СУД НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ

Суд несправедливости?
Александр Баршай, поселение Элазар, Гуш-Эцион
 
 
И еще увидел я под солнцем: место суда, 
а там – беззаконие, место справедливости, 
а там – беззаконие…
Коэлет (3-16) 

В здании БАГАЦа - Высшего суда справедливости - толпа арабов – ближайших родственников террористов, напала на родных и близких погибших израильтян. Напала буквально – не только словесно, но и физически – с угрозами и проклятиями арабские мужчины и женщины толкали, пихали, били кучку евреев, пришедших в суд просить, чтобы тела террористов не выдавали родственникам, пока не будут выданы тела наших солдат, удерживаемых арабами-хамасовцами. 

Агрессия арабов проявилась еще в зале заседаний суда, и судьи не нашли ничего лучшего, как позорно покинуть «поле боя», даже не пытаясь призвать хулиганов к порядку. Буйство арабов с полной силой выплеснулось в лобби суда, гле уже ничто не мешало им глумиться над евреями. Никто не надел наручники на громил, никто не отвез их в полицейское управление, никто даже не разогнал толпу беснующихся. Напротив, несколько робких охранников оттеснили кучку пострадавших евреев от обнаглевших «двоюродных братьев» и … заперли их в одном из помещений суда. Они (охранники) как бы спасли евреев от суда линча на территории высшей судебной инстанциии Государства Израиль! 

Весь этот позор был отчетливо запечатлен видеокамерами наблюдения, показан по всем каналам израильского ТВ и … благополучно забыт. Не было широкого - да и узкого тоже - общественного возмущения и нагодования, не было депутатских запросов, призывов к созданию комиссии по расследованию возмутительной ситуации, разорвавшей благолепие законности и порядка в царстве Фемиды. Насколько мне известно, не возбуждено никакого следствия в отношении зачинщиков и активистов отвратительного побоища в суде, никто из зачинщиков не привлечен ни к какой ответственности. Попутный вопрос: а если б инициаторами стычки были евреи, а не арабы? Инцидент был бы так же оставлен без внимания? 

В этой ситуации отразились, как в капле воды, все пороки нашего БАГАЦа – лицемерное сочувствие и незаконные поблажки «угнетаемому» арабскому меньшинству, пренебрежение национальными интересами государства, предубеждение к поселенческому движению, а иногда и прямая дискриминация поселенцев. Я уж не говорю о так называемом судебном левом «активизме», позволяющем БАГАЦу бесцеремонно вмешиваться во все сферы жизни, диктовать обществу свои подчас откровенно предвзятые решения левую волю двум остальным ветвям израильской власти – причем, диктовать и Кнессету, и правительству, да и, в конце концов, Государству Израиль... 

Я довольно сухой прозой излагаю свое отношение к Высшему суду справедливости. А ведь можно сказать об этом явлении – БАГАЦ – куда более сочно, образно, саркастично – как говорится, не в бровь, а в глаз. Как это сделал замечательный израильский писатель, поэт-переводчик и публицист Алекс Тарн в своей «Балладе о хабиби»: 

В воскресный день с моей сестрой мы вышли со двора. «Шахидом станешь ты, герой», – сказала мне сестра. Вот через площадь мы идем и видим наконец большой красивый белый дом, похожий на дворец. 

«Шесть лет, братишечка, тебе, – мне говорит сестра, – к исламской славе и судьбе взлететь тебе пора. Взгляни, хабиби: видишь ты жыдовский главный суд. Надежды, клятвы и мечты жыды сюда несут. Из зала в зал переходя, здесь движется народ. Здесь вместо одного вождя их сразу целый взвод! Седые старцы-мудрецы традициям верны; здесь сплошь отечества отцы, хранители страны. И если превратить дворец в развалины и пыль, придет жыдам большой трындец и рухнет Израиль! Тебя пропустят, мой бутуз, и тут-то я – ба-бац! – нажму на кнопочку blue tooth, и кончится БАГАЦ!» 

БАГАЦ с высоты птичьего полета

В коридорах Высшего суда справедливости

И я бегу к дворцу тому, несу туда пластид: поди ослушайся Фатьму – вовеки не простит... Но вдруг – откуда ни возьмись – шахидов рой густой. Они кричат: «Хабиби, брысь!» Кричат: «Хабиби, стой!» Мухаммад тащит автомат – готов в меня стрелять! Кричит Ахмед: «Кебенимат! Хабиби-сука-б**ть!» 

«Вы что, - кричат, - сошли с ума? Давите их, братва! Ведь вся арабская умма БАГАЦем лишь жива! Ему лишь – наш молельный жар! Шахид, раис, феллах взывают ввысь: «БАГАЦ-ахбар!», а не, пардон, АЛЛАХ. Не смей взрывать его, дурак! БАГАЦ святей святынь! Отсюда Аарон Бурак вознесся в Фаластынь! Хоть образ Фаластынь бредов, и нет страны такой, мы перережем всех жыдов БАГАЦною рукой! Но если подорвать дворец, то тут же, на корню придет немедленный трындец надеждам на резню! 

Веди братишечку, Фатьма, в любой другой район – пускай Хайфу накроет тьма, Хадеру и Хеврон. Пусть в море сверзятся Атлит, Ашдод и Тель-Авив – БАГАЦ Хабиби защитит, пока Хабиби жив. А если парню смертный лик судьбою предрешён, то не беда – БАГАЦ велик! – в раю не брошен он. БАГАЦных семьдесят судей к себе его берут – учить про равенство людей, про братство и про труд. Под знамя черное они торжественно встают и клятву черную они торжественно дают. Клянемся так на свете жить, как А. Барак прожил, и так же шуаде служить, как А. Барак служил!..» 

В воскресный день с моей сестрой мы вышли со двора. «Пойдем в другой район, герой, – сказала мне сестра. - Не бойся бомб, не бойся пуль – они остались тут. БАГАЦных семьдесят бабуль тебя на небе ждут». А мне так скучен этот день и вся эта возня… Пусть хоть одна из тех судей возьмет к себе меня. 

Полностью присоединяюсь к арабской балладе Алекса Тарна. А вы?

ВОТ УМЕЛИ ЖЕ РАНЬШЕ



Вот умели же раньше: Баальбек
В посте про “умели раньше строить” нарид попытался спросить, что я думаю про Баальбек. Это такой город в Ливане, известен он своим одноименным храмовым комплексом, а в особенности храмом Юпитера – это вот как раз пример ошибочности выражения “умели раньше строить”.

