пятница, 19 октября 2018 г.

Один из ведущих адвокатов Британии репатриируется в Израиль из-за антисемитизма

Один из ведущих адвокатов Британии репатриируется в Израиль из-за антисемитизма

Адвоката Марка Льюиса — одного из ведущих в Соединенном Королевстве — британцам представлять не надо — несколько лет назад он защищал интересы потерпевших в иске против таблоида News of the World, сотрудники которого прослушивали тысячи телефонов частных лиц. В списке значились бывший дворецкий принцессы Дианы, тогдашний мэр Лондона Борис Джонсон, актеры Хью Грант и Гвинет Пэлтроу, певец Джордж Майкл, бывшая жена Пола Маккартни Хизер Милс и многие другие знаменитости. После скандала магнат Руперт Мердок, которому принадлежало издание, закрыл газету, просуществовавшую 168 лет.
Photo copyright: pxhere.com. CC0
Впрочем, все это присказка. На днях имя Льюиса вновь попало на первые полосы — адвокат-еврей и его подруга — Менди Блюменталь — заявили, что репатриируются в Израиль до конца этого года из-за роста антисемитизма в Великобритании. Вину за эти настроения Марк Льюис — сам в прошлом лейборист — возложил на нынешнего лидера Лейбористской партии Джереми Корбина. «Я не верю в повторение Холокоста, но быть евреем в этой стране становится все тяжелее», — сказал Льюис, отметив, что в последнее время ему стали поступать угрозы, связанные с его происхождением и инвалидностью (адвокат передвигается преимущественно на коляске), и исходят они от сторонников лейбористов и членов Facebook-сообщества Momentum, членом которого раньше был Корбин.
Корбина, еще недавно называвшего террористов ХАМАСа и «Хезболлы» своими друзьями, не впервые обвиняют в попустительстве антисемитизму — перечень юдофобских высказываний видных членов партии занял бы не одну страницу. Лидер лейбористов признает проблему и даже был вынужден отстранить от участия в политической жизни более 50 функционеров, но… антисемитизм перестал быть табу для Labour Party.
Масла в огонь подлила недавняя публикация Daily Mail — в распоряжении редакции оказалось фото 2014 года, где Джереми Корбин возлагает венок на могилы палестинских террористов, участвовавших в убийстве 11 израильских спортсменов на Олимпиаде 1972 года в Мюнхене.
Льюис отмечает, что когда-то антисемитизм в Британии был уделом маргиналов, но политика лейбористов инфицировала им довольно широкие общественные круги. «Израильтяне могут не любить меня, поскольку я чересчур левый или, наоборот, слишком правый — в зависимости от их убеждений, — говорит адвокат. — Но они не возненавидят меня за то, что я еврей».
Алия из Великобритании традиционно невелика, но Льюис подчеркивает, что многие евреи рассматривают сегодня возможность покинуть страну, переселившись в Израиль. Сам Марк, страдающий рассеянным склерозом, часто бывает здесь по личным причинам — в 2016 году он принимал участие в клинических испытаниях нового препарата в клинике «Хадасса». Об испытаниях нового лекарства британский Channel 4 даже снял документальный фильм «В поисках чудесного исцеления». После репатриации адвокат планирует поселиться в Эйлате и делить свое время между еврейским государством и Соединенным Королевством.
Константин Мельман
Источник

СМИ: США могут выйти из Всемирного почтового союза

СМИ: США могут выйти из Всемирного почтового союза

США могут покинуть Всемирный почтовый союз (ВПС) из-за недовольства расценками на пересылку грузов. Об этом пишет Financial Times.
Photo copyright: pixabay.com. CC0
По данным СМИ, США недовольны тем, что для Китая ставка для отправки грузов примерно в пять раз ниже, чем для США, что дает китайским компаниям несправедливое преимущество.
Издание уточняет, что ВПС устанавливает тарифы на международную пересылку грузов и корреспонденции, причем ставка для отправки из развивающихся стран ниже, чем для посылок из развитых экономик.
Выход США из ВПС может быть инициирован на днях, однако сам процесс занимает один год, подчеркивает газета.
Членами ВСП на сегодняшний день являются 192 государства.

БЫКОВ СОГЛАСЕН НА АД, НО БЕЗ ПУТИНА

На заседании Международного дискуссионного клуба «Валдай» Владимир Путин сказал про тех, кто применит ядерное оружие против России: «Мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут, даже не успев раскаяться». Дмитрий Быков считает, что так Путин впервые откровенно признал, что цель президента — «привести население России в рай». Об этом — в новом выпуске «Все было».
Не склонен я ни к битве, ни к труду,
Мое мировоззрение запутанно,
И, в общем, я надеюсь быть в аду
С условием, что там не будет Путина.

На границе с Израилем возобновились палестинские беспорядки

На границе с Израилем возобновились палестинские беспорядки

На границе сектора Газа с Израилем возобновились палестинские беспорядки, сопровождаемые киданием камней и запуском «огненных баллонов». Сообщается, что в беспорядках принимают участие не менее 10 тысяч человек, собравшихся у границы с Израилем.
Их видели уже утром в районном совете Эшколь, в Ган-Явне и в Хоф-Зиким.
ЦАХАЛ был вынужден открыть огонь по приближающим к границе палестинцам. палестинские источники сообщают о более ста раненых, среди которых трое находятся в тяжелом состоянии.
Уже зафиксированы 3 случая, когда палестинцы пытались поджечь пограничный забор.
Египет обраился к ХАМАСу с требованием немедленно прекратить демонстрации на границе с Израилем. В противном случае Египет снимает с себя всякую ответственность за ситуацию в секторе Газа.
Ранее сообщалось, что организаторы «марша возвращения» в секторе Газа призвали участников не приближаться к границе с Израилем. Как говорилось в сообщении, этот призыв связан с тем, чтобы не дать Израилю повода для атаки по сектору.
18 октября группа египетских представителей провела переговоры с главарями ХАМАСв в секторе Газа, а затем с израильской стороной. Делегация египетских переговорщиков состояла из четырех сотрудников спецслужб, которые въехали на палестинские территории через Израиль, чтобы провести встречу с лидером ХАМАСа Исмаилом Ханией. Затем египтяне вернулись на переговоры в Израиль.
По словам представителя ХАМАСа Халила аль-Хайи, египетские переговорщики обсуждали в секторе Газа вопрос прекращения огня, а также усилия, направленные на примирение ХАМАСа с Палестинской национальной администрацией (ПНА) во главе с Абу-Мазеном.

