ЭФРАИМ
БАУХ
Апология
в эпоху всеобщей гибели
На пороге двадцатого
века, в 1900 году, умирает впавший в безумие Фридрих Ницше, обозначивший
дремлющий вирус «властвования над миром» своей книгой «Воля к власти», которая
не дает покоя человечеству по сей день.
1933 год обозначил девятнадцать
столетий со дня распятия Христа и восхождения «Антихриста» (так называется
последняя написанная Ницше книга) – Гитлера.
Нельзя сказать, что это не предчувствовали великие умы Европы – два
еврея – Альберт Эйнштейн и Зигмунд Фрейд – и один немец – Мартин Хайдеггер,
прочитавший в те годы целые циклы лекций и написавший статьи, которые были
собраны им в книгу «Ницше».
В
издательстве «Владимир Даль» в Санкт-Петербурге вышла в русском переводе эта
книга в двух томах, как существенный вклад в мировую «Ницшеану». Вместе с
комментариями и послесловием два тома насчитывают более тысячи страниц. В
случае с Хайдеггером – гений и равнодушие, как подвид злодейства – совместимы.
1.
Начнем с
того, что через Хайдеггера, толкующего Ницше, мы узнаем самого Хайдеггера. Это
как мы смотрим в некий бинокль. Только пока непонятно, кого мы видим в
объективе и кого – если смотреть через объектив в окуляр – увеличенного Ницше и
уменьшенного Хайдеггера, или – наоборот.
Толкование всегда – любопытство, соревнование, попытка увидеть себя
глазами другого, особенно, если этот другой давно мёртв, непозволительно велик
и, главное, не может ответить.
Ощущается
зависть Хайдеггера к дьявольской раскованности Ницше, которой ему, Хайдеггеру,
не дано. Но не оставляет желание погреться у этого обжигающего огня. При этом, Хайдеггер воздвигает безопасную
дистанцию из частокола накатывающих усыпляющее гладко слов – в противовес
резкой, ироничной, себя не щадящей, даже наслаждающейся этим издевательством
над собой, насквозь пронизанной восклицаниями и вопрошанием, иногда скачущей в
каком-то безумном танце, философской
прозе Ницше.
Невероятно
количество умственной энергии, которое Хайдеггер тратит на толкование Ницше,
пытаясь проложить собственную «просеку» в дикорастущем массиве философии
последнего, где с трудом протоптанная тропа тут же зарастает на глазах.
В книге «Иск
Истории» я лишь коснулся роли Ницше и Хайдеггера в истории Европы последних
веков. Ни Кант, ни Гегель, ни даже Шопенгауэр, от которого критически
отталкивался Ницше, не вызывают такого живого интереса, как Ницше – феномен его
личности и философии. Слишком близко и нерасторжимо связан он с историей ХХ-го
да и ХХ1-го начавшегося века, хотя умер в 1900 году – в преддверии ХХ-го,
которому он напророчил тяжкую участь.
Двухтомник
«Ницше» это, по сути, собрание лекций, читанных Мартином Хайдеггером в
университете Фрейбурга–в–Брейсгау в течение пяти лет – с 1936 по 1940 годы, к
которым примыкают статьи, написанные в 1940-1946.
Удивительнее всего, что этот, можно сказать, невероятный творческий
подъем философа, считающего себя стоящим в цепи столпов великой немецкой
философии – Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, – приходится на годы властвования
Гитлера, победного начала развязанной фюрером Второй мировой войны и полного
его краха.
Книга,
которая лишь теперь переведена на русский язык, вышла в оригинале в 1961 году в
Штутгарте, в издательстве «J. G. Cotta’sche Buchhandlung Nachvloger GmbH».
К этому
следует прибавить вышедшие в свет – соответственно в 1942 и 1943 годах – в дни
разгрома вермахта под Сталинградом, две лекции «Учение Платона об истине» и «О
сущности истины».
Любопытна
амплитуда движения мысли Хайдеггера в этих двух томах. Если, памятуя великое
открытие общей теории относительности Эйнштейна об искривлении пространства,
приложить её к искривлению духа, то в этих двух томах «Ницшеаны» Хайдеггера
удивительно прослеживается духовная кривая хайдеггеровской философии, ее филистерская
подоплека, которой, кстати, страдали почти все крупные немецкие философы,
самоуверенно определявшие ход европейской мысли.