В основании храма Юпитера лежит так называемый “трилитон Баальбека” – три куска известняка, каждый примерно по 800 тонн.Три этих громадины лежат на чуть более мелких блоках, еще ниже использованы еще более мелкие блоки. Из-за того, что весь храм сложен из более мелкого камня, чем трилитон и его подложка, трилитон воспринимается как элемент мегалитической кладки, выбивающейся из ансамбля здания.

Но в этом ничего сверхъестественного нет. И нет никаких оснований считать, что это был “храм древних богов, потом была ядерная война, боги погибли и ушли в другое измерение за пивом, а потом пришли мелкие людишки и на развалинах построили свой храм Юпитера из более мелкого кирпича”. Хотя не осталось никаких письменных свидетельств о том, кто и когда установил трилитон, никаких особых секретов тут нет.

Пункт первый.

Под трилитоном и его подложкой лежит слой вполне себе мелких камней, некоторые из которых хоть и крупней обычной храмовой кладки, но раза в полтора-два не более.

Пункт второй.

Использование подобных мегалитов в основании крупных строек достаточно обычный метод для сооружений Древнего мира. И этот метод связан с невозможностью произвести нормальную геологоразведку места будущей стройки, невозможностью рассчитать оседание грунта на разных участках строительства, что в купе с использованием просто уложенных друг на друга камней нередко приводило к тому, что храм, строительство которого занимало жизнь четырех поколений, разрушался из-за проседания земли за тридцать-сорок лет. Основание начинает неравномерно оседать, плывет пол, плывут колонны, крыша слетает с креплений, и привет. То есть это низкотехнологичное решение. Это от невозможности е*ануть норм фундамент на сваях, из-за невозможности строить легкие и при этом гибкие конструкции. Слишком большое, слишком тяжелое, слишком слабо скрепленное.

Примеры? Самый известный – камень основания Западной стены Иудейского храма такой же подпорный. Вес 517 тонн. Просто евреи не поощряют рассказов о том, что фундамент для Стены Плача могли запилить какие-то некошерные другие элохим, и не пускают снимать свои святыни жуебков с первого анала. Вот вы про него и не слышали особо.

Подложка из мелких камней, на них мегалит, который будет оседать одним куском, и на которую архитекторы прошлого все и опирали. Вынужденная предусмотрительность, обусловленная крайне низким инструментарием, доступным архитекторам древности.

Ну, а посадить тыщу ребят вместо того, чтобы сапать бурячки, рубить известняк, как раз не сложно и это доказывает…

Пункт третий.

Карьер, из которого достали трилитон Баальбека, вы не поверите, находится в самом Баальбеке за 900 метров от собственно храма. И в засыпанных остатках этого карьера до сих пор торчит четвертый элемент трилитона, который даже не довырубили из скального основания, потому что зае*ались нахрен, например. Или еще почему. Его вес был бы в районе 1100-1300 тонн, но что-то пошло не так, и храм пришлось строить на основании трех больших камней, а не четырех. И ничего – простоял. Три больших камня, четыре, похрен вообще, таково высокотехнологичное строительство древних богов. Зато еще одна достопримечательность, ее, впрочем, предпочитают доверчивым гражданам показывать как отдельный пример мегалитического строительства, а то некоторые начинают догадываться. Опять-таки это не единственный пример того, как в древности люди легко пересматривали проектную документацию своих культовых сооружений.

По всему миру таких брошенных прямо в каменоломнях заготовок вагон и тележка. Самый известный – недовырубленный обелиск Хатшепсут. В Фивах уже стоял Латеранский обелиск, и хотелось еще. Но заготовка треснула, еще будучи недовырубленной до конца. Это, несомненно, прискорбное для работников карьера событие тем не менее послужило делу сохранения мировой истории, навеки запечатлев как именно происходило создание мегалитических чудес древности.

Там осталась и неотполированная форма со следами от долеритовых шаров, которыми его выбивали из куска породы, и охряная разметка, и база, и много что еще. Вес 1200 тонн, длина 41,5 метр, материал – гранит, нахрен. Не известняк, гранит. Латеранский обелиск, на данный момент находящийся в Риме, – 513 тонн. Там рядом в Луксоре было еще два обелиска, таких же по размеру. Качество отделки поражает – до сих пор осталась полировка на иероглифах, славящих фараона за постройку. Тоже гранит. И ничо, вырубили, доставили, отполировали, выгравировали надписи, и все окей.

Пункт четвертый.

Гром-камень. 1500 тонн, изначально 2000. Был доставлен за 13 километров (в том числе и по воде) для того, чтобы стать основанием для памятника Петру в Питере. 1780 год. Вся техника и е*ена мать, которая была использована при доставке Гром-камня, никуда не ушла от техники и е*еной матери времен постройки Баальбека, Храма Иерусалима или Луксора с Карнаком. И ничо страшного, инопланетяне с богами не потребовались.

Пункт пятый.

Развитая цивилизация не строит сраных мегалитов, они ей без нужды. Это дорого, это глупо, это неудобно. Развитая цивилизация способна определить, какое основание под сооружением, и построить что-то легкое и изящное, разборное или еще какое. Развитые цивилизации, которые строят мегалиты из известняка, орли? Нахрена они им? Богам молиться? А точно цивилизация развитая?

Вот что я думаю по поводу Баальбека, его трилитона и вообще.

Антон Швец

ТРАМП ОБРУШИЛ РУБЛЬ

Трамп обрушил рубль
РАМБЛЕР  1 час назад


Курс рубля резко обвалился после заявления американского президента Дональда Трампа об опасности вмешательства России в предстоящие выборы в США, передает РБК.
За полчаса курс евро вырос на 81 копейку, доллар подорожал на 72 копейки. Об этом сообщает Рамблер. 