«Мыльте, граждане, веревки»


«Мыльте, граждане, веревки»: Шнуров написал стихотворение о валдайской речи Путина

18 октября 2018





Музыкант и лидер группы «Ленинград» Сергей Шнуров в своем Instagram опубликовал стихи, посвященные речи президента Владимира Путина на Валдайском форуме. На заседании Международного дискуссионного клуба «Валдай» 18 октября Путин, отвечая на вопрос о применении ядерного оружия против России, сказал, что «мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут, даже не успев раскаяться».
    Здесь и так сплошные муки,
    Хоть сегодня умирай.
    Пусть подохнут эти суки,
    Ну, а мы, конечно, в рай,
    Попадём как по путевке,
    Так наш главный обещал.
    Мыльте, граждане, веревки,
    Тихо и не вереща!
    Всеедино, всенародно!
    Что нам райский переплёт?
    Мы пойдём куда угодно,
    Если Родина пошлёт.
    Хоть к Аллаху, хоть на плаху,
    Хоть к началу всех начал.
    Нас давно послали *****,
    Если кто не замечал.

    РОССИЯНЕ НА ПУТИ В РАЙ

    У меня одни вопросы, умираю я с утра.
    Денег нет на папиросы, на бутылку молока...
    А они "святые люди", и как носит их земля.
    Если где-то, что убудет, к ним прибьется.
    Без труда.
    Вот бензин опять дороже...
    Но зато мы в рай идем...
    - А другие? 
    - Может тоже!
    Мы своим места забъем.
    19.10.18. 17:55