В самом
деле, основоположник экзистенциализма Кьеркегор считал истинным философом
Сократа, который во имя своих принципов выпил яд, в то время как Гегель,
дававший указания миру, как себя вести, со спокойной совестью надевал ночной
колпак и домашние туфли, направляясь к постели.
Задавшись
целью дать исчерпывающую всеохватную картину мировой философии на основе
собственного понимания «Бытия» и «Времени» в главной своей книге «Бытие и
Время» (1927), Хайдеггер ушел далеко в прошлое, к грекам, которые, по сути, и
заложили начала этого феномена любви к мудрствованию – «философии».
Это может
показаться несколько примитивным на фоне весьма сложного изложения Хайдеггером
своих постулатов, но трудно избавиться от ощущения, что внезапно охватившие
массовым психозом германскую массу истерические речи Гитлера, прозвучали
«божественным глаголом» в ушах философа, заставив его душу встрепенуться. И он
единым махом перескакивает от греков, через Канта, Гегеля, всех европейских
философов – к Ницше.
Гениальный
разрушитель всех предшествовавших ему философий и вер, дикое дитя, чей стиль
афоризмов можно истолковывать и так и этак, Ницше даже такому крупному
философу, как Хайдеггер, кажется в высшей степени подходящим к возникшей
злободневной ситуации, которая уже изначально истекает не просто злобой дня, а
откровенным всепобеждающим злом.
До
Хайдеггера толкователями Ницше были явные посредственности. Книга «Воля к власти» не была завершена
Ницше, а собрана из оставленных им разрозненных фрагментов его сестрой и
Питером Гастом, отобранных по их
прихоти. Они, как отмечает сам Хайдеггер, слепили из черновиков Ницше по
собственному отбору книгу «Воля к власти», которой, по сути, Хайдеггер с
привычной для него дотошностью «вопрошания» и «углубляющего познания» посвящает свои два этих увесистых тома.
Во всей
долгой, «вопрошающей время и бытие» жизни Хайдеггера не было такого резкого приближения
к реальности, как время лекций и статей в период с 1936 по 1946 год. В эти
годы, когда мир истекал по воле к власти германцев кровью, Хайдеггер жил и
дышал, как «пробудившийся орел».
Он не погнушался такие понятия Ницше, как
«нигилизм», «вечное возвращение», «сверхчеловек» – возвести на уровень своих
сложнейших исследований и доказательств, как бы стараясь не видеть – и это
ощутимо между строк – откровенные слабости этих понятий в размышлениях
человека, всегда пребывавшего на грани между разумом и безумием. Всеми силами
своего незаурядного ума Хайдеггер пытался возвести эти, в достаточной степени,
сомнительные понятия на уровень постулатов, исчерпывающе объясняющих реальность
не только Третьего рейха, но и все бытие и время мира, что, по сути, было
стократ более опасно, чем потуги издателей и интерпретаторов Ницше.
Однако
близится расплата, крах неминуем.
Кривая
размышлений Хайдеггера идет вниз, на убыль, колеблется и опять все более
удаляется в прошлое, к поэту Гельдерлину и далее – вновь к грекам, главным
образом, как и в начале своего пути, к Платону.
В общем,
как будто ничего такого особенного не произошло. На уровне высоких размышлений,
предположений, за и против, и так далее, в философии такое случалось не раз. В
конце концов, всё опять возвращается к дискуссии, отвечает ли философ, как те
же Гегель, Ницше, Маркс и примкнувший к ним Хайдеггер, за страшные последствия
своих концепций.
А
дискуссия, при всей своей громкости, дело келейное, отделенное толстыми стенами
бытия и времени от грохота пушек, залпов расстрельных команд, пламени
крематориев и газа душегубок.
Духовная
амплитуда, как о ней дискутируют философы, имеет свои законы.
Но в
своем, я бы сказал, великом равнодушии к происшедшему рядом с ним, Хайдеггер
переплюнул всех немецких и мировых философов.
2.
В кратком
предисловии автор сетует на то, что в «написанном и напечатанном, к сожалению,
утрачиваются преимущества устного изложения».
И вправду,
не ощущается напряжения воли и даже некоторого экстаза на лицах студентов,
завтрашних солдат, от учащающего дыхание пафоса в голосе герра профессора. И
зря он сокрушается: этот пафос устного изложения достаточно ощутим в тексте
лекции, даже после того, как из него при редактировании были изъяты повторы,
паузы и всяческие импровизации.