ПОСТМОДЕРНИЗМ И ВРАГИ ИЗРАИЛЯ


Постмодернизм в сегодняшнем мире                                
Борис Гулько

 Происходящее в Америке тревожит, оно похоже на состояние вялотекущей гражданской войны. «Пассионария» Максин Вотерс, в 4 разных года признававшаяся самым коррумпированным членом Конгресса, зовёт народ на баррикады – атаковать сотрудников президента. Новостные программы почти всех телеканалов похожи на «двухминутки ненависти» из «84 года» Джорджа Оруэлла», ненависти к Трампу. Сотрудников президента, когда те появляются на людях – в ресторанах или в супермаркетах – преследуют и изгоняют. Объяснение этому «синдромом ненависти к Трампу», как пытаются делать немногие вменяемые журналисты, недостаточно. Это знаки идейного кризиса американского общества. Идеологию американизма стремительно вытесняет постмодернизм. Проследим его корни.
6 сивана 1312 года до н.э. евреи у горы Синай получили 10 заповедей и возник иудаизм – долгое время единственная монотеистическая религия в море язычества. Через 14 веков после Синайского откровения возникло дочернее к иудаизму христианство, то удалявшееся от своего материнского ствола, то, идеями и практикой протестантства, приближавшееся к нему.
Иудаизм пережил несколько модернизаций. Разрушения в 586 году до н.э. Первого и в 70 году н.э. Второго Храмов привели к возникновению в изгнании академий по изучению Торы – прообраза современных йешив, и к рождению иудаизма раввинистического. В первой половине 18-м века, когда к изучению священных текстов добавился мистицизм каббалы, возник хасидизм, а в 20-м веке сионистский проект в Земле Израиля породил ортодоксальный модернизм.
Но по дороге, в двадцатые годы 19 века, в Германии был создан реформизм – еврейская форма постмодернизма. Суть реформизма – не держась за законы Торы, как ритуальные, так и моральные, подстроиться под окружающий мир. Меняется идеология окружающего мира – меняется реформизм. В сегодняшнем США Демократическая партия, с которой ассоциируют себя реформисты, приняла антисионистские взгляды, на враждебность Израилю перестроился и реформистский иудаизм. Он породил целый ряд антиизраильских организаций вроде пресловутой «джей-стрит». Руководство реформистов осудило даже признание Трампом Иерусалима столицей Израиля. Такая пустота в принципах сделала реформизм одним из источников современного американского постмодернизма.
Модернизация христианства произошла в Европе в ходе реформации 16-17 веков и принесла миру протестантство. Плодотворной ветвью протестантства оказался рождённый в Новом Свете «американский сионизм», позже, окрещённый Томасом Джефферсоном американизмом. На основе этой ветви христианского модернизма, приблизившей его к иудаизму, было создано самое успешное по сегодняшний день общество в истории.
Истоки постмодернизма связывают с учением Ницше и с его знаменитым тезисом: «Бог умер». Суть наступавшего идейного кризиса обозначил современник Ницше Достоевский своим вопросом: «Если Бога нет, то всё позволено?» Две постхристианские идеологии, построенные на утвердительном ответе на вопрос Достоевского – советский коммунизм и нацизм быстро умерли без оплакивания.
Смерть Западной цивилизации предрёк Шпенглер в изданной им в 1918 году книге «Закат Европы». По его теории знаком и причиной заката старой цивилизации является умирание её культуры. «Культура умирания культуры» – постмодернизм, предсказанный Шпенглером, расцвёл во второй половине 20 века и сейчас пророс во всех сферах жизни. Философ и культуролог Жан Бодрийяр определил постмодернизм в искусстве как «цитирование, симуляцию, ре-апроприацию. Всё это не просто термины современного искусства, но его сущность». Искусство, он утверждал, безвозвратно потеряло связь с реальностью, стало независимой от реальности структурой, перестало быть подлинным, копируя свои собственные произведения и создавая копии копий, копии без оригиналов, становясь извращенной формой подлинного искусства. Следствие этого – постмодернизм отринул иерархии ценностей, моральные оценки. Социолог Брайсон пишет, что состояние отчуждения и утраты ценностных ориентиров в постмодернистском обществе, «в принципе отрицает возможность достоверности и объективности…, такие понятия как „справедливость“ или „правота“ утрачивают своё априорное значение…».
В кино, чутко отражающем духовную жизнь общества, постмодернизм, считается, начался с фильма Годара 1960 года «На последнем дыхании». Но, я думаю, что и Годара и своё время опередил Чарли Чаплин фильмом 1947 года «Месье Верду». В нём обаятельный буржуа – играет сам Чаплин! – женится на богатых женщинах, убивает тех и овладевает их наследством. Перед гильотиной он оспаривает общепринятую мораль: «Убийство нескольких человек делает вас преступником, убийство миллионов — героем».
В отличие от месье Верду герой фильма Годара – убийца, грабитель и вор – тоже обаятельный – играет молодой Бельмондо, уже ничего не оспаривает. Мораль, любовь – героя сдаёт полиции его возлюбленная – все эти понятия неясны, сумеречны. Как неясной и сумеречной становятся в десятилетия за выходом фильма сами культура и мораль Европы. Характерно размазанное самовосприятие крупнейшего современного кинорежиссёра Европы Ларса Триера: «Долгое время я считал себя евреем. Потом я узнал, что я нацист (коммунистка-мать открыла ему свою тайну) … Я понимаю Гитлера. Я ему немного симпатизирую …». Еврейство, коммунизм, нацизм – всё в одном бульоне.
В нынешней постмодернистской Европе умирает христианство, легализуются наркотики, институализирована помощь при самоубийствах, приняты однополые браки, пропагандируется инцест. Люди перестают рожать детей и запускают к себе своих могильщиков – миллионы мигрантов-мусульман. Европейская цивилизация, не заботя себя тем, движется к концу.
Прорыв в кино Америки постмодернизм совершил фильмом Тарантино 1994 года «Криминальное чтиво». Как свойственно Америке, фильм этот ярче европейского постмодерна, рельефнее, но не столь эстетичен. И в американской жизни постмодернизм наступил стремительнее и более выпукло, чем в Европе. Настал он с президентством Барака Обамы.
Молодой президент решительно взялся за «фундаментальную трансформацию» страны, которую обещал. Как-то сразу из американской жизни исчезли понятия о традиционных ценностях. Они заменились симулякрами (термин из теории Бодрийяра, которой я посвятил эссе «Гиперреальность Америки») – фейками о «политкорректности», «привилегиях белых», «микроагрессии» и прочем вздоре. Президент поддержал движение «Чёрные жизни важны», направленное против полиции и против исполнения законов. Позже появилось течение за разрушение памятников, означающее отказ от прошлого страны, от её истоков. Апофеозом начатого при Обаме процесса разрушения американизма стал недавний широкий призыв открыть границы США.
В стремлении заменить американизм постмодернизмом слились пост-христианство и пост-иудаизм – реформизм. Представители последнего обильно представлены в левой американской элите – среди тружеников медиа и индустрии развлечений.
Однако, когда уже казалось, что экспресс американской жизни неостановим в ускорении к бездне постмодернизма, молчаливое большинство американцев в ноябре 2016 года меньшинством голосов избрало президентом Дональда Трампа. В означенном экспрессе некто резко сорвал стоп-кран. Состав заскрежетал… и замедлился.
Трамп со своим семейством олицетворяет всё, что отвергает постмодернизм. Он, в отличии от элиты – реальный человек из реального мира, всю жизнь занимавшийся реальным делом – строительным бизнесом. Трамп говорит что думает и делает что обещал. В постмодернистском мире это выглядит по меньшей мере бестактно – «Трамп с маниакальной последовательностью исполняет предвыборные обещания» – пожаловался один из прогрессивных публицистов. Трамп – женолюб. В постмодернистском мире, в котором непрошенный поцелуй на школьном свидании может через полвека разрушить мужчине карьеру, как случилось с судьёй Муром в Алабаме, это неожиданно стало минусом. Современный американский постмодернизм в гетеросексуальности заслуженно подозревает консерватизм. В Голливуде одна из его главных красавиц Скарлетт Йоханссон, уже ранее засветившаяся неполиткорректной симпатией к Израилю – она галахическая еврейка, беззаботно согласилась сыграть в фильме «Массажный кабинет» роль трансвестита. После протестов LGBTQ+ сообщества красавице пришлось отказаться от роли. Видимо, впервые в истории, человек был дискриминирован из-за своей гетеросексуальности.
Семья Трампа выглядит религиозной: дочь Иванка – ортодоксальная иудейка, внуки президента учатся в еврейской школе. Парадоксальная ситуация может сложиться на выборах 2020 года. Майкл Блумберг, имевший жену нееврейку, грозится побороться за президентство. Среди демократов вменяемого конкурента бывшему мэру Нью-Йорка не видно. В таком случае, используя формулу: «евреем является тот, у кого внуки евреи», в финале, вероятно, сойдутся еврей Трамп и нееврей Блумберг.
Как всё в мире, распространение по миру постмодернизма упёрлось в евреев. 19 июля Кнессет принял закон о национальном характере Израиля, осуществляющем на своей территории «свое естественное религиозное, культурное и историческое право на самоопределение». Постмодернистские противники закона – вместе с арабами их 55 среди 120 членов Кнессета, обвинили закон в том, что он превращает Израиль в государство галахи, библейских законов, то есть традиционных ценностей.
Религиозная основа Израиля может частично объяснить неприязнь к Израилю постмодернистских Европейского Союза и прогрессивных американских евреев, а также расположение к нему Трампа.
Борьбой постмодернизма за своё выживание выглядит истеричная реакция американского истеблишмента на хельсинские переговоры Трампа с Путиным. Темой истерики было выбрано отсутствие осуждения Трампом предполагаемой кражи российскими хакерами с сервера DNC секретов о жульничестве в руководстве Демократической партии. Забота о секретах после того, как главным помощником Госсекретаря Клинтон много лет проработала Хума Абедин из семьи руководителей Мусульманского Братства, на домашнем компьютере которой обнаружили копии тысяч е-мейлов Госсекретаря, выглядит чистейшим лицемерием.
Лидер демократов в Сенате Шумер объяснил, что Россия управляет Трампом. Сенатор от Коннектикута Блюментол, тот самый, который, выбираясь, рассказывал о своих военных подвигах во Вьетнамской войне, в которой не участвовал, объявил, что этими переговорами Америка «атакована как в 9/11», и предложил провести допросы переводчика Трампа во время переговоров того с Путиным. На CNN итоги переговоров назвали смесью катастроф Перл Харбора и Хрустальной ночи. Бывший шеф ЦРУ Бреннан оценил поведение Трампа как худшее, чем преступление, а именно как предательство. Конгрессмен от Теннеси Коэн даже призвал армию к военному перевороту. Публицист Патрик Бьюкенен обеспокоился: «Если истеблишмент реально верит в чушь, которую несёт, было бы неприемлемым риском для безопасности США позволить им находиться вблизи рычагов власти. Трамп угрожает всему американскому внешнеполитическому истеблишменту тем, чего тот боится больше всего – сделать его нерелевантным».
Консервативный и самый прозорливый из современных публицистов Каролайн Глик в статье от 20 июля определила саммит в Хельсинки «по существу чрезвычайно позитивным и конструктивным». Один из этих позитивов: «Позиция Израиля в надвигающейся войне с Ираном сильнее, чем могла бы быть, если бы лидеры не встретились в Хельсинки. Одержимость оппонентов Трампом нанесла большой вред его президентству и позиции Америки во всем мире... Успех встречи для тех, кто заботится о глобальной безопасности и предотвращении разрушительной войны на Ближнем Востоке, несомненен».
 А Фей Вошел из Принстонской Теологической семинарии предупреждает: «Для постмодернистской политической идеологии как Америка, так и Россия (а также Израиль) являются силами, которые должны быть разрушены», но выражает надежду, что «саммит «Трамп-Путин», возможно, ознаменовал начало конца левой идеологической гегемонии, которая на протяжении многих лет определяла американскую международную политику». 
Разительное отличие в оценке результатов саммита в Хельсинки между обозревателями-постмодернистами и консервативными аналитиками рисует пропасть между постмодернистской этикой умирания культуры и цивилизации, и консервативным миром традиционных ценностей.