    ВГ

    БЛЮМА


    Ефим Гальперин
     БЛЮМА
     -Ну, это, граждане-товарищи, совсем никуда! Вся Москва снегом завалена, да не чистят ни хера! Кроме как в центре, на улице Горького и на Красной площади. Да ещѐ на Арбате для проездов Вождя. А ведь как-никак 1953-й начался, восьмой год без войны... Ну, никакого тебе порядка! Короче. Пру я, значит, между сугробами по натоптанной народом за день тропке. Уже трижды поскользнулся, мать их дворников! Вечер поздний. Мороз. Метель метѐт так, что за пару шагов ничего не видать. Вокруг ни души. И тут на — тебе: — Стоять! Ко мне! Кому говорю! — нарисовались передо мною двое. Светят фонариком прямо в глаза. Жирный в кожаном пальто корочкой своей тычет. Мол, «старший лейтенант такой-то». А второй, чую, за спину мне заступает. Во, бля, думаю. Залетел ты, Вася. Это ж какая сука меня заложила?! Может этот, новенький? Заика? Больше некому.
    — Ты чего тут ночью шастаешь?!
    — Так ведь, учитель, — леплю я на ходу, — засиделся в школе, проверял контрольные.
    — Учителей всю жизнь не люблю! С детства! — гнусавит второй.
    Я оглядываюсь. В полушубке. Нос длинный, и он его всѐ время грязным платком вытирает. Сопливый!
     — О, да ты, паря, я вижу, инвалид, — оглядывает меня Жирный, — Где правую руку потерял?
    — На фронте.
     — Не «самострел» часом?
    — Никак нет! Ордена имею.
    — Тогда ладно, учитель. Проехали. Ты, я так понимаю, левой рукой протокол подписать сможешь?
     — Какой такой протокол, товарищ майор? — говорю я Жирному.
    — Не товарищ, а гражданин... — поправляет он. А вот про майора не поправляет, хотя ведь в ксиве у него однозначно «старший лейтенант». Значит, тешит его, суку, майором зваться... Но я то ведь по званию старше буду. На фронте капитаном был. Командир разведроты. Ростом я не вышел, но для разведки самый размер. Языков на счету имею больше двух десятков. Однажды полковника-штабиста на себе притащил. Такой боров в центнер... К Герою представили. Но дали второй орден «Красной звезды». А девятого апреля сорок пятого в районе Кенигсберга... Выходили мы под утро из рейда, дошли до передовых позиций и тут, на тебе, угодили под миномѐтный обстрел. Мина справа, мина слева, мина впереди... Очнулся уже в госпитале. Там и встретил победу. И медсестричку Дашу... Поженились. А домой вернулся... Сами понимаете, молодой, образование семь классов, да трѐхнедельные курсы младшего командного состава. И ещѐ руки нет. А ведь жена, дочка Любаша... Короче, прибился я к... Бригаду сколотил и пошли мы «ломать» 2 склады, магазины... Жить-то надо. Тем более что ещѐ сын Митька родился. Ну, с ним отдельная история...
    — Да не бзди за себя, инвалид, — говорит Жирный, — Просто нам понятой для обыска нужен. А дворник, блядь, с женой лыка не вяжут. В зюзю упились!
     — Дворников, сука, с детства не люблю! — гундосит Сопливый из-за спины. — Так что, учитель, пойдѐшь с нами! — командует Жирный.
    Ой, чую, завис. А ведь в трѐх кварталах отсюда через полчаса должен стоять такой себе фургон. «Молоко». С корешами... Базу продуктовую брать в полночь должны. Консервов туда завезли сегодня немерено... И охрана там у нас в доле...
    — Гражданин майор, мне это... Жена ждѐт. Волноваться станет.
    — Давай-давай. Топай! Понимаю, что в бега мне никак. Скользко. И метрах в десяти их автомобиль притулился. Фарами светит. — Шевелись, инвалид! — Сопливый меня в спину, как последнего шныря из подворотни, подталкивает, —У нас на сегодня ещѐ два ордера.
    Зашли в подъезд. На третий этаж поднимаемся. Жирный звонок крутит «Дзинь-дзинь!»:
    — Открывайте! Органы!
     Дверь открывается. Жирный вваливается. Сопливый следом. И меня за собой втягивает. Квартира нехилая. Обставленная. Картины в рамах по стенам. Люстра старинная. Стол скатертью малиновой накрыт. Диван кожаный... Вазочки всякие. Ковѐр на полу... Да, думаю, будет этим крысам чем поживиться. Сейчас прошмонают. Колечки, камушки, серебро... Часть в протокол занесут, а часть зажухают. Но не моѐ это дело. Не моѐ... Хозяин квартиры такой... Евреец. Вроде молодой — лет тридцать пять — а уже лысоватый... И нос у него, будь здоров. Похож на нашего начальника штаба полка майора Махлевича. Жена такая себе... Симпатичная... Евреечка. И деток двое. К матери жмутся. Перепуганные. Лет восемь-девять. Мальчик и девочка. И больше на мать похожи.
    — Гражданин Розенблюм? — рычит Жирный.
    — Да, — отвечает хозяин квартиры.
     — Самуил Абрамович?
    Тот кивает, а сам бледный как стенка.
     — Вот тебе ордер на обыск, — суѐт ему бумагу в лицо Жирный, — Этот инвалид за понятого будет. А ты, женщина, с выводком своим на кухню! — командует он жене хозяина, — И носа не показывать! Сейчас обыск сделаем и повезѐм вас... Ро-зен-блюм! «Убийца в белом халате», бля! Мало того, что ты врач- вредитель, так ты ещѐ и агент мирового сионизма, твою мать! — выдаѐт он этому еврейцу. — С детства врачей не люблю! — гундосит Сопливый. И тут до меня доходит... Это же не ментура, Вася! Что же я с перепугу совсем нюх потерял?! Эти ж падлы не из МУРа! Эмгэбэшники, блядь! Те ещѐ волчары! Хуже СМЕРШа. Для них, вообще, закон не писан! У братвы нашей твѐрдое правило — обходить их десятой дорогой. 3 Ну, тогда, оно конечно... Эмгэбэшый старлей это как раз по общевойсковой субординации на майора тянет. Только отчего же Жирный тогда повѐлся, когда я его повысил в звании. Видать, недавно старлеем его сделали. А вот это вот... Про сионистов, я уже месяц слышу. Во всех газетах и по радио косточки им моют. Как там... «Подлые шпионы и убийцы под маской врачей». А ещѐ трындят, не затихая, про этот американский... Как его... «Жонт» или «Понт».
    — Приступаем! — Жирный снимает пальто. На стул бросает. Пальто кожаное немецкое трофейное на кроличьем меху. А ведь сразу видно, что он, гад, на фронте и дня не был. Даже в СМЕРШе не крутился.
