Что было в голове у меня?

Как мы тогда воспринимали Сабру и Шатилу?

Как советский пропагандистский фейк? Правда, слова такого тогда не было.

Что думали о протестах в Израиле?

Об отставке Шарона?

А мы ведь знали об этом не только из советских СМИ, из которых умели отфильтровывать ограниченную релевантную информацию, но и посредством глушимых, но до конца все‑таки незаглушенных коротких волн.

Сорок лет прошло.

Совсем не помню.

Гине ма тов ума наим

В 1987 году Борис Кокотов счел необходимым стихотворение дописать. Вот добавленные строфы:

 

Естественно, я в спор вступил: «Дружище,

за что же ты на Шерлинга сердит?

На сцене больше счастья он не ищет,

и не от счастья, слышал я, бежит.

 

Под ним струя…»

«Ты думай, что болтаешь!»

И мы расстались, каждый при своем:

Он шаг печатает вблизи Литани,

Мои литании печатает «Шалом».

 

Базовый корпус стихотворения явным образом привязан к историческому времени: разговор ведется в сентябре 1982 года, ну, в октябре, когда еще можно было сказать в настоящем времени «штурмуют наши Западный Бейрут». Основная часть дополнения до слов «и мы расстались, каждый при своем» (включительно) также относится к этому времени: ведь это продолжение разговора. Последние две строки — своего рода эпилог, в котором говорится о событиях, происшедших позже.

В сущности поэт всегда переносит образы в вечность: «мой друг» и сегодня продолжает чеканить шаг на плацу, не заметив, что база давно покинута, рассказчик и сегодня публикует в «Шаломе» «литании», не заметив, что «Шалом» давно уже перестал существовать, — пока у стихотворения есть читатели.

Естественно, я в спор вступил: «Дружище, / за что же ты на Шерлинга сердит?&nbsp;— в редакции 1982 года автор (или, как смотреть, лирический герой, от имени которого ведется рассказ) без указания причин дистанцируется от мнения «моего друга» — здесь вступает с ним в прямой спор: критика Шерлинга очевидным (для автора) образом несправедлива. Но в чем именно?

На сцене больше счастья он не ищет — в 1985 году Шерлинг ушел из созданного им театра и на четыре года покинул СССР, за границей он занимался разнообразной деятельностью, в том числе и сценической, то есть счастья на сцене все‑таки продолжал искать, но только на другой сцене. Борис Кокотов угодил здесь в ловушку времени: он пишет дополнение в 1987‑м, но разговор‑то происходит в 1982 году, когда Шерлинг искал счастья на сцене своего театра — и находил его, и никуда не бежал.

«Ты думай, что болтаешь!» / И мы расстались, каждый при своем — «мой друг» бесцеремонно перебивает собеседника, отвечает грубо и пренебрежительно, позиции сторон несовместимы.

Литани — ливанская река, по итогам войны ставшая в 1982 году в своем нижнем течении границей анклава, отделяющей его от территории остального Ливана. Анклав контролировался Армией Южного Ливана (АЮЛ, 1978–2000), созданной при поддержке Израиля на основе формирований ливанской армии и руководимой ливанскими офицерами. АЮЛ защищала местных жителей от террора сначала палестинцев, а затем «Хизбаллы». В анклаве, естественно, существовала инфраструктура израильской армии. Там‑то и служил «мой друг». В 2000 году Израиль вывел свои войска из Южного Ливана. Бойцы АЮЛ со своими семьями были эвакуированы в Израиль. Тех, кто остался, перебили боевики «Хизбаллы».

Он шаг печатает <…> печатает «Шалом» — понятно, что автора интересует тут исключительно игра слов, но заметим все‑таки, что он как нечто само собой разумеющееся переносит свойственную советской армии муштру в израильскую армию, в которой отродясь этого добра не бывало.

Вблизи Литани — «мой друг», для которого израильтяне «наши» еще в Москве, подтверждает свою декларацию делом: репатриируется (подача заявления и борьба за разрешение на выезд были в 1982 году связаны с рядом серьезных рисков) и добровольно оказывается в опасном месте. Служба нового репатрианта на берегу Литани — история фантастическая, но тут речь идет о символических позициях.