О "ДИВАННЫХ ПОЛИТОЛОГАХ"


В ходу кличка: "диванный политолог". Я, как именно такой "специалист", хотел бы заметить, что историю человечества творили не любители, сидя на диване, а профессионалы - великие знатоки политических игр, потому и в истории этой так много жестокости, крови, геноцида, бессмысленных войн и так мало мира и покоя, о чем, как раз и мечтают многие "диванные политологи". Раньше нас, с дивана, и не слышно было. Сегодня, с появлением сетей, есть надежда, что политики начнут слышать не только себя - любимых и могучих, но и тех, ради которых они и получают власть. Мало того, боюсь, что от  веры в продажные "демократические" СМИ скоро ничего не останется, а голос "диванных политологов" будет поддерживать остатки веры в эту самую демократию.

МОЛДАВИЯ НЕ БОИТСЯ АРАБОВ И СОЦИАЛИСТОВ

"Кан РЭКА": Израиль ведет переговоры с Молдовой о переносе посольства в Иерусалим

время публикации: 23 июля 2018 г., 19:22 | последнее обновление: 23 июля 2018 г., 21:27
блог версия для печати фото
"Кан РЭКА": Израиль ведет переговоры с Молдовой о переносе посольства в Иерусалим
23 июля радиостанция "Кан РЭКА" сообщила, что Израиль ведет переговоры с Молдовой о переносе посольства в Иерусалим. По сообщению радиостанции, переговоры находятся на продвинутой стадии.
Публикация появилась после того, как стало известно о визите гендиректора министерства иностранных дел Юваля Ротема в Кишенев.
Как утверждает комментатор Анна Райва-Барски со ссылкой на высокопоставленные источники, Молдова потребовала от Израиля согласия на открытие посольства в Кишиневе. Израиль дал свое согласие, и этот вопрос находится на рассмотрении министерства финансов, сообщает "Кан РЭКА".
Министерство иностранных дел Израиля подтвердило сообщение о визите гендиректор МИДа в Молдову. По словам пресс-секретаря МИДа Иммануэля Нахшона, как во время всех подобных визитов, Юваль Ротем поднимал тему переноса посольства в Иерусалим, однако правительство Молдовы еще не приняло решения по этому вопросу.

