6 сентября в берлинской галерее Makowski открывается первая выставка абстрактных картин пианистки Елизаветы Блюминой. Ее имя хорошо известно знатокам русской музыки второй половины XX века: именно усилиями Блюминой во многом совершилось возвращение из небытия творчества Мечислава Вайнберга. Музыкант, сочетающий звуковое измерение с живописным, — явление в истории искусства нередкое. Можно вспомнить картины-сонаты Микалоюса Чюрлениса, конгениальные его фортепианным «пейзажам», цветные тени на полотнах Арнольда Шенберга, живопись Дэвида Боуи и Сида Барретта; композитора Григория Фрида официально приняли в Союз художников, а пианист Святослав Рихтер — автор хрупких, холодныхпейзажей — в свое время заявил: «Музыка в моей жизни — главное, но она — все же не вся моя жизнь». О том, как совмещаются и взаимодействуют миры музыки и живописи, с Елизаветой Блюминой говорил Роман Юсипей.
— Рисовать я начала примерно пять лет назад в моей берлинской квартире. Я — абсолютный автодидакт. Мой близкий друг и коллега — соло-фаготист Staatskapelle Berlin Матиас Байер принес краски и сказал: рисуй. Вначале я даже не поняла, о чем он говорит и при чем здесь я. Но начала рисовать — и вдруг… пошло. Пробовала, размышляла, вывешивала нарисованное на стены. Мой сын, на словах громко восторгаясь моим новым занятием, поворачивал картины лицом к стене, когда приходили гости и меня не было дома. Когда он наконец перестал это делать, я поняла, что работы становятся лучше.
В музыке, кстати, тоже встречаются примеры автодидактов. Например, другой мой коллега, флейтист-самоучка, сейчас работает в оркестре у Янсонса в Мюнхене.
Музыкально-цветовая синестезия присутствовала у меня с детства. Я всегда точно представляла, какой цвет имеет та или иная нота, и могла, слушая какое-либо произведение, увидеть его в красках.
В одиннадцать лет мама привела меня в кружок истории искусства при Эрмитаже. За пять лет мы прошли через все эпохи. Много занимались греческой мифологией, Египтом. Была стадия углубленного изучения импрессионизма. Нас водили в потрясающие залы, куда запрещен вход обычным посетителям. Из-за этого Эрмитаж я знаю достаточно хорошо. И, когда приезжаю на два-три дня с концертами в Санкт-Петербург, всегда захожу туда, чтобы попасть в те годы.
Живя в Риме и Мадриде, я часто посещала музеи. Параллельно меня всегда интересовала тема дизайна. Один мой старинный приятель, известный нью-йоркский архитектор, специализирующийся на обстановке квартир, иногда брал меня с собой к заказчикам, поскольку ему импонировали мои представления о стиле. Я пару раз помогла ему найти нужный цвет ткани для мебели, чем безумно горжусь.
Елизавета Блюмина на фоне картины «House» (холст, акрил, 2017 г.)
— О чем твои картины?
— Каждая картина, как правило, связана с музыкой, каким-то определенным произведением. «Дебюсси», «Брамс», «Winterreise»... «Чайковский» напрямую связан с Четвертой симфонией. «Мессиан» — с квартетом «На конец времени». В июне я исполняла это произведение в Большом зале Эльбской филармонии и нарисовала картину во время репетиций. Другую большую работу я назвала «Токката». В следующем году я записываю уже четвертый диск с музыкой Григория Фрида. После двух квинтетов, кларнетовых сонат и фортепианного цикла «Венгерский альбом» я решила целый диск посвятить его фортепианной музыке. У Фрида есть замечательная пьеса — «Токката». Именно она и отражена в моей картине.
Вначале многие свои работы я просто дарила. Воспринимала себя не как художницу, а, скорее, как музыканта, который умеет себя выразить еще и на полотне. Года три назад ко мне в гости приехала одна известная дама из Гамбурга и сказала, что хочет приобрести две мои маленькие картины. Я в восторге заявила, что дарю их ей. На это она ответила: «Намотай на ус: ты не имеешь права ничего дарить. Ты только продаешь. Теперь ты — художница».
— Совет усвоен?
— Мои картины хорошо продаются. Их часто покупают именно музыканты — говорят, что эти работы придают им энергию, помогают творить. Недавно одну приобрела коллега из Зальцбурга. Пианистка из Геттингена купила две. Только что обратился солист Staatsoper Berlin родом из Хорватии. Четыре картины сейчас находятся в приватной коллекции в Ницце. Четыре — в частной галерее Эссена. Картина «Чайковский» висит в Тель-Авиве.
Кураторы галереи Makowski вышли на меня сами и предложили контракт: 6 сентября там открывается моя первая выставка. Галерея находится на Фридрихштрассе, прямо напротив Концертхауса. В дополнение к этому я получила приглашение из Нью-Йорка, и в конце сентября две мои картины — «Дебюсси» и «Стравинский» — отправятся в Америку.