Окрылённость окружающей аудитории в дни, когда немецкие ястребы рушат
Лондон, убивая женщин, детей и стариков, долетает до ушей студентов
победоносным «Полётом валькирий» Рихарда Вагнера, именем героя оперы которого
«Зигфрид» Гитлер назвал знаменитую линию германских укреплений.
Так
искусство в Третьем Рейхе не просто марширует в ногу, а сплетается с искусством
войны.
Первая
глава книги так и озаглавлена «Воля к власти как искусство».
Эпиграф к
книге Хайдеггер берет из Ницше:
«…Я нахожу
жизнь… всё более таинственной: с того самого дня, когда сквозь меня прошла
великая освободительница – мысль о том, что жизнь может быть экспериментом
познающего». (Весёлая наука. Die froliche Wissenshaft. 1882).
Эксперимент этот вбрасывает людскую массу в трещину, ширящуюся в бездну,
эксперимент этот несет не высоты духа, а его ядовитую сущность.
Жизнь есть
жизнь, а не эксперимент, который может завершиться взрывом смеси в колбе или
реторте волевых изъявлений.
Одним из
главных стержней, пронизывающих эту тысячу страниц, является разбор,
отталкивание, но, главным образом, притяжение к книге Ницше «Воля к власти («Der Wille zur Macht») – во всяком случае, до возникновения подспудной, за текстом, тревоги, от
ощущения, что всё приближается к полному краху.
«Для
многих отвлеченное мышление – тягота, для меня же, в добрый час, – праздник и
упоение», - столь же упоенно начинает цитировать Ницше лектор, разъясняя, что
праздник этот Ницше «мыслит» в «ракурсе воли к власти». В праздник входят:
гордость, задор, развязность, насмешка над всякой серьезностью и порядочностью;
божественное «да» самому себе, сказанное из животной полноты и совершенства…»
«Праздники, – продолжает Хайдеггер мысль Ницше, выдерживая свой особый
стиль письма и в устном выражении, – требуют долгой и тщательной подготовки. В
этом семестре мы хотим подготовиться к такому празднику, даже если не достигнем
самого торжества и предощутим лишь празднество праздника мысли и постигнем, что
есть размышление и каков признак исконного бытия в подлинном вопрошании».
Знаменательные слова Хайдеггера (том первый, стр.106):
«…Из этого
указания (Гёльдерлина) мы смутно догадываемся, что по-разному именуемое
противоборство дионисийского и аполлонического, священной страсти и трезвого
изображения, представляет собой сокровенный закон стиля в историческом
предназначении немцев, и что однажды мы должны оказаться готовыми и
подготовленными к его оформлению. Эта противоположность – не формула, с помощью
которой мы могли бы описывать одну лишь «культуру». Этим противоборством
Гёльдерлин и Ницше поставили знак вопроса в задаче, стоящей перед немцами –
найти себя в Истории. Поймем ли мы этот знак? Ясно одно: История отомстит нам,
если мы его не поймем…»
Грешит ли, ловчит против самого себя Хайдеггер,
обвиняя учения, «стремящиеся осчастливить мир» – социализм, христианство, – и
не просто закрывая глаза на гибельное безумие национал-социализма, а
противопоставляя его им как положительную теорию?
Ницше
называет «созданное Вагнером – бесформенное» - «блудливой инструментовкой» («Воля
к власти»). И порождением этого громокипящего, несущего смерть хаоса, является
нацизм, внешне выступающий в наводящей страх четкости шагистики, штандартов,
значков и петлиц.
Активное и реактивное – по Ницше – классическое и
романтическое. Романтика – ностальгия по прошлым мифам, а у немецких мифов –
ядовитое жало.
По Ницше – грозное начинание немецкого идеализма
заключается в стремлении осмыслить зло как принадлежащее сущности абсолюта.
Великие философы – Лейбниц, Шеллинг, Кант, Гегель,
Шопенгауэр -–отличаются тем, что умеют извлекать «рациональное зерно» один у
другого. И это несмотря на то, что Шопенгауэр называет Шеллинга «вертопрахом»,
а Гегеля – «неотесанным шарлатаном». Но они связаны цепочкой, чтобы подобно
крестьянам в поле, сеять «разумное, доброе, вечное». Не подобна ли эта цепочка,
если взглянуть на нее ретроспективно назад, - цепочке слепцов из картины
Брейгеля, держащейся за руки и бредущей к пропасти?