    — Ну, чего, гинеколог сраный! — Жирный рукава свитера закатывает. А свитер ведь тоже трофейный. Эсэсовский. Офицерский... Сопливый, смотрю, тоже полушубок расстегивает... — Наших баб щупал... Нагрѐб на абортах, — наворачивает истерику Жирный — Небось, не рублики брал! Золотишком тебе платили бабы за вычистку... Лопатой грѐб, Са-му-у-у-ил! Давай, показывай, что где прячешь, сука! Ну, всѐ, думаю я, запрессуют мужика. Размажут. Вон уже стоит этот интеллигент Розенблюм ни живой ни мѐртвый. Губы дрожат... Неровѐн час, кондратий хватит... Ладно, Вася, говорю я себе, в конце концов, это их дело. А у меня своѐ — побыстрее отделаться и валить. Там ведь кореша ждут. И тут меня молнией шибает! Аж дыхание спѐрло. Розенблюм! Гинеколог! Как же я не признал?! Ну, да. Просто я его тогда в белом халате видел, да в белой шапочке. А тут... Так. Охуел ты вконец, Василий! Мышей совсем не ловишь. Значится, это тот самый доктор! А это его семья! И эта срань привалила по их души. Сейчас паковать будут. Повезут... Ну... Тут застило мне! И понимаю я, что, выходит, моѐ это дело. Перемещаюсь, значит, я за спины этих мандавошек и ватник свой расстегиваю... А там у меня за поясом «вальтер» греется. Потому как на дело я без ствола не выхожу. И не простой «вальтер», а «Вальтер PPK» 7,65 калибр, короткий патрон. Как бы карманный, но с глушителем. Конечно, это не тот глушитель, которые сейчас в кино показывают. Но по тем временам неплохо. Звук — как чашка упала. Я такой вот пушечкой впервые обзавѐлся под Минском. Снял с собственноручно убитого эсэсовца. Но командир полка косился, косился... Отжал он этот «вальтерок» у меня. Мол, ты себе ещѐ раздобудешь... На хера? Ему игрушка, а нам самое то — снимать часовых, не входя в прямой контакт. Но комполка есть комполка. А когда уже тут на гражданке на дело стал ходить, заказал я пацанам точно такой же «вальтер». Так вот... Переступаю я тихо за спину этим особистам-эмгэбистам... На носочки привстаю... Потому как здоровые вымахали эти сучары. И Жирному в затылок шарах! Сопливый успевает обернуться. Так ему я в лоб. Трах-тарарах. Вроде как две чашки уронил. Не ожидали, твари?! Думали, «инвалид-инвалид» А я ведь по жизни-то левша! Значит, лежат они тихо. 4 И тут... Оп-па-на! Доктор рядом с ними на пол укладывается. Белый, глаза закатились. Но жилка, смотрю, на виске бьѐтся. Сердце стучит. Стало быть, просто обморок. Ну, я его по щекам... Хлещу-отхлѐстываю. Наконец-то розовеет. Глаза открывает.
    — Ау, доктор! — говорю ему тихо, — Розенблюм любезный. Ты меня не помнишь. И не надо. А я тебя хорошо помню. Ты ж год назад жену мою Дашку с того света вытащил, когда она Митьку рожала. Живы они. Оба. И за это, спасибо Богу и тебе. Так что должок за мною... Короче, давай очухивайся поскорее. Своих собирай. Линять надо по-быстрому. Но по-первах... Мне с одной рукой никак... Давай оттащим это гавно с глаз. Не хер детям и жѐнке твоей на жмуриков глядеть. Ну, отволакиваем мы этих гнид в кладовку, которая в коридорчике между прихожей и комнатами. Доктор бѐгом на кухню, где семья его, как мышки притаились. А я, пока, суть да дело, устраиваю шмон. Револьверы, ксивы... У Жирного в кармане кисет. Колечки с камушками и червонцев — царских золотых — целая жменя. Видать, не первый в этот вечер обыск с арестом у них был. Из кладовки выбираюсь. А семья уже в прихожей по походному... Стоят и на меня во все глаза глядят. У доктора и жены его по маленькому банному чемоданчику, а у детишек за спиной котомки... Ох, видать, уже давно готовились они к аресту. Жили и ждали... Как кролики, бля, перед удавом... Нет, чтобы в бега податься? А-а-а. Одним словом, евреи. Короче, свет везде потушили. Все двери закрыли и чѐрным ходом... А там дворами дошли до места встречи моей с корешами. В подворотне фургон «Молоко». Подельники все в сборе. Ну, понятно, я доктора с семейством им не светил. В подъезд завѐл пережидать. А сам в фургон... — Шухер, — говорю, — ребята! Сегодня никак не канает. Мусора на хвост сели. Отбой! Разбегаемся... Ну, ребята растворяются... А Саня-водила, верный человек, из моей разведроты ещѐ, на своѐм фургоне «Молоко» везѐт меня с Розенблюмами до моей хавиры. Я жену с малыми, Любашей и Митькой, прихватываю, и гоним в Мытищи. Там на ночную электричку. И до Ярославля. Потом на поезд до Новосибирска. Ох, доложу вам, холода в тот год были... Птицы на лету падали... Поезда промѐрзшие... А мы забуриваемся всѐ севернее и севернее... Стоп! Дорогой читатель, переводим дыхание. Оглядываемся. Жарко. Пальмы над головой. Средиземное море шумит. Лето. И вокруг страна Израиль. Да-да! Позвольте уточнить. Я тут не автором прохожу, не сочинителем. Я тут записыватель. Обычно, если дела заносят меня в город Нетанию — рай для русскоязычных репатриантов, — и вдруг выпадает свободный часок, я иду в 5 сквер, что на углу улиц Гордон и Каплински. В шахматы поиграть. Там столики вкопаны и пенсионерский брат-эмигрант тусуется... В этот раз у меня в партнерах оказался невысокий дедуля с совершенно русской внешностью. И без правой руки. Но, когда я ему попробовал помочь шахматы расставить, он сказал «не тупи!» и проворно сам справился. Пошла игра. Ходу на десятом из-за самоуверенности, мол, дедуля ветхий, зеванул я коня. И мой противник не преминул его снести. a3:b4. После чего привстал и представился:
    — Радашев. Василий Александрович.
    Я тоже привстал и тоже представился. Потом бросился прикрывать фланг. Пошѐл слоном f8:c5. И тут Василий Александрович взял да и разговорился. Так что его это история, читатель. Его! ...Потом пересели мы в поезд до Красноярска. Но в сам город ни ногой. Вышли на ближайшем к нему полустанке и уже оттуда на перекладных до посѐлка Большая Мурта. Там после фронта брат моей Дашки, Степан, егерем служил. Свалились мы на него в ночь. Так, мол, и так. Надо пересидеть. Без подробностей, конечно. Брательник у Дашки суровый и понятливый мужик. Сибиряк. Отвѐз он нас на самую дальнюю заимку. Пару мешков картошки, сало, мука... Ружьецо оставил. Если там волки или медведь-шатун... И зажили мы... Не поверишь, но это было самое лучшее и самое спокойное время в моей жизни! Дашка с Розалией Семѐновной сразу поладили. На себя хозяйство взяли. Еда, постирушки. Пельмени стряпают и на мороз... Так чтобы на неделю хватило... Детишки подружились. Ещѐ спорили — кто за годовалым Митькой смотреть будет. А доктор им школу устроил. Грамматику, математику, физику. Того добра в кисете, который я с Жирного снял, хватить должно было надолго. Так что продукты брат Дашкин привозил. А ещѐ приспособились мы на зайцев ходить. Арончик, сын докторский, заряжает, а я стреляю. У них с дочкой моей Любашей из-за этого споры были. Девке семь, а за горло брала: — Дай и мне зарядить! А потом Арончик, хоть ему всего одиннадцатый годок шѐл, настропалился. Сам начал добычу приносить. Да и доктор наловчился и стрелять, и дрова колоть. А ещѐ он Митьке моему массаж делал. От тех непростых родов остался у малого этот, как его... Ну, мышечный тонус того... Вот доктор его разложит и каждую косточку проминает и песенки ему поѐт. Митька, вообще-то, орать любил, но тут тихонько лежал. Да чего там... Говорить-то он начал в год. И раньше, чем «папа» или «мама», сказал «Блюма». Видно, слышал, что мы всѐ время «Розенблюмы», да «Розенблюмы» говорим. Так и пошло... Блюма, да Блюма... Да что там! Речушку, что рядом протекала, стали звать Блюма. Так и говорили — пошѐл на Блюму рыбу ловить или там, воды набрать... Думаю, это потому, что доктор любил по вечерам там ходить или сидеть. Хоть тебе мороз, хоть что... Ну и я навязывался к нему. Разговоры разговаривать. Про что говорили? Да, про всѐ понемногу. По жизни он, конечно, дитѐ сущее. Зато по знаниям... А ещѐ мудрец. Так всѐ разложит. Для меня тогда мир открылся... А ведь он всего на семь лет старше... 