ИСААК ЗАЛЬЦМАН - КОРОЛЬ ТАНКОВ

Король танков

Галина Кибиткина 17 июля 2018

30 лет назад ушел из жизни Исаак Зальцман, легендарный нарком танковой промышленности, один из организаторов крупнейшего производства танков в годы войны.
Война заставила и работать по-иному. Тысячи эшелонов в труднейших условиях перевезли на восток страны сотни предприятий, десятки тысяч работников. В фантастически короткие сроки в Поволжье, в Сибири и на Урале возобновилось военное производство. К концу войны наша армия имела в своем распоряжении в 5 раз больше артиллерийских орудий и самолетов и в 15 раз больше танков, чем в мирное время.
В годы войны многие руководители-хозяйственники проявили себя как выдающиеся организаторы. Среди них было немало евреев. Заводы, которыми они руководили, часто упоминались в сводках Совинформбюро наряду с сообщениями с фронтов. И вполне справедливо, что директора и главные конструкторы награждались полководческими орденами.
Исаак Зальцман – один из крупнейших организаторов производства танков в военную пору. О нем повествует очерк, присланный из Челябинска.
Король танков. Так его называли американцы и англичане в годы войны. А еще его называли и по сей день называют: Человек-легенда, Заслуженный кировец, Танкоградец № 1. Речь об Исааке Моисеевиче Зальцмане, знаменитом наркоме танковой промышленности и директоре Кировского завода в Челябинске времен войны да и последующих лет.
Почти 18 тыс. танков, созданных руками рабочих Танкограда ценой неимоверных, нечеловеческих усилий под руководством И. М. Зальцмана, – весомый вклад в Победу над фашистской Германией. А ведь еще были городок тракторостроителей, общежития рабочих, кинотеатры, детский парк, заасфальтированные улицы. Даже челябинская хоккейная команда «Трактор» была сформирована наркомом. Это ли не память о нем?!
И. М. Зальцман умер в Ленинграде в 1988 году. После 1949 года он ни разу не приезжал в Челябинск, хотя очень хотел этого, особенно перед смертью. Он ждал, что его позовут, что о нем вспомнят. Появлялись улицы, названные в честь его соратников, но не в его честь. Открывались мемориальные доски, однако имени Зальцмана на них не было. И приглашений на какое-нибудь из торжественных мероприятий, связанных с юбилеем Челябинского тракторного завода, тоже ни разу не последовало. Почему это происходило? Ответа я не знаю; знаю только, что Исаак Моисеевич горько переживал «умышленное забвение».
Судьба его была трудна, но прекрасна, ибо он всю жизнь посвятил делу. В мае 1987 года он так и напишет: «…До последнего дыхания буду верен и полезен любимой Родине».
Родился Исаак Моисеевич Зальцман в 1905 году на Украине. Родился в местечке Томашполь в многодетной семье портного. «Тяжелым и безрадостным было мое детство, – писал он в своих воспоминаниях. – Постоянная нужда, тяжелая борьба за кусок хлеба были каждодневными спутниками нашей семьи. С большим трудом родители смогли дать мне начальное образование. В 1919 году я окончил двухклассную народную школу. С 14-летнего возраста начал свою трудовую жизнь».
Четыре года Зальцман работал на свекловичных плантациях и на сахарном заводе. В 1923 году вступил в комсомол и сразу же был направлен на комсомольскую работу.
Весной 1933 года Зальцман успешно защитил дипломный проект в Одесском политехническом институте, получил диплом инженера-машиностроителя. Он с радостью принял предложение работать в Ленинграде на заводе «Красный Путиловец». Начал с должности мастера, а через 5 лет стал директором этого прославленного завода. Ему было всего 33 года! Сложная международная обстановка требовала коренных изменений в работе предприятия. Завод должен был в самое короткое время освоить производство неизвестных прежде машин для нашей промышленности; тракторов новых конструкций для сельского хозяйства, танков и пушек нового типа для Красной Армии. Под руководством И. М. Зальцмана заводчане добились серьезных успехов, и в 1939 году Правительство наградило завод и его директора орденами Ленина. В 1940 году, к началу войны с Финляндией, на заводе был создан принципиально новый тип тяжелого танка «КВ» («Клим Ворошилов»). Первые образцы этих машин с успехом прошли испытание при прорыве войсками Красной Армии линии Маннергейма. В боевых испытаниях танков принимал участие сам Зальцман. И в дальнейшем он сам садился в новый танк и уверенно трогал его с места.
За заслуги в войне с белофиннами, за обеспечение фронта танками и пушками завод был награжден орденом Красного Знамени, а И. М. Зальцман – орденом Трудового Красного Знамени.
В начале войны с фашистской Германией Кировский завод в несколько раз увеличивает производство тяжелых танков. И это при бесконечных бомбежках и артиллерийских обстрелах! Как члену Комитета обороны Ленинграда Зальцману поручили возглавить строительство оборонительных сооружений вокруг города и обеспечить их военной техникой.
Кировский завод находился практически на линии фронта, всего в 4 километрах от врага. Ни днем ни ночью Зальцман не покидал стен предприятия. Его директорский кабинет был подлинным командным пунктом: оттуда осуществлялось руководство сложнейшими боевыми операциями. Зачастую из кабинета директора с оружием в руках кировцы шли защищать подступы к своему заводу.
19 сентября 1941 года за исключительные заслуги в создании и освоении выпуска новых типов танков, за трудовой героизм в блокадном Ленинграде правительство присвоило Зальцману звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».
Октябрь 1941 года. По решению правительства Кировский завод эвакуировался на Урал. В Челябинск. Зальцмана назначили директором Уральского комбината группы танковых заводов и заместителем наркома танковой промышленности.
Кировский завод слился с эвакуированным из Харькова дизельным заводом и Челябинским тракторным (ЧТЗ). Так в глубоком тылу, на Южном Урале, возник могучий арсенал тяжелых танков и дизель-моторов – Танкоград.
Конец 1941 – начало 1942 года были особенно трудными. Требовалось не только в кратчайшие сроки запустить производство, совершенно новое для челябинцев после привычных тракторов, но и максимально увеличить выпуск танков. А слияние заводов – это не простое арифметическое сложение: столкнулись не только интересы отдельных людей, столкнулись разные подходы к работе, к производству. Разные методы. Каждый коллектив имел свои традиции, каждый завод, как человек, имел свое лицо и свой характер. И это не преувеличение, не метафора. Перед Зальцманом, по существу, стояла задача не менее трудная, чем само производство танков: спаять все коллективы в единую семью. Спаять с одной только целью: выпускать больше, еще больше танков, чтобы победить…
В феврале 1942 года по заданию И. Сталина Зальцман направляется в Нижний Тагил для организации на одном из тамошних заводов массового производства средних танков. За 4 месяца напряженной работы он создал крупнейшее предприятие! Были найдены и обучены рабочие, подобраны специалисты, в цехах созданы специальные потоки – металлургические, механические, сборочные.