— «Чайковский», «Мессиан», «Токката». Как звуки перевоплощаются в цвет?
— Написание одной картины может занимать много времени. Поначалу иногда долго не получается, но потом меня вдруг кто-то будто начинает вести. Я совершенно не могу понять, почему так, почему именно такие формы. И заранее не могу предвидеть, что это будет за картина.
Рисовать на заказ у меня пока не получается. Например, ко мне как-то пришла знакомая, сказала, что любит зеленые тона, и попросила нарисовать ей картину. Мне было очень трудно, и я так и не смогла себя вдохновить.
Самое удивительное, что я не могу ничего повторить — у меня нет одинаковых картин. Допустим, какая-то работа мне очень нравится. Я пытаюсь нарисовать еще одну, копируя саму себя. И ничего не выходит. Заканчивается тем, что я замазываю все белой краской.
— Слышал, что «вести» художника начинает только на базе непрерывной работы.
— Безусловно. Например, недавно я целую неделю была в турне и почувствовала, что мне очень сильно не хватает процесса рисования. Я рисую каждый день, в основном вечером. У меня очень светлое ателье, много разных ламп. Естественно, потом, при свете дня, мне что-то может не понравиться. Но прямо с утра сесть и начать рисовать мне не позволяет совесть. В это время я занимаюсь на рояле.
Когда постоянно рисуешь, начинаешь сама у себя учиться. Если сравнить мои нынешние картины и то, с чего я начинала, — это огромная разница. В технике, насыщенности, умении использовать цвета. Логику там можно не искать — у меня все дело в красках. Не совсем в формах, а именно в красках, в их элементарном обогащении, в балансе и в смешивании.
Не знаю, имею ли я право называть себя художницей... Если мои картины берут в такие галереи, то, наверное, имею. Да и многие художники стали воспринимать меня всерьез, а не как пианистку, которая рисует. Одна замечательная художница, например, недавно написала: я влюблена в ваши «Квадратики». Эту картину я рисовала очень долго, и сейчас она висит в галерее Makowski. Ко мне также стали обращаться разные фирмы звукозаписи, в том числе Naxos, чтобы использовать картины для оформления дисков.
Моей визитной карточкой стала картина «Memories from Home». Кстати, в ноябре выйдет мой тридцатый двойной диск с произведениями Скрябина, Прокофьева, Фрида, Вайнберга и Канчели. Этот юбилейный сольный альбом я как раз и назвала «Memories from Home», используя для обложки одноименную собственную картину.
Memories from Home. Холст, акрил. 2018© Елизавета Блюмина
— Какое твое обычное рабочее состояние?
— Считаю, что краски, которые я наношу на полотно, должны нести позитивную энергию. Тогда она передается другим людям. Когда тебе плохо, можно заниматься на фортепиано. Во-первых, инструмент лечит. Во-вторых, на носу могут быть репетиции, концерт, новое сочинение, запись диска. Но рисовать я могу только тогда, когда у меня хорошее настроение. Мне, конечно, знакомы художники, рисующие только в состоянии депрессии. У меня все по-другому...
— Ты быстро рисуешь?
— Достаточно быстро. Недавно я видела интервью с одной скрипачкой из Дрездена, которая кроме того, что играет в оркестре, еще и рисует. Она сказала, что рисование, так же как и игра на скрипке, ей дается с очень большим трудом. И длится у нее это очень долго. А другой мой знакомый вообще рисует каждую свою большую картину чуть ли не по полгода.
Я снимаю шляпу перед такими художниками. Но у меня так не получается. Я — человек страшно нетерпеливый, который не может усидеть на одном месте. Мне надо что-то постоянно делать: организовывать, писать книжку, куда-то бежать. За роялем и за рулем — вот единственные локации, где я могу долго находиться. Даже рисую я обычно стоя. Перемещаюсь, обдумываю, вытаскиваю картину, подношу ее то к одному источнику света, то к другому.
— Это правда, что в детстве ты много танцевала?
— Я училась в специальной музыкальной школе, но при этом очень хотела быть балериной. Каждый день танцевала часа по три — гораздо больше, чем занималась тогда на фортепиано. Мама в конце концов сдалась и повела меня в Вагановку. Туда меня приняли, но спустя некоторое время отправили на рентген руки — стандартную процедуру для определения будущего роста. И поставили диагноз: один метр семьдесят шесть сантиметров. Это в нынешней хореографии такие показатели не являются проблемой. В частности, я играла сольную партию рояля в гамбургской постановке «Шопена» Джона Ноймайера, и там танцевали очень высокие балерины. Но тогда, в Вагановке, мне сказали: тебя никто не сможет поднять. Возвращайся-ка ты, девочка, обратно в свою музыкальную школу.