6 Да и брату Дашкиному Блюма сильно подмог. У них с женой всѐ детей не было. А тут доктор чего-то насоветовал и... Да, так про что я говорил... В начале марта братан Дашкин привозит газету. А там, батюшки мои! Сдох Усатый! Окочурился! Коньки отбросил «дорогой товарищ Сталин»! Отец, бля, наш родной! А к апрелю совсем попустило. В газете пропечатывают: «Закрыто дело врачей. Восстановление законности...». Доктор письмецо корешам в Москву со всеми предосторожностями через проверенных людей отослал... Своему учителю. Этого, его профессора, вроде как раз из тюрьмы выпустили. Ответ пришѐл — мол, приезжай. Я ему талдычу «пересидеть надо» Но осенью, как картошку выкопали, собрался Блюма и подался в Москву. Правда, сам! Семья с нами осталась. И я ему тогда строго-настрого... Чтобы твердил одно и то же... Мол, уехали они тогда ещѐ днѐм поездом в Ташкент. Мол, не было никого в тот вечер в квартире. Прислал доктор весточку. Дескать, его на работе в больницу восстановили, да ещѐ доцентом в мединституте сделали. И никто на доктора не выходил и ничего у него не выспрашивал. Видать, в органах перетряс шѐл большой. И тех эмгэбистов просто списали подчистую. Да, что там, квартиру ему ту самую вернуть хотели, Но он ни в какую. Так что другую выделили. А к зиме, к Новому пятьдесят четвѐртому... Как раз когда жена Степана... Ну, брата моей Дашки... Сына она, наконец, родила... Так вот, доктор семью вызвал. Всѐ чин чином. Официальное письмо-запрос. Уехала Розалия Семѐновна с детками. И на нас он вызов тоже тогда сделал. Ну, а я сильно не рвался. Потому как это в газетах писано-переписано. Восстановление законности, восстановление законности... А потом вдруг «Лаврентий Палыч Берия вышел из доверия». Так что ветер переменный... — Не поспешай, Василий, — говорю я себе, — На тебе как-никак, два жмурика. И не простые жмурики-то. Стало быть, остались мы сами на вторую зиму у Дашкиного брата. И с деньжатами ещѐ всѐ в порядке, но заскучал я. Да так что ой-ой-ой... Подался в Свердловск. Вышел там на братву. Подломили мы пару баз. Одну шмоточную. Одну продуктовую. А вот когда брали склад потребкооперации, накрыли нас. Хорошо, что я успел «вальтерок»-то сбросить. Жаль его, конечно. Но 7 зато «вооружѐнное нападение» не пришили. Пошли мы просто по статье «за взлом». Лично я огрѐб пять лет лагерей. А доктор, как меня закрыли, всѐ-таки семью мою в Москву вытащил. Комнату в коммуналке выбил. Дашку на работу. Она ведь медсестра со стажем. Любашу в школу, Митьку в ясли. Тут через полгода случилась амнистия. Их тогда много случалось... Откинулся я и поехал в Москву. Ну, там осторожненько поспрашивал... Вроде, само это министерство, которое «государственной безопасности», приказало долго жить. Разогнали блядей... А доктор к тому времени сильно развернулся. Учитель-то его, профессор тот, вскорости помер. Видать, те сволочи на допросах здоровье ему напрочь подорвали. Так что стал наш Блюма главным специалистом. В клинике цэковской партийных жѐн и дочек лечит... Да ещѐ нормальных людей в двух городских больницах... Да, какое там... По всей стране мотается. Нарасхват доктор Розенблюм. Тут тебе и Дальний Восток и за Северный полярный круг. Везде бабы рожать хотят... А меня он устроил в медицинский институт, где был он профессором и заведующим кафедрой. Начал я трудиться в отделе снабжения. И пошла жизнь. Детки растут. Уже в институты попоступали. И все на врачей учатся. И я при деле — в условиях кромешного дефицита раздобываю всякие клизмы, колбы, пробирки... А тут сынок докторский Арончик и моя Любаша сюрприз преподносят. Оказывается, они малыми, там, на берегу речушки Блюмы, слово друг другу дали, что когда вырастут, то поженятся. Тогда у евреев ещѐ было принято жениться только на своих. Ну, тут любовь... Да, и Люба в красавицу выросла. Просто загляденье... Короче, вышло так, что породнились мы с доктором. И живѐм дальше дружно. Одно только не получалось. Уже никогда не сидели мы вечерами с любезным моим Блюмой, как тогда на заимке... Зато он любил на застольях всяких, как подопьѐт, шутить: — А вот расскажи им, сват, как ты меня по щекам хлестал. Ну, я в глухую несознанку. Как-никак профессор. А потом, вообще, в академики его выбрали. Как это, чтобы я его да по щекам. Так что мнусь я и мямлю, что не было такого. А тут ещѐ один вираж случается. Митька, сынок мой... Он, между прочим, когда вырос, стал чемпионом СССР по плаванию среди юношей. Хорошо, видно, его доктор отмассировал. Так вот... Случилась у Митьки с племянницей доктора, симпатюлей Фаиной, большая любовь. И как опять не артачилась родня докторская, — мол, еврейки должны замуж за евреев выходить — сыграли свадьбу. Так я с доктором ещѐ раз породнился. Как шутили мои приятели: «Ну, вконец ты объевреился, Вася». А потом... Потом... Помер Блюма. Неожиданно так. Вот взял... Взял... И помер... А я, видишь, остался... Тут эта перестройка, бля, случилась. Бардак. И детки наши лыжи навострили. В Израиль. А мы с Дашкой... Ну, куда денемся?! Понятное дело, с мишпухой. За детьми, да за внуками... И тут, буквально материализуя эти слова, возле нашего столика возник мальчишечка лет шести. Шустрый израильский пацан. Курносый славянский нос только добавлял очарование его проказливой рожице. 8 Быстрым взглядом он оценил расстановку на доске. Поморщился, дескать, скучно играете, старичьѐ. — Йялла саба, hабайта! Охэль мэхакэ! (Деда, домой пора. Обедать), — сказал он, — Савта Даша, ротахат квар (Вон уже баба Даша из терпения выходит). Пронзительный свист пронѐсся над сквером. У входа в скверик в тени деревьев свистела в четыре пальца старушка в соломенной шляпке. — О-о-о, — Мой визави замялся, пожал плечами, — ну, что, сойдѐмся на ничьей? Я, конечно, вошѐл в положение. Мы встали и я пожал ему руку.
    — Правнук? — спросил я.
    — Бери выше. Пра-правнук! Самуил Розенблюм. — Хай! Ма нишма? (Привет! Как дела?), — сказал я мальчугану. — Хай! Сабаба. (Привет! Всё в порядке), — ответил тот. Обычно, дети в этом возрасте стесняются, тупят глаза долу или отводят их в сторону. Этот сорванец взгляд держал. Я протянул ему руку. Представился. Он пожал руку и тоже представился: — Блюма! — Наим меод лэhакир. (Очень приятно познакомиться). — Адади.(Взаимно). — ответил он, — Им коль haкавод (Моё почтение). Василий Александрович подмигнул мне. Вдвоѐм с мальчиком в три руки они проворно сложили шахматы в коробку, и пошли к выходу из сквера.

