– Ну, предатели родины! Все чемоданы открыть, карманы вывернуть, – приказал начальник смены. Досмотр начинался. Кучка людей разбрелась по столам. Мы раскрывали чемоданы, выворачивали карманы и содержимое карманов тоже клали на стол. Ослушаться было нельзя, никто не хотел ехать на восток вместо того, чтобы ехать на запад. А такие случаи бывали.
– Это нельзя, это тоже нельзя. Костюмы – два на мужчину, три платья на женщину. Два комплекта постельного белья на мужа и жену. – Молодая таможенница быстро выбрасывала вещи из чемоданов.
У кого-то обнаружили два комплекта тфилин*.
– Почему везете два? – строго спросила толстая таможенница.
– Один тфилин для мужа, другой для жены, – быстро нашлась маленькая жена сумрачного мужчины, здоровенного небритого дядьки, горестно наблюдавшего, как копаются в его белье.
– Товарищ начальник смены! Тут везут в чемоданах золото! – торжествующая таможенница высоко вверх подняла маленькое золотое колечко.
– Это мое обручальное, – горестно расплакалась молодая женщина, – у меня руки опухли, я его надеть не могу.
– Изъять. В декларации не заявлено.
Потом начальник смены увидел нашего десятилетнего сына и приказал ему вывернуть карманы. А в карманах у него лежало несколько юбилейных рублей. Нам кто-то сказал, что их можно продать коллекционерам на Западе. Я достал несколько и отдал их сыну, его вряд ли будут проверять. Они ему ужасно нравились. Как часто он их вынимал и любовался. Они были очень красивые, с интересными рисунками, которые можно было долго рассматривать. И они так сверкали! Они лежат у нас до сих пор, никого они не заинтересовали, никто их не купил.
– Не положено, – сказал начальник смены, передал их молодому человеку, который досматривал наши чемоданы, и отошел еще к кому-то.
Я видел, что тому ужасно неловко и он нехорошо себя чувствует, как будто ему стыдно: то ли делал он это в первый раз, то ли просто был порядочный человек. Я увидел, что он подвинул горстку монет поближе к моему сыну. И детская ручонка быстро цопнула их и сунула обратно в карман.
Потом молодой человек аккуратно просунул руку под наше белье и, не нарушая порядка укладки, начал водить рукой в чемодане.
Это заметил начальник смены. Он подошел к нашему столу, выбросил все наши вещи из чемоданов и угрожающе заметил молодому таможеннику:
– Ты что ж, этих предателей жалеешь? – и надорвал по шву два платья.
Моя жена вспыхнула, но я быстро схватил ее за руку, и она промолчала.
И все молчали, и только плакала тихонько чья-то маленькая девочка, у которой вспороли куклу, когда искали золото и брильянты.
* * *
Мы, уезжающие, часто собирались тогда у кого-нибудь на кухне и спорили ночи напролет, куда все-таки ехать. Информации было мало, интернета еще не было. Каждый рассказывал какие-то истории, которые кто-то ему рассказал или он где-то слышал.
Вызов у нас был в Израиль, и некоторые считали, что жить надо в своей стране.
– За это ведь боролись, – говорили они. – И гражданином ты сразу становишься, и паспорт сразу выдают.
Им возражали, что если ты хочешь жить еврейской жизнью, то можешь это делать даже тут, в России. Но тут это опасно, в отличие от любой другой страны мира. В любой другой стране мира можешь жить так, как хочешь. Но вот встроиться в жизнь, в экономику, в культуру – это не так просто в любой стране, а особенно в Израиле. Один язык выучить чего стоит.
– А в Америке – пожалуйста. Встроиться в жизнь куда проще. И язык куда легче.
И в Америке ты становишься гражданином тоже, только немного позже. А права все у тебя есть: и на работу, и живи так, как хочешь. Ничем не отличаешься.
– Ну, это есть и в Канаде, и в Австралии, – возражали им. – И язык тот же.
– Там страны меньше. И зарплаты меньше. И рынок труда меньше. И пробиваться там поэтому гораздо сложнее. А язык тот же, его все равно учить надо.
– А в Израиле, говорят, помогают сначала. Какие-то деньги дают, курсы по языку есть бесплатные.
– А в Америке помощь и не нужна. Сам можешь пробиться.
– Ехать надо в Америку, – убеждал меня Саня. – Америка – огромная страна, страна безграничных возможностей.
Саня был моложе меня на 10 лет, вся жизнь лежала перед ним одной большой возможностью.
– Саша, а почему ты думаешь, что Америка лучше всего? Ты там бывал? Или в какой-нибудь любой другой стране? Ну, просто чтобы сравнить.