За организацию в исключительно короткие сроки массового производства средних танков в Нижнем Тагиле правительство наградило Зальцмана третьим орденом Ленина.
В июле 1942 года Зальцман назначен наркомом танковой промышленности. Наркомат танковой промышленности в годы войны располагался в Челябинске, и Зальцман ни на сутки не прерывал связи с Кировским заводом. В напряженные дни лета 1942 года заводу поручили чрезвычайно сложное и крайне важное дело: одновременно с выпуском тяжелых танков «КВ» организовать массовое производство танков «Т-34». На заводе прежде никогда не изготовляли средние танки. С тем же оборудованием, в тех же цехах предстояло делать две разные боевые машины. Более того – с 1 августа заводу было велено перейти на изготовление улучшенной модификации танка «КВ». 15 июля 1942 года на завод приехали нарком И. М. Зальцман и первый секретарь Челябинского обкома партии Н. С. Патоличев.
«Задача, которая поставлена сейчас, не имеет себе равных, – сказал в своем выступлении перед заводчанами Зальцман. – История не знает таких примеров, чтобы в течение одного месяца весь завод перестроили на новую машину. Считается, что это технически невозможно. В ЦК партии мне так и сказали: “Да, технически невозможно. Но Родине это нужно, и кировцы должны это сделать…”» Через 34 дня с конвейера сошли первые «Т-34».
Ровно через год, в июле 1943-го, правительство поставило перед Кировским заводом очередную задачу: в 50-дневный срок освоить производство нового тяжелого танка «ИС» («Иосиф Сталин»), где будет сконцентрировано всё лучшее из того, что уже достигнуто в танкостроении.
И. М. Зальцман возвращается на свой Кировский директором. Новое задание было выполнено с честью – как и все предыдущие и последующие. Сам Исаак Моисеевич получил орден Красной Звезды. Изучая биографию Зальцмана, а вместе с ней «биографии» его заводов, поражаешься в первую очередь таланту Зальцмана-руководителя: его неординарности, смелости принимавшихся им решений, его умению поставить и решить задачу, воодушевить людей. Колоссальная сила  воли, титаническая работоспособность. Достаточно припомнить его военные бессонные ночи (он спал по 4 часа). Это же труд на пределе человеческих сил и возможностей… За годы войны Кировский завод выпустил 18 тыс. танков, 48 500 танковых моторов.
Отгремела война. Наступил мир. Стал перестраиваться на мирный лад и Кировский завод. В кабинете Зальцмана рядом с моделями танков появилась модель нового мощного трактора «С-80».
Перед коллективом завода стояли теперь иные задачи: выпуск тракторов для сельского хозяйства, улучшение материально-бытовых и культурных условий жизни. Но было и другое. Страна едва-едва оправилась после войны, а уже начались репрессии. Возникло знаменитое «ленинградское дело», по которому проходили бывшие руководители города на Неве: А. А. Кузнецов, Я. Ф. Капустин, Н. А. Вознесенский…
В своих мемуарах И. М. Зальцман вспоминает: «В 1949–1955 годах мне пришлось пережить тяжелое время: я был сурово наказан по партийной линии в связи с так называемым “ленинградским делом”… Я стойко, честно оценил обстановку и не дал себя спровоцировать, несмотря на различные посулы и угрозы». За отказ от показаний «на преступные замыслы» бывших руководителей Ленинграда Зальцман 6 сентября 1949 года был уволен с работы с формулировкой «не справился с работой» и за «недостойное поведение, выражающееся в оскорбительном, унижающем достоинство советских людей обращении с подчиненными» исключен из партии.
Этот снимок сделан в 1942 году на знаменитом Танкограде. Еще одна боевая машина сходит с конвейера
Конечно, эти обвинения состряпаны наспех, но… Методы обращения Зальцмана с подчиненными, подчас диктовавшиеся временем и военной обстановкой, порой были весьма суровыми. До сих пор очевидцы рассказывают, что он мог наставить на мастера заряженный пистолет со словами: «Если не обеспечишь погрузку вагонов, то…» Выходили от него иной раз в полуобморочном состоянии. Все знали, что он был крут и чрезвычайно требователен. Внешне не было в нем простоты, доступности, человеческого обаяния. И всё же именно он, Зальцман, в военные годы построил Шершеневские дачи – деревянные бараки в бору, на берегу реки, – и насильно отправлял туда отдыхать своих измученных от бессонных ночей и недоедания работников. Давал отпуск в 10 дней. Это было неслыханно: отпуск в тылу в военное время. Не выполнить его приказ не могли – боялись. На заводе он был царь и бог. Именно Зальцман вызывал врачей в цех и насильно госпитализировал людей. Что это было? Забота рачительного хозяина о безликой рабочей силе? Или проявление добрых человеческих качеств, упрятанных куда-то внутрь? Думаю, всего понемногу.
Так вот, возвращаясь к сентябрю 1949 года, следует отметить, что, уволив с работы и исключив из партии, Зальцмана по каким-то неизвестным причинам не лишили наград. А он к тому времени был генерал-майор, лауреат Сталинской премии, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, кавалер трех орденов Ленина, ордена Суворова I степени, ордена Кутузова II степени, двух орденов Трудового Красного Знамени и ордена Красной Звезды.
По приказу Сталина И. М. Зальцман стал простым мастером. Он уехал в Орел на небольшой завод, изготовлявший запчасти для танков. Там недавний нарком танковой промышленности руководил сменой в 50 человек. Зальцман любил и умел работать. Это спасло его. Рафаилу Шнейвасу он писал в марте 1986 года: «И я поехал работать мастером на завод. Главное – сохранил жизнь. Ведь некоторые ленинградцы из числа руководителей города были реабилитированы лишь посмертно…»
Самого же Исаака Моисеевича реабилитировали в 1955 году. Принесли извинения, восстановили в партии. Всё, как положено… В 1957 году он вернулся в Ленинград, возглавил строительство опытно-механического завода, затем стал его первым директором. В том же письме к Р. Шнейвайсу он вспоминает: «Как сложилась судьба моей семьи? Когда я вернулся в Ленинград, мои дети, сын и дочь, учились в институте. Мои жена, мать и сестра жили в подвальном помещении… Затем, когда я был приглашен на работу главным инженером “Ленгармса”, улучшились и быт, и жизнь семьи. Далее на моем трудовом пути – построенный под моим руководством опытно-механический завод… Работал с увлечением, чувствуя, что я еще нужен Родине. В 1986 году я ушел на пенсию. Горько переживал смерть жены. Все оставшиеся силы отдавал воспитанию внуков и правнуков, находя в этом радость жизни. Очень надеюсь, что до смерти смогу еще повидать Челябинск, славный Танкоград…»
Умер Исаак Моисеевич Зальцман 17 июля 1988 года.
Короля танков знал весь мир, а город Челябинск отметил его пребывание на Южноуральской земле лишь в 1995 году, открыв на здании заводоуправления ЧТЗ мемориальную доску.
Впрочем, лучше поздно, чем никогда.
(Опубликовано в №157, май 2005)