Мне было тогда девять лет, но танцевать я продолжала где-то до четырнадцати. Приглашала домой одноклассников, показывала им целые номера. Мама даже хотела ехать со мной в Москву к Улановой. Я обожаю Плисецкую, но Уланова была для меня тогда абсолютнейшей звездой. Так что балет в моей жизни еще очень долго перевешивал фортепиано. В 14 во мне произошел перелом, и я поняла, что все-таки хочу быть пианисткой. Начала хорошо читать с листа, много аккомпанировать певцам. В 16 сыграла Первый концерт Брамса с оркестром.
Но до сих пор, слушая какую-либо музыку, всегда точно представляю, как могла бы это «схореографировать». Как-то даже обращалась в Мюнхенскую оперу — хотела поставить там вместе с Иваном Лишкой, с которым когда-то делала шопеновскую программу у Ноймайера, «Мимолетности» Прокофьева.
— Тебе легко было сочетать такую подвижность и неусидчивость с материнством?
— Мы часто переезжали, жили в Риме, Женеве, Мадриде, Дублине. Каждый раз — новая страна, новый язык. Своих маленьких детей я таскала с собой на все концерты, они побывали на всех возможных фестивалях. Единственное, что я патологически ненавидела, — это играть с ними на площадке. В этот момент возникало ощущение, что я просто теряю время. Я не могла сидеть, как клуша, и читать книжку, когда дети с наслаждением играли. Всегда казалось, что мне нужно куда-то бежать и что-то делать, что поезд ушел, а я ничего не выучила.
В Мадриде я взяла няню, как это принято почти во всех испанских семьях. Она приходила к нам каждый день на три-четыре часа, и у меня появлялась возможность заниматься. Я записала в тот период два диска и сыграла 36 концертов в рамках цикла для школьников в Fundación Juan March.
Кстати, последнее выступление мне пришлось отменить. Я была на девятом месяце беременности, но этого никто не замечал. Все думали, что я просто немного толстовата. Позвонив из больницы, я извиняющимся голосом сказала, что не смогу прийти. «Что с тобой? Что случилось?» Мы все потом очень долго смеялись...
— Несмотря на загруженность, ты обычно очень быстро отвечаешь на сообщения.
— Мне так легче. Во-первых, я — забывчивый человек. Если не отвечу безотлагательно, на мне потом будет мертвым грузом висеть все несделанное и неотправленное. Легче сразу поставить точку и продолжить заниматься другими вещами. Иначе я буду походить на пассажира с шестью чемоданами, который не знает, какой взять в руки первым.
Во-вторых, я способна очень быстро переключаться. Может быть, это свойство связано еще с тем, что я играю много камерной музыки. Я записала почти все фортепианные сочинения Мечислава Вайнберга. В его музыке все эти переключения тоже есть: с одного стиля на другой, с одной техники на другую. Только почувствовав, уловив их, можно правильно играть Вайнберга.
— Есть ли картины, с которыми ты не расстанешься?
— Их много. Мне порой сильно недостает даже тех, которые я продаю. Как-то одна дама уговорила меня продать ей одну картину. Я согласилась, но почти сразу заказала себе печатную копию — для того, чтобы всегда иметь ее перед глазами.
— Некоторые художники говорят, что расставаться с картинами им совсем не трудно. Они сполна получают удовольствие уже в момент создания.
— Расставаться с произведениями мне в большей степени помогает инстинкт бизнес-леди. Я испытываю удовольствие от осознания того, что я что-то продала. Поэтому мне так нравится придумывать проекты, организовывать Гамбургский фестиваль камерной музыки. Я знаю, что могу соединить одного музыканта с другим, привлечь внимание публики, продать концерт.
Глядя на свою картину, я могу достаточно точно определить, продастся она или нет. Дело, наверное, в энергии, исходящей от нее. Но самое смешное, что есть работы, которые мне самой не нравятся, а они вдруг продаются. То есть далеко не все зависит от моей оценки.
Впрочем, найдет картина своего покупателя или нет — для меня не самое главное. Недавно на радио я давала интервью о Григории Фриде. Хочу напомнить, что он был не только композитором, но еще и великолепным художником. У него есть слова, которые мне очень близки: «Если мы играем чьи-то произведения, мы обязаны передать в интерпретации то, что хотел сказать композитор. А когда рисуем, мы гораздо более свободны».
В этом, наверное, и есть самый большой плюс. Когда я рисую, то, в отличие от себя самой как пианистки, я не ограничена какими-то рамками, не сижу в клетке, не связана сроками. Я абсолютно свободна. Могу смешивать самые «кошмарные» цвета с другими «кошмарными» цветами. Некоторые мои картины имеют по пять-шесть слоев. Если мне не нравится, я накладываю слои краски до тех пор, пока не почувствую: так можно оставить. И картина начинает жить...