– Не бывал, – серьезно говорил Саня. – Ты это и сам знаешь. Но у меня там живут двоюродный дядя и троюродный брат, его сын. И я с ним, с братом, говорил по телефону. И он мне все объяснил.
Он говорил, что нас в общем-то нигде никто не ждет. Ни в Америке, ни в Израиле, а уж менее всего в Германии, Франции, Канаде или Австралии. Но при этом Америка – единственная страна, где нам дается шанс. Он в этой стране всем дается. Не потому что только нам, приезжим. А всем. Все остальное зависит от тебя.
– И да, кто-то не вытягивает, складывается. Но большинство друзей моего брата все устроены, все влились в жизнь – и очень быстро. Твой социальный статус в Израиле почти наверняка сильно упадет. А там, в Израиле, людей ценят и с ними обращаются в соответствии с их социальным статусом. Мой брат в Израиле бывал, он знает. И он мне сказал: в Америке нет такого понятия, как социальный статус. Вот он там инженером работает. Так он говорит, что если бы ему сейчас больше заплатили за копание земли, скажем, то он бы пошел землю копать. И если он завтра подсчитает, что иметь магазинчик выгоднее, то он бросит свое инженерство, откроет магазинчик и будет там торговать. И никого вокруг это не удивит, и отношение к нему не изменится. Ни у соседей, ни у друзей. Неважно, как ты зарабатываешь деньги, главное – честно. А в Америке их легче заработать.
И решили мы ехать в Америку. Все-таки нам было уже под сорок. И нам сказали, что в Израиле в этом возрасте очень трудно найти работу. Особенно по специальности.
И еще нам было дико страшно. Нас действительно никто нигде не ждал. А в Америку все-таки несколько семей – наши друзья – ехали. Хотя ехали они к своим родственникам: Саня с женой и детьми – к своему дяде в Нью-Джерси, Паша с Жанной – тоже к кому-то из родственников в Чикаго. У нас родственников не было, но мы решили, что там разберемся.
* * *
А досмотр в таможне уже закончился, и нас проводили в самолет. Сначала все сидели тихо, но когда самолет оторвался от земли и набрал высоту, Паша вытащил откуда-то бутылку шампанского и бумажные стаканчики. И пошел по проходу, раздавая всем стаканчики и расплескивая шампанское на пол.
– Все, суки! Вырвались! – орал он. – За свободу!
Сидящие в самолете туристы – немцы, австрийцы, еще кто-то – с удивлением на него смотрели и спрашивали друг у друга, что все это значит.
И мы долго успокаивали Пашу, объясняя ему, что самолет-то советский, значит, мы все еще на территории СССР. Так что могут и назад повернуть. Весь праздник души человеку испортили.
В Вене нас повезли в гостиницу, было уже поздно. Сказали на улицу самим не выходить, гостиница заперта на ключ и стоит охрана, боялись террористов. Да и устали мы страшно. Многое сегодня пришлось пережить. Поэтому Вену мы в тот вечер так и не увидели.
Наутро нас вначале повели пешком из гостиницы в ХИАС – подписать заявление, что мы едем в Америку, и оформить необходимые бумаги. Мужчины вышли в костюмах или хотя бы в темных брюках и белых рубашках, женщины – в красивых платьях. Мне показалось, что мы как-то странно смотримся на утренних улицах Вены. На нас вроде обращали внимание.
Впервые в жизни мы попали за пределы железного занавеса.
И я оглядывался и вертел головой.
Рядом с гостиницей стоял какой-то киоск, и там на прилавке лежала всякая всячина. Какие-то орешки в пакетиках, конфеты, бутылочки с какими-то напитками, что-то еще, названия чему я не знал. И все было в ярких упаковках, необычных и таких соблазнительных. Боже, какое это было чудо.
Местные дети подбегали к киоску и, высоко подняв в воздух валюту, покупали сладости и мороженое.
Школьники! Держали! В руках! Валюту!
И ничуть этого не боялись. Валюту, за которую судили и расстреливали, иметь которую было преступлением, валюту, которую нам разменяли по сто долларов на человека (и эти несчастные триста долларов я спрятал на теле, под бельем, в зашитом носовом платочке) и которую я поклялся сам себе до приезда в Америку не вытаскивать.
И трамваи. Там по улицам ходили какие-то фантастические трамваи. Маленькие, современные. Страшно красивые, как игрушки. И самое фантастическое, что они ходили совершенно бесшумно, даже на стрелках не звенели.