Немецкая
романтика – со склонностью к самоубийству в духе героя романа Гете «Страдания
молодого Вертера» - расширяется в самоубийство нации, возжаждавшей всего мира –
Дойчланд юбер алес – и подтолкнувшей весь мир к грани самоубийства. И то, что
мир не исчез, можно считать чудом Бога, не пожелавшего гибели своему творению и
разрушившего очередную Вавилонскую башню. Читая бесконечные рассуждения
Хайдеггера о власти, «господствующем центре», такие, казалось бы, наукообразные
и далекие от реальности, не можешь отделаться от чувства, что всё это диктуется
страхом перед Третьим Рейхом.
Удивительно,
как откровенная схоластика впрямую психологически, через филистерскую душу
философа, читающего лекции студентам, поглядывающим на окна аудитории с
неотвязным ощущением, что за окнами бушует война, его, Хайдеггера, рассуждения,
связанные с его личным воодушевлением, рожденным страхом, по сути, предают их
будущее, предавая их молодые жизни ранней гибели.
Удивительно,
как этот выдающийся философ функционирует в этой двусмысленной ситуации, внушая
молодому поколению ура-патриотизм и ощущение интеллектуального превосходства,
при этом пребывая в перманентном страхе перед властью. Он не ребёнок, он
отлично знает, что такое гестапо, СД, СС. И потому сам в себе взращивает уверенность,
что живет в эпоху стремительно «возрастающей» воли к власти. И вовсе не
удивительно, что Хайдеггер, написавший создавшую ему славу книги «Бытие и
Время», занимавшийся проблемой Бытия и Ничто, их взаимовлиянием и вторжением
одного в другое, именно в эти страшные для Европы годы обращается к «Воле к
власти» Ницше. В этой книге ему видится ключ к феномену «воли власти»,
обретающему реальность на глазах в истинно тевтонском исполнении. Страх ли,
восторг ли соприсутствия при воплощении этого феномена, обожание ли пророка
Ницше покрывает малейшее сомнение, дурное предчувствие, что весь этот
триумфально-победный вал «воли к власти» в течение считанных лет (миг истории,
кровавый, безумный, беспощадный, но все же – миг), разобьется о стену
сопротивления и рухнет в небытие, в Ничто – не философское, а самое что ни на
есть реальное. И останется, по выражению Ницше, «полем обломков».
Цитируя Ницше, Хайдеггер в ослеплении говорит о
сверхчеловеке и ничтожности «человечества», сам того не понимая, что
предсказывает, вопреки Ницше, обратное: «Ценность есть наивысшее количество
власти, которое человек может себе усвоить – человек, а не человечество!
Человечество, несомненно, скорее средство, чем цель. Речь идет о типе:
человечество просто материал для опыта, огромный излишек неудавшегося: поле
обломков».
Хайдеггер
видит сущность сущего и его постижении в цепи поколений, не как в прихоти
какого-либо одного философа или их цепочки, а как «необходимости истории вот-бытия». Dasein – выражение Хайдеггера, означающее сущее в настоящий миг существования,
безотносительно от состояния духа и тела. Одно «чистое» сущее. Он ни на секунду
не делает скидки на возможную ошибочность этого пути. А ведь путь этот уже на
его глазах превращается в «прокрустово ложе», которое отольется кровью и
гибелью сотен миллионов жизней.
Этакая «смертоносная самоуверенность», дорого
обойдется миру. Путь всегда опасен тем, что может оказаться тупиком или
оборваться пропастью.
Развязывая инстинкты толпы, и навязывая ей свою
волю, философ или политик уже повязан с этой массой и массовой всегда
разрушительной волей к власти над ближним и желанием гибели дальним.
Самое страшное, когда эта разрушительная воля массы
стискивается маршеобразными формами и ненависть обретает волю «строя». Тогда
гибель структурируется, становится теорией – расовой ли, классовой – и пошла –
косить в официальном порядке человеческие жизни вне зависимости от вины или
невиновности. Скорее всего – невиновности.
И навязавший волю, уже не властен над нею и
становится убийцей по необходимости, хотя конец его известен «наперёд».
Эта слепая, сама себя освобождающая от всяческих уз
сдерживания сила, принимается за «волю к власти». Она разворачивается сама
собой, параллельно ли, вне зависимости от цепочки бредущих слепцов, развязавших
эти узы.