    Юрий Стоянов о гастролях театра БДТ в Японии в 1988 году

    Юрий Стоянов о гастролях театра БДТ в Японии в 1988 году

        
     

    Юрий Стоянов о гастролях театра БДТ в Японии в 1988 году

    «Игра в городки» - замечательная автобиография Юрия Стоянова. Сокращенная версия одной из глав, посвященная гастролям в Японии, была опубликована в «Огоньке».

    Утром 15 сентября 1988 года на лентах информационных агентств появилась информация: у японского императора Хирохито, ровесника века, человека, обладающего огромной сакральной властью и почитаемого японцами как божество, резко ухудшилось состояние здоровья...
    В Ленинграде в это время был уже вечер, и артисты БДТ сдавали заведующему постановочной частью деревянные ящички с продуктами долгого хранения. 50 человек — 50 счастливцев — должны были поехать на гастроли в Страну восходящего солнца, и потому ровно 50 ящиков нужно было схоронить среди костюмов, реквизита и мебели.
    Не все ящики оказались одинакового размера и веса. 
    — Володя! — обращается один заслуженный артист к завпосту.— А с какого хера вон те 8 ящиков больше, чем остальные? 
    — А с такого, Петя, что ты еще заслуженный, а это продукты народных!
    И Петя, поняв, что «ящиком еще не вышел», отходит в сторону. Действительно, дирекцией накануне было озвучено: «Народные артисты СССР и РСФСР имеют право отправить 20 кг круп и консервов, заслуженные — 15, а все остальные — по 10». Все норовили засунуть в ящик еще и маленькую лабораторную электроплитку для школьных опытов по химии (в данном случае — для опытов над своим желудком). Сырокопченую колбасу (ее тогда называли просто твердой), сухари, концентрированные супы, чай, сахар и прочую бакалею распихивали по чемоданам с личными вещами на свой страх и риск...
    «Абсурд какой-то! Зачем все это?!» — спросит молодой читатель. Объясняю. В Японии традиционно самые высокие суточные для иностранцев. Нам обещали в местной валюте эквивалент 75 долларов в день! Умножьте на 40. Неплохо для 1988-го? Никто из советских артистов никогда не рассматривал эти деньги как предназначенные для питания. Никто и никогда! По возвращении с гастролей самые предприимчивые превращали каждый потраченный за границей на закупку дефицита доллар в 15 рублей — на сленге того времени это звучало как «подъем одного к 15». Для этого нужно было перепродать все, что было куплено в Японии. Моя зарплата, например, была тогда аж 140 рублей в месяц. Таким образом, за 40 дней гастролей я мог заработать столько же, сколько за 27 лет службы в лучшем тогда театре страны!
    В 1983 году театр уже был на гастролях в Японии. Я помню день возвращения артистов на Родину. По коридорам осторожно передвигались исхудавшие люди, а внутри прославленного БДТ работал выездной пункт таможни. По периметру сцены была натянута лента с надписью «Стоп! Проход воспрещен!», и шесть таможенников оформляли привезенные нашими артистами из Японии в еще нищую тогда страну телевизоры, магнитофоны, ковры, холодильники и прочие сокровища! Все это было выгружено здесь, прямо на сцене, как декорации какого-то странного, фантастического спектакля про будущее...
    Новость о болезни японского императора долетела до набережной реки Фонтанки, до дома 65, где находился мой театр, в тот же день: утром в дирекцию БДТ дозвонился представитель принимающей японской стороны и объявил о том, что гастроли на грани срыва. По японскому протоколу в случае тяжелой болезни императора в стране запрещается любая реклама зрелищных и развлекательных мероприятий, а если, не дай бог, император умрет, то запрещаются и сами мероприятия и страна погружается в многодневный траур.
    Театр запаниковал. Все помнили, как начинались предыдущие гастроли в Японию: 1 сентября 1983 года, пока актеры плыли из Находки в Токио на пароме, в небе западнее острова Сахалин советским истребителем-перехватчиком был сбит южнокорейский «Боинг-747», все 246 пассажиров, находившихся на борту, погибли. А когда артисты подплывали к берегу, то первое, что они увидели на причале, было огромное пылающее чучело генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова. Генсека подожгли манифестанты, которые потом пикетировали все спектакли театра в Токио.
    Те гастроли тоже хотели закончить, не начиная, каким-то чудом они состоялись. И вот теперь всё опять под угрозой срыва! Но благодаря то ли коллективной мольбе актеров, мысленно транслируемой в сторону Японии, то ли конкретной костюмерше Леночке Царик, заказавшей православную молитву «о здравии раба Божьего Хирохито» во Владимирском соборе, состояние здоровья императора из «угрожающего» перешло в «стабильно тяжелое», и гастроли были разрешены!!!
    Из аэропорта Шереметьево мы должны были вылетать двумя аэрофлотовскими бортами Ил-62 с разницей в один час. Но переволновавшийся накануне замдиректора театра что-то там напутал, и первый самолет унес большую часть труппы исключительно в экономическом классе. Причем лучшую, главную ее часть. Всех народных, заслуженных и просто ведущих артистов разместили на узких креслах, где их колени врезались в спину впереди сидящего. А перелет длился 10 часов. Вторым рейсом полетели всего 12 человек. И я в их числе. Нас было 4 артис та и 8 рабочих сцены. И вот мы-то и летели бизнес-классом! Никогда в жизни до этого мы не ели и не пили того, что нам предложил «Аэрофлот»! Я узнал, что какая-то розовая фигня в бутылке называется «кампари» и что пить его нужно исключительно с апельсиновым соком, а виски можно разбавлять колой в пропорции 1:2, как, впрочем, и бакарди, что водка с томатным соком — это «Блади Мэри», что маленькие корзинки с черной икрой — это тарталетки, а кусочки ветчины, проткнутые зубочисткой,— это канапе. Все это происходило как будто не с нами! И казалось, что в любую секунду кто-нибудь вышвырнет нас из бизнес-класса со словами: «Совсем, суки, страх потеряли! Не по чину жрете!» — и мы поначалу с опаской рефлекторно оглядывались.
    Когда мы прилетели в Токио, то были изрядно подшофе. Нас встретили осуждающие лица коллег, и одна пожилая актриса срывающимся голосом громко выкрикнула: 
    — Вы что себе позволяете?! — как будто это мы вытурили ее пинками из бизнес-класса в эконом и вдобавок выжрали все, что ей причиталось...
    Через несколько часов нас отвезли на площадку театра в Иокогаме и раздали нам наши же посылки самим себе с Родины. Моим соседом по комнате был мой товарищ — Володя Козлов, замечательный артист. Он родился в 1941 году в уже осажденном Ленинграде, а его голодное детство научило его трепетному отношению к еде. К выброшенному куску хлеба он относился как к святотатству и как никто другой имел на это право.
    — Лучшего специалиста по теме «Как прожить 40 дней с 10 килограммами хавки», чем я, тебе не найти,— сказал Володя, распаковывая свой ящик.— Запомни! Теперь у нас, как на зоне: все продукты — общие.
    Володя Козлов принадлежал к привилегированной части театра. Он был занят в легендарном спектакле «История лошади». Играл то ли коня, то ли жеребца — не это важно. А важно то, что, будучи членом сценического табуна, Володя выезжал за границу минимум три раза в году! А ведь когда Марк Розовский только репетировал этот спектакль еще на Малой сцене, многие шли на невероятные ухищрения, чтобы свалить с постановки. Прошло несколько лет и, перефразируя Маркса, можно сказать, что не было такого преступления, на которое не решился бы артист ради участия в «Истории лошади»!
    Меня взяли в Японию со спектаклем «Амадеус», где я играл Моцарта, а Владислав Стржельчик — Сальери. Когда японский импресарио задал нашей дирекции вопрос: «А Моцарта у вас исполняет звезда?» — то услышал в ответ: 
    — Да какая там звезда! Его Юра Стоянов играет. 
    — То есть на гастроли в Токио в роли Моцарта вы привезете НЕ звезду?! — не унимался японец. 
    Тогда наши смекнули и быстро нашлись: 
    — В смысле, он рядом со Стржельчиком не совсем звезда, а рядом с остальными — звезда, как не звезда, очень даже звезда! 
    Так меня временно, на 40 суток, назначили звездой.