Нас поставили в очередь у входа в какую-то стеклянную дверь. Она вела в большой офис на первом этаже с громадными стеклянными окнами-витринами. За окнами было много столов, на которых лежали кипы бумаг, сидели и работали люди. Дверь была на замке, перед дверью стоял австрийский охранник. Если надо было войти, он нажимал кнопку, в офисе махали ему рукой и, видно, тоже нажимали кнопку. Раздавалось жужжание – и дверь открывалась. Нам сказали стоять здесь, заходить будем по одной семье, по очереди.
Очередь двигалась медленно, мы уже ждали довольно долго. Жена с сыном отошли погулять вокруг. Становилось жарко, страшно хотелось бросить все это и отправиться посмотреть Вену.
И в это время мы увидели, что мимо очереди, мимо нас быстро идет какая-то немка и переговаривается по-немецки с каким-то странным типом. Он был сильно смуглый, одет в байковый полосатый халат, на голове у него была войлочная тюбетейка. Типичный узбек. Как будто только слез с верблюда. И он осторожно поддерживал очень старую женщину в широком цветастом платье, которая еле шла, опираясь на его руку. За ним шла какая-то женщина помоложе, тоже в цветастом платье, ее поддерживали две девочки постарше, одна в полосатом халате, другая в таком же цветастом платье. За ними бежали несколько детей поменьше, мальчики и девочки, в платьях и халатах, полосатых и цветастых.
Смотрелись они на улицах Вены, как я в костюме мог бы смотреться где-то на Марсе.
Они подошли к нашей двери, и немка-сопровождающая что-то сказала охраннику. Он нажал кнопку.
– А эти почему без очереди? – злобно поинтересовался кто-то. – Эй, там, впереди! Какого х…ра их пускают без очереди?
– А эти чурки всегда без очереди пролезут! – крикнул кто-то из хвоста очереди. – У, сволота черная!
– Да он по-русски-то и не понимает! – крикнул еще кто-то.
– Да они и не евреи! – крикнули опять из конца очереди. – Чего этот чурка сюда прется?
Ни мужчина, ни его сопровождающая никак не отреагировали. Мужчина бережно помог пожилой женщине подняться на ступеньку, потом – молодой. И подсадил на высокую ступеньку самых младших детей.
Он уже почти вошел в дверь сам, но остановился и, придерживая дверь, вдруг повернулся к нам.
– Люди! Евреи! – сказал он с акцентом, но на вполне приличном русском. – Почему вы нас ненавидите? За что? У меня очень больна жена. Она не может стоять. И мать еле стоит. Если бы не это, мы бы стали в очередь. И мы тоже евреи! – И он показал пальцем на свою то ли тюбетейку, то ли кипу. – Хоть и отличаемся от вас по виду. Мы молимся тому же богу, богу Израиля, на его святом языке. Мы изучаем ту же Тору. И мы тоже делаем брис** нашим детям. И ходим в синагогу.
Он опустил голову.
– Почему мы не относимся друг к другу хорошо? Ну хотя бы к своим для начала. Почему не живем в мире? Хотя бы между собой…
Он махнул рукой, повернулся и вошел в дверь, осторожно прикрыв ее за собой.
И мы, евреи и неевреи из Москвы и Питера, из Киева и Пскова, из Одессы и Новгорода, стояли и молчали. Мы, которые не молились богу Израиля ни на каком языке. Не изучали Тору. Не очень ходили в синагогу. И редкие из нас делали брис своим детям.
Мне стало стыдно. Мне стало вдруг так стыдно, что я захотел убежать из очереди. Но не убежал.
Я вдруг, как это ни смешно, впервые, именно сейчас, ощутил, что мы вырвались за железный занавес. Что стали наконец свободны. Именно сейчас, а не в Пулково на таможне и не тогда в самолете. И даже не утром, когда мы впервые вышли сегодня на улицы Вены.
Я думал, что настала, наверное, пора выдохнуть, освободиться от страха и злобы. И гнева.
И еще я думал, что люди снаружи железного занавеса какие-то другие и надо бы присмотреться к аборигенам вокруг. Чем-то они от нас отличались. И дело было не в одежде, не в “данке шон” и “битте”, которые они постоянно вокруг себя разбрасывали. Что-то другое в них было, что-то, что отличало их от нас. Какое-то взаимное уважение. И самоуважение, что ли. И предупредительность. Ненахрапистость. Мне трудно было это выразить, но что-то было другим. И мне еще предстояло это понять и принять.
Так начинался наш побег из счастливой страны социализма, братства народов и любви к отечеству. Прошлая эпоха заканчивалась, начиналась новая.
И мой сорокалетний срок блуждания по пустыне тоже заканчивался.
Мне было 39 лет.
Вторая жизнь моя начиналась – опять с нуля.
* Тфилин – кожаные ремешки и коробочки, которые молящийся мужчина-еврей накручивает на руку и голову.
** Брис – обряд обрезания у евреев.