Мысль, как
феномен, сама по себе, своей основе, и есть миф. Хотя позже она выставляет себя
логосом в противовес мифу. И в течение всего своего существования борется с
этой своей основой. Ее влечет соразмерный холод абстракции. И при этом она как
бы даже любит запутываться и нередко выдавать ложные постулаты за истину.
Забыв свою родословную, мысль дорого платит за это.
Мир ее возникновения ускользнул в забвение, за бытие, но держит ее. В своей
погоне за вопрошанием Хайдеггер иногда походит на прилипчивого зануду, не
отстающего от цепочки мыслей, которые пускают дымовую завесу, чтобы сбежать от
него хотя бы на время.
Хайдеггер видит мир как массу предметов, число и
теснота которых все увеличивается, загружает, а вернее, перегружает все пространство.
И все же
они погружены в некий свет, некое беспредметное «озарение», которое и таит в
себе истинную сущность мира. И это озарение дает ощущение ненадежности
всего сущего. Как же, докопавшись до этого, Хайдеггер пошел на поводу
опредмеченности сверх меры нацизма, его техники уничтожения человека,
определенного им как «зияние».
***
Во втором томе своей книги «Ницше» Хайдеггер
повторяет: «Согласно Шеллингу и Гегелю – воля и знание составляют разум».
Вспомним Пушкина:
На
свете счастья нет, а есть покой и воля…
Знание это – покой, ибо рождает уверенность в
собственном существовании. Но «знание» еще и «сила» (т.е.воля).
Французская легкость Пушкина особенно подчеркивает
натужную, иногда неподъемную тяжесть германского гения. Тяжесть и тягостность
ощущается в вывесках и рекламах немецких городов – в этих длиннотах, с трудом,
грузно прочитываемых немецких слов. Ницше выводила из себя – тяжесть немецкого
языка в сравнении с легкостью итальянского и французского. Нордическая тяга к
земной не заёмной мистике – без традиционного Бога – по сути, тяга к
самоубийству.
Вспоминается Август Стриндберг.
Воздух Стокгольма, веющий на меня со всех углов
Стриндбергом, возведшим женоненавистничество в принцип человеческого
существования. Его явно ненормальное отношение к Ницше на фоне зависти к
восхвалению последним, да еще евреем – Брандесом, не давало ему покоя. В
кабинете Генрика Ибсена – над его письменным столом – портрет Стриндберга.
Нордические гении. В извивах души нордического гения шевелится смесь тяги к
самоубийству с ненавистью к южному иудейскому племени, опередившему их северное
звериное язычество с великой долей – «Юбер алес», открытием Единого Бога, и по
их слепому убеждению, укравших у них эту идею, а не наоборот. Рассуждения,
скрываемые на самом дне, а скорее в бездне их нордической души: ну и что, что
они открыли Бога, защитить-то они его не могут, а мы можем, потому что их
ничтожно мало, и это их вечное наказание, а нас – много.
Суицидность нордических народов, явно находящаяся в
психологическом ареале германского характера, их покорность судьбе, все же не
позволила им породить чудовищную бойню, в которую германцы ввергли мир в
середине двадцатого века.
Мысль о «вечном возвращении того же самого» в
смысле метафизико-исторической завершенности, пленившая Ницше, говорит о
том же самом, о чем говорит завершающая Новое время «воля к власти» как
основная особенность существенности сущего. Воля к власти есть возвышение над
собой, как вхождение в возможность становления утверждающего повеления, чье
возвышение над собой в сокровенной глубине переходит в постоянство становления,
навязываемое массе, в противовес дурной бесконечности Эвклида. Искривление же
пространства Эйнштейна, геометрически доказанного Миньковским-Лобачевским,
кривизна возвращает бег духа, жалящего самого себя в хвост.
В политике, которая, несомненно, должна быть
областью, изучаемой психоаналитиками, такое искривление и замыкание духа на
себе самом ведет к гибели. В литературе и философии всякое гениальное открытие разомкнуто
в вечность.
«Вечное возвращение» в самой его отвратительной
германской интерпретации – антисемитизме – извечная изнанка немецкого духа.
По Ницше – каждая философия являет собой не
безличную систему мышления, а невольную исповедь. Выходит, и в исповеди можно
быть неискренним. И это уже входит в категорию циничности последнего и нового
века – «Гений и злодейство совместимы».