КНИГА ИОВА. СОВРЕМЕННЫЙ ВАРИАНТ


Книга Иова, современный вариант

Това Альтгойз, записал Давид Шехтер 22 июля 2018

В конце минувшей недели в Израиле ушла из жизни Това Альтгойз, хабадница, чудом выжившая в Великую Отечественную и бежавшая после войны по поддельным документам из СССР в Палестину. «Лехаим» публикует воспоминания Товы, записанные несколько лет назад Давидом Шехтером.
Меня зовут Това Альтгойз, из семьи Марголиных, я родилась в Бобруйске в 1933 году. С мамой жила бабушка, которая была очень религиозной. Она соблюдала (насколько это было возможно в тех условиях) кашрут. Мать работала, а хозяйство, в том числе и готовка, лежало на бабушке. В Бобруйске в те годы еще был шохет, бабушка пользовалась его услугами, пекла перед субботой и праздниками халы. Она держала дома корову, сама доила ее, чтобы был «холов Исроэл», и делала творог, простоквашу, сыр. Мама очень любила бабушку, поэтому меня, первого своего ребенка, родившегося после ее смерти, назвала в ее честь — Гитой. Товой я стала в Палестине, но об этом расскажу чуть позже.
 
 
 
Свадьба Товы и Зелига. Кфар-Хабад. 1954 год
Наверху слева. Зелига ведут под хупу Пинхас Альтгойз, Янкив-Йосеф Раскин и Элияу Каплан
В центре слева. Зелиг. Справа от него его дядя Пинхас Альтгойз, за ним (в белой шляпе) дядя Товы Элияу Каплан
Внизу слева. Под хупой. Со свечами стоят Пинхас Альтгойз и Янкив-Йосеф Раскин
Внизу справа. Зелиг и Това вместе с внучкой за несколько дней до смерти Зелига