    Юрий Стоянов (в центре) в роли Моцарта в спектакле «Амадеус», конец 80-х
    Японцы отнеслись к «звездному» статусу серьезно. В огромной гримерной комнате размещались только Стржельчик и я. К нам двоим непонятно для чего были прикреплены японские студенты-ассистенты, которые все время кланялись по поводу и без, путались под ногами и без конца улыбались. У одного из них отец был хозяином ресторана, и он на каждый спектакль таскал нам пакеты с японской едой. Благодаря ему я узнал, что такое СУШИ, задолго до того, как вся Россия помешалась на кусочках сырой рыбы с рисом. В соседней гримерной такой же п лощадью, как наша, располагались остальные 20 артистов, независимо от звания и статуса. Без всяких ассистентов. И бонус в виде суши им перепадал только от нас...
    Мы жили на 15-м и 16-м этажах 30-этажной гостиницы. Понять, что русские вернулись домой, можно было уже на первом этаже у стойки рецепции. По запаху. На лабораторных плитках во всех наших номерах варились гречневая каша и перловка, перемешанные с тушенкой. Если все мы одновременно врубали в сеть свои плитки и кипятильники, свет в гостинице начинал мигать на всех 30 этажах.
    В это время в космосе летал советский «Союз ТМ-6» с космонавтами Владимиром Ляховым, Валерием Поляковым и гражданином Афганистана Абдулом Ахад Момандом на борту. И я представлял себе, как они пролетают над Японией и Ляхов спрашивает Полякова:
    — Валера! А что там в Токио опять мигает, что за иллюминация? 
    А Поляков отвечает: 
    — Все нормально, Вова. Наши ужинают...
    Ежедневно руководство делегировало сотрудников театра к императорскому дворцу: после обеда на его воротах вывешивался бюллетень состояния здоровья императора. Это был набор иероглифов и цифр. Когда наши ходоки возвращались от дворца, на них все набрасывались: 
    — Ну как он там?! 
    — Да ничего же нельзя понять! — отвечали они. 
    — Но одна цифра в бюллетене была обведена красным цветом! — они выдерживали паузу и очень значительно добавляли: — Это цифра... пятнадцать!!! 
    — Пятнадцать — это хорошо или плохо? — нервно спрашивали мы друг друга. 
    И тогда Владислав Игнатьевич Стржельчик подводил итог: 
    — Если пятнадцать — это САХАР, то это очень херово, практически — это п...! Пакуйте чемоданы! — и удалялся по коридору отеля...
    В день приезда в Токио на общем собрании коллектива, которое состоялось в гостинице, нам представили нашего куратора — «режиссера в штатском», как тогда говорили. Он был офицером КГБ, оформленным на время поездки как сотрудник театра. Виктор (так его звали) разбил нас на четверки и назначил старших. Выход в город разрешался только по 4 человека, минимум по 3, но уже с разрешения старшего четверки. Витя оказался нормальным парнем и не демонизировал роль своего ведомства в этих гастролях. Он смотрел сквозь пальцы на то, что мы забили на эти четверки и свободно шлялись по городу по два человека. Он просто намекнул: «Пацаны! Главное — не по одному!» 
    Витя связался со своими коллегами в посольстве и торгпредстве и выяснил Что, Где и Почем нужно оптово закупать в Токио. Это именно он посоветовал мне покупать не видеомагнитофоны и прочий электронный ширпотреб, а «врезать по-крупному» и взять на продажу электровязальную машину с программным обеспечением. 
    — Бери, Моцарт, не прогадаешь! — говорил Витя.— В стране начинается нэп. Знаешь, что это такое? 
    — Да. Я даже знаю, чем это заканчивается. 
    — Нет, Моцарт, это надолго. Очень надолго. Иначе я бы не вписывался... 
    Но были среди нас и те, кто еще до прилета в Японию уже точно знали, что нужно везти обратно. Они работали «под заказ». Это были четыре человека из оркестра БДТ. У этой группы была общая кличка — «Санитары Европы». Имелось в виду, что они подчищали все, на что другие бы даже внимания не обратили.
    Музыканты уходили «на охоту» рано утром. Они шли быстро и целенаправленно, никому не давая возможности их окликнуть. Возвращались уже перед спектаклем с загадочными выражениями лиц.
    Однажды барабанщик Володя за 5 минут до отъезда на спектакль втащил в автобус большой и очень тяжелый чемодан. Он развалился в кресле, протер пот со лба, отдышался и сказал: 
    — Все! Я отстрелялся! 
    Я спросил его, что в чемодане. 
    — В чемодане? Счастье! — ответил он. Вопреки своей обычной манере, Володя разоткровенничался и тихо, чтобы никто не слышал, продолжал: 
    — Один кооператор, магнат (!), сделал мне заказик. У него несколько цехов по пошиву всякого барахла. Швейные машинки — старые, иголки все время ломаются и искривляются. Кривая иголка — кривой шов, петляние нитки в строчке... и как результат — невозможность выдать вещь за фирменную. Игла с большим ушком идет для отделочной строчки, игла с крылышками — для декоративного шва! Я изучил вопрос! Я по иголкам сейчас — лучший! Интересно? 
    — Не очень. 
    — М-да... В этом чемодане у меня — 25 килограммов иголок для швейных машин! Купил практически на все бабки! Все, могу гулять!!! Вот так, Юрок! Учись! 
    И Володя действительно больше ничего не покупал. И он не участвовал больше в этих почти шпионских вылазках в город. Он перестал изображать из себя масона и остаток гастролей провел как свободный и счастливый человек. Даже погусарил слегка напоследок с участием спиртного и местной переводчицы!
    Потом мы вернулись в Ленинград. Народ начал отъедаться и потихоньку приходить в себя. На первом же спектакле, где был задействован оркестр, обнаружили, что барабанщик не пришел. Дома его не нашли и заменили кем-то из приглашенных. Я спросил инспектора оркестра: 
    — Где Вовик? 
    — Там все не просто! — ответил он.— Там все очень не просто! 
    Выяснилось, что европейская система размеров игл для швейных машин отличается от американской и азиатской. И Вовик оказался далеко не «лучшим по иголкам». Он что-то перепутал в размерах, привез не то, что заказывали, и был послан кооператором на три буквы вместе с чемоданом. Реализовать 25 килограммов иголок для японских машинок было абсолютно нереально! Оставалось ждать, когда в России введут план Маршалла, либо напиться. И Вовик выбрал второе. Он ушел «в штопор» на несколько недель, а выходил из него тяжело и с последствиями для себя и окружающих, о чем есть записи в травматологическом пункте Петроградского района...
    «А что-нибудь помимо проблем с едой и конвертации доллара в иену мне запомнилось?» — спрашиваю я себя... Запомнилось, запомнилось... Помимо общих впечатлений от японской цивилизации, к которой совершенно невозможно себя подготовить, меня потрясли два личных маленьких открытия.