Литании — литургический жанр в католической церкви. Автор иронически и в духе постмодерна переосмысляет термин. «Литании» и «Шалом» — намеренно оксюморонное сочетание.

«Шалом» — здесь обобщенное название «еврейского», еврейский журнал вообще. Но в 1987 году в Москве существовал и конкретный (самиздатский) журнал «Шалом» — при только что созданной и еще, кажется, не легализованной Еврейской культурной ассоциации, генералом его был Роман Спектор. Борис Кокотов, правда, никогда в этом «Шаломе» не печатался. Но и тут важна не историческая (биографическая) точность, а позиции сторон: развивать еврейскую культуру в СССР в ситуации открытия новых возможностей или, отряхнув прах с ног, уйти из безнадежного места, где еврейский народ обречен, и отдать силы, а если понадобится, то и жизнь, своей исторической родине.

Он шаг печатает вблизи Литани, / Мои литании печатает «Шалом» — плотный текст, в котором, помимо всего прочего, игра с двумя полюсами: название реки, ставшее символом войны и вражды, и название журнала, означающего в переводе «мир».

Далее привожу фрагмент письма Бориса Кокотова, в котором он комментирует свое давнее стихотворение и предается воспоминаниям.

 

Видишь, какое дело. В стишке приведено неполное название спектакля (на что ты, кстати, обратил внимание) — опущено ключевое слово: «инейнем» (вместе). Это не случайно. По тексту «друг» противопоставляет «Камерный» мир галута и Эрец‑Исраэль. Над первым, скажем так, смеется. Единства не просматривается. В варианте 1987 года это обстоятельство подчеркнуто: «И мы расстались, каждый при своем».

Ко мне эта песенка пришла из детства. Когда собиралась семья отца (четыре брата с женами и детьми), ее всегда пели. Три брата, включая отца, имели музыкальный слух, у старшего, Абрама, был к тому же сильный канторский тенор. Зяма, которому медведь наступил на ухо, пытался отбивать ритм ложками по столу. Давайте все вместе…

И это ассоциировалось в моем сознании с другим, ивритским, текстом, который ты, конечно, знаешь: «Ине ма тов ума наим шевет ахим гам яхад» (как хорошо и приятно братьям вместе).

Лирический герой, в противоположность «другу», чувствует это единство, братскую любовь. Она распространяется и на «друга»: несмотря на то, что «расстались, каждый при своем», их пути гармонизированы в двух последних строчках: «Он шаг ПЕЧАТАЕТ вблизи реки ЛИТАНИ — мои ЛИТАНИИ ПЕЧАТАЕТ “Шалом”».

 

Борис Кокотов

Борис Кокотов считает, что позиции собеседников гармонизируются двумя последними строками. Я этого не вижу: скорей уж, они, напротив, обнажают их несовместимость. Возможно, у меня плохое зрение.

Упомянутый ивритский текст — начало псалма 133 (132), ставшего популярной ивритской песенкой. Вот он в переводе Йосифона с его диковатой транслитерацией. Я малость структурировал библейский текст, оформив его в виде стихотворения, каким на самом деле он и является.

 

Песнь ступеней Давидова

Смотри, как хорошо и как приятно сидеть братьям вместе!

Подобно [это] доброму елею на голове,

Стекающему на бороду, бороду Аарона,

Стекающему на край одежды его;

Подобно росе хермонской,

Стекающей на горы Цийона,

Ибо там заповедал Г‑сподь

Благословение, жизнь навеки.

 

Все‑таки благословение Г‑спода «там»: на горах сионских, а не в камерном опереточном местечке Камерного театра. Если ориентироваться на псалом.

Понятно, почему у Бориса Кокотова слова «этого ивритского текста» ассоциировались с идишским «ломир алэ»: потому что «инейнем» и «гам яхад», и братья, которым хорошо вместе, и застолье, переливающееся из библейского текста в московскую коммуналку на улице с несуществующим ныне названием, и все живы, и драгоценный елей детства и семейной любви.