Муж Гиты, мой дед Менахем-Мендл Каплан, был настоящим хабадником. В Бобруйске его все знали и уважали. И потому, что он был очень честным и прямым, и потому, что всегда и всем был готов помочь. Каждый год он ездил к Ребе Рашабу на йехидус . Сперва в Любавичи, а потом — в Ростов. Однажды, уже после кончины Ребе Рашаба, дедушка поехал в Ростов к новому Ребе — Раяцу. Какие-то бандиты сбросили его с поезда. Дед очень сильно разбился, его подобрал возле полотна железной дороги проезжавший мимо русский крестьянин и выходил, спас от верной смерти. Когда дедушка немного пришел в себя, он продолжил путь и все-таки добрался до Ростова, но так и не сумел оправиться от ран, полученных во время падения с поезда. Он попросил тамошних хабадников, чтобы его похоронили возле могилы Ребе Рашаба. Мы знаем, что эту просьбу выполнили, но где в точности находится его могила, так и осталось неизвестным. Несколько лет назад, когда мои знакомые хабадники поехали в Ростов, я попросила поискать могилу дедушки. Но они так ничего и не обнаружили. Хотя могила Ребе Рашаба сохранилась, возле нее в годы советской власти проложили дорогу, которая, по всей видимости, разрушила могилу деда. Алтер Ребе как-то сказал, что человек не имеет права думать о смерти и просить смерти, а должен думать только о жизни. Мой же дед озаботился не тем, как будет жить дальше, а где его похоронят. И смерть пришла.
Спустя несколько месяцев в наш дом ночью постучался один человек. Он очень не хотел, чтобы кто-то из посторонних его увидел, поэтому поговорил с моей бабушкой в неосвещенных сенях, не заходя в комнату, и тихо выскользнул за дверь, в полуночную тьму. Человек этот занимал важный пост в бобруйском ЧК и пришел предупредить моего дядю Элияу, что на следующее утро его намерены арестовать.
Дядя был сионистом, что покойному дедушке очень не нравилось. Собственно, дедушке не нравилось вовсе не то, что его сын собирается уехать в Палестину строить еврейское государство. Это он как раз приветствовал. Не нравилось ему, что тот отошел от религии, ведь тогда сионисты были неверующими. Чекист предупредил бабушку, что начинаются большие гонения на сионистов. Уже составлены списки, и самое лучшее, что может сделать Элияу, — это немедленно уехать. И не просто из Бобруйска, а вообще из СССР. Чекист сказал: «Придя к вам, я рискую головой. Если об этом пронюхают, я окажусь в тюрьме раньше вашего сына. Но я считаю своим долгом помочь ему, потому что ваш покойный муж когда-то спас мне жизнь».
Оказалось, что этот чекист еще в годы Гражданской войны был коммунистом. Когда в Бобруйск в очередной раз пришли поляки, кто-то написал на него донос в контр-разведку. Его арестовали и хотели повесить. Он, понятно, стал все отрицать, да так правдиво, что польский офицер сказал ему: «Если ты приведешь мне надежного свидетеля, который подтвердит, что ты не большевик, я тебя отпущу». И тогда он назвал имя моего деда: «Есть в Бобруйске Менахем-Мендл Каплан, он всем известен своей честностью и прямотой. Послушайте, что он вам ответит». Позвали деда: «Нам сообщили, что этот парень большевик, а он клянется, что нет. Где тут правда, а где ложь?» И дед сказал: «Когда еврей говорит, я ему верю».
Он, конечно, знал, что этот парень большевик, — Бобруйск городок маленький, всем про всех все было известно. Но как же можно в такой ситуации не помочь еврею? Сказано в Торе: «Тот, кто спас хотя бы одну душу, как будто спас целый мир». Как выяснилось потом, дед спас тем самым не только этого еврея-коммуниста, но и собственного сына Элияу, а через многие годы — и меня, свою внучку. Той же ночью дядя скрылся из Бобруйска, благополучно добрался до Одессы и уплыл на первом же пароходе в Палестину. Ни бабушка, ни моя мать больше никогда его не видели.
Моя мама, звали ее Нехама, вышла замуж за своего двоюродного брата Зушу Марголина. Он происходил из семьи миснагидов , и перед свадьбой мою бабушку все спрашивали: «Как же так, Нехама — дочь такого большого хабадника и выходит замуж за миснагида?» Бабушка ответила: «Это большая мицва — взять зятя миснагида и сделать его хабадником».
Бабушка сама происходила из семьи миснагидов, и когда дед Менахем-Мендл объявил, что женится на ней, все тоже удивлялись такому браку. И дед сказал ту самую фразу, которую через много лет повторила бабушка: «Это большая мицва — превратить миснагида в хабадника».
Пока была жива бабушка, она была ответственной в семье за готовку и соблюдение кашрута. Но и когда она скончалась, в доме ничто не изменилось. Мама не работала, воспитывала меня и мою старшую сестру Минну и продолжала соблюдать все, как было при жизни бабушки.
На Песах мама вычищала весь дом, и мы ели только мацу. Ее не покупали, а делали сами. Не у нас и не в синагоге, помню, как мы шли куда-то, где была большая печь, и там пекли мацу. В Бобруйске все еще работал шохет. Мама выращивала у нас во дворе гусей и перед Песахом отправлялась к шохету, чтобы приготовить мясо на праздник. Не только для нас, но и для сестры Дрейзл. В Ленинграде тогда было трудно с кошерным мясом, и мама взяла на себя заботу о том, чтобы обеспечить и семью сестры. Мама умела как-то так приготовить этих гусей, что они сохранялись долгое время без холодильника. Настолько долгое, что они прибывали в Ленинград в обычной почтовой посылке ничуть не испортившимися. Когда мама делала это доброе дело, то и не подозревала, что благодаря ему она спасет от голодной смерти двух своих дочерей…
В сорок первом году, за несколько месяцев до войны, мама, как всегда перед Песахом, пошла на почту, чтобы отправить гусей тете. С собой она взяла Минну, которая помогала нести кошелку с посылкой. Мама приготовила ее дома, запаковала и написала на ней адрес. Но на почте сказали, что от посылки идет слишком сильный запах и в таком виде ее не могут принять. Сотрудница почтового отделения посоветовала купить несколько метров плотной бумаги и хорошенько завернуть в нее гусей, тогда запах станет слабее.
Мама оставила Минну сторожить посылку и отправилась в город на поиски бумаги. Не возвращалась она довольно долго — в СССР даже простая оберточная бумага была дефицитом. Пока мама ее нашла, пока вернулась, сестра от нечего делать и так, и этак рассматривала посылку. И столько раз прочитала написанный на ней адрес, что запомнила его наизусть. Минна до сих пор — спустя почти семьдесят лет — помнит этот ленинградский адрес нашей тети, спасший нам жизнь.
Немцы оказались возле Бобруйска буквально через несколько дней после начала войны. У нас дома на стене висело радио — большая черная круглая «тарелка» из плотного картона. Как сейчас помню: мама, я и Минна стоим возле этой тарелки и слушаем. И кто-то, захлебываясь от волнения, кричит из нее: «Товарищи жители Бобруйска, немецкие бомбардировщики приближаются к городу. Бегите, спасайтесь куда можете».
После такого предупреждения родители не медлили ни минуты — схватили нас, какие-то вещи, и мы убежали. К нам присоединилась семья брата отца — жена с детьми, ее мать, сестра — тоже с детьми. Мама в момент бегства была на девятом месяце беременности и двигалась с трудом. Поэтому, хотя ей помогал отец — его еще не успели призвать, — далеко убежать мы не смогли. Но самое главное — мы все же успели оказаться на другой стороне реки Березины, разделяющей Бобруйск на две части.
Когда мы переходили мост, Бобруйск уже пылал от немецких зажигательных бомб. Не знаю, что произошло выше по течению, может быть, разбомбили какое-то судно или уже шел бой, но на мосту я увидела, что река изменила свой цвет. Она стала красной от крови. Мои внуки, когда я им про это рассказываю, спрашивают: «Бабушка, ты ведь была еще маленькой девочкой, как ты помнишь, что река покраснела от крови?» Что я могу им ответить, есть вещи, которые забыть невозможно.
Как-то я описывала им свою жизнь в детдоме. Внучка спросила: «Бабушка, что ты думала тогда? Ты планировала, как будешь дальше жить, что будешь делать?» Я ответила: «В тот момент я думала только о том, как бы достать еще одну корочку хлеба». Эта девочка, выросшая в Кфар-Хабаде, где если и говорят о еде, так только о том, с помощью какой