    Когда мы топали по токийским тротуарам, нас все время раздражала какая-то странная ребристо-пупырчатая плитка, узкой полосой проложенная посредине пешеходной части. Везде, где только можно. Мы все время спотыкались о нее и поминали недобрым словом тех, кто ее укладывал. А главное — непонятно, зачем и для кого? И вот однажды я увидел незрячего японца, который уверенной походкой шел по этой плитке. На его ногах были тонкие мокасины, и иногда где-нибудь у перехода он на секунду замедлял шаг, нащупывал ногой какие-то одному ему понятные изменения в рельефе плитки и шел дальше. Без традиционной для слепых трости! Он как будто задавал своей ступней вопрос городу: «А что здесь у нас слева?» — и город отвечал ему на его языке. Отвечал вот этими пупырышками, или выемками, или бороздками на плитке... Потом это изобретение стали использовать во многих странах. Оно называется тактильная плитка. Но впервые я увидел это именно в Токио, где потратили миллиарды иен на то, чтобы несколько тысяч обделенных природой людей не чувствовали себя ущербными. Оказывается, и камень может согревать...
    После концерта в советском посольстве мы подружились с одной семейной парой из консульства. Ребята спросили меня, что бы я хотел увидеть в Токио. И я сказал, что хочу побывать на какой-нибудь фирме или где-нибудь вроде наших НИИ, хочу просто посмотреть, как люди работают. «А может, в хороший ресторанчик?» Но я сглотнул слюну и гордо повторил: «Нет, на фирму!» Вице-консул удивился, но организовал мне такую экскурсию. В каком-то конструкторском бюро (уже не помню ни названия, ни чем они занимались) коптели люди над кульманами, не отрываясь от чертежей. В конце большой комнаты у окна сидел странный человек и все время что-то бубнил. Они работали, а он, глядя в окно, говорил, говорил... Он слегка покачивался и вдруг стал очень эмоционально жестикулировать, указывая на окно. Я спросил: 
    — Что он говорит? Переведите, пожалуйста! 
    И мой сопровождающий начал переводить: 
    — Он рассказывает сотрудникам, которые не могут оторвать голову от чертежей, про то, что происходит на улице. Вот, говорит, женщина идет с коляской, а колесо спущено. Некому подкачать... Говорит, что поднялся ветер, а пыли нет. Это значит, что улицу сегодня хорошо поливали. Говорит, что уже 12 часов, а ученики соседнего лицея не вышли на ежедневную пробежку. Наверное, учитель физкультуры заболел... А знаешь, Юра, как называется его должность? 
    — А у него что, есть должность?! 
    — Конечно! Во многих респектабельных японских фирмах есть такая должность, и она предусмотрена штатным расписанием. Так и называется — «человек у окна»! 
    Я был потрясен: 
    — Да ладно?! 
    — Серьезно! Люди каждый день приходят сидеть или стоять у окна и рассказывать людям про жизнь, которая протекает там, на улице, мимо них! И это — работа! Понимаешь, Юра, РА-БО-ТА! «Человек у окна». Нормально?!
    Пройдет время — и эта история, которая долго не будет отпускать меня, послужит поводом для создания любимого моего фильма «Человек у окна». Сценарий напишет для меня мой друг Илюша Тилькин. Но это будет не скоро. Через 20 лет...
    Наши гастроли подходили к концу. Мешочки с сухарями опустели, гречка и перловка заканчивались, а тушенкой уже дней пять не пахло на этажах гостиницы. Народ прилично исхудал. И вот нам объявляют о долгожданном банкете, который устраивают японцы по случаю окончания гастролей...
    Нас привезли в какой-то роскошный зал с мраморными полами и без всякого намека на японскую специфику. Зал был не очень большим, и мы все с трудом в нем уместились. Вдоль стен стояли столы с выпивкой и орешками. Никакой закуси! Типа — европейский фуршет. Виски, водка, джин, вино, саке, а к ним — фундук, кешью, арахис и миндаль. И все! Правда, спиртного и орехов было навалом. Изголодавшиеся артисты поняли, что компенсировать дефицит белков, жиров и витаминов придется виски и орешками. В зале не было ни одного японца. Все свои. Стесняться некого. И мы набросились на столы. Спиртное мгновенно ударило по потерявшему навык организму, а орехи быстро заполнили и раздули наши животы. И вот, когда в рот уже ничего не лезло, вдруг открылась невидимая за портьерой дверь, и в ней появились японские продюсеры. Они пригласили нас в следующий зал, где, собственно, и будет проходить банкет. А это была... ну так — прелюдия!
    Столы в банкетном зале ломились от фантастической еды, все шедевры японской кухни были представлены на них. Вот уж воистину: «Видит око, да зуб неймет!» В наших желудках место для этих изысков было уже занято четырьмя видами орехов. Мой сосед по номеру Володя сказал мне: 
    — Я никогда себе этого не прощу. Понимаешь, ни-ког-да! — и тяжелой походкой двинулся на столы с японскими изысками, как на амбразуру...
    Что было, то было: нужно признаться, что все мы, независимо от званий и положения в театре, набрались в тот день одинаково сильно! Играла музыка. Пили за все... И вдруг раздался жуткий звук! Как будто молотом ударили в огромный гонг. Я стоял рядом с великим Олегом Басилашвили и пытался делать вид, что я трезвый. А он не пытался. Источник звука был непонятен. Мы выдвигали разные версии. Где-то в конце переполненного зала что-то кричала женщина, мимо забегали люди. Я старался не смотреть на движущиеся предметы, потому что начин ала кружиться голова. А потом мимо нас на носилках какие-то незнакомые японцы пронесли что-то забинтованное. Почему-то зелеными бинтами. Причем забинтованное полностью, как мумия. Оно улыбалось и делало один и тот же механический жест, каким обычно генсеки приветствуют народ с трибуны Мавзолея. 
    — Что это было? — спросил я Олега Валерьяновича.
    — Я так думаю, что это принесли большую японскую куклу — традиционный национальный подарок,— стараясь быть членораздельным, ответил он. 
    — Кому подарок?
    — Нам! — Олег Басилашвили обвел руками зал.— Театру!
    — Одну на всех?
    — Да, это коллективный подарок!
    Через пару минут выяснилось, что это секретарь партийной организации театра Толя совсем потерял ориентацию в пространстве и во времени и навернулся навзничь затылком о мраморный пол. Приехала скорая, и его забинтовали всего. А когда несли через зал, он пытался дать всем понять, что все в порядке, что, мол, партия с вами, отдыхайте, товарищи!!! 
    Был бы он трезвым — не знаю, чем бы все закончилось, а так отделался в результате двумя швами на голове!
    Под занавес банкета японцы подарили каждому из нас красиво упакованную чайную чашечку из тончайшего фарфора. Вперед вышел директор БДТ. Наступило время ответного жеста. Наши рабочие принесли тульский самовар, набор матрешек и огромный альбом, который держали два человека. Альбом назывался... «Полы Эрмитажа». Про экспозицию Эрмитажа, наверное, не сумели ничего достать. Наш директор был человеком грузным, с большим животом и короткой шеей. Свою благодарственную речь он, в прошлом несостоявшийся артист, закончил словами:
    — ...и вам, наши дорогие японские друзья, наш традиционный (!) низкЫЙ (!) славянскЫЙ (!) поклон! — положил руку на грудь и слегка, совсем чуть-чуть наклонил голову, насколько позволяли шея и живот.
    Японский император умер через месяц после нашего отлета из Токио в возрасте 87 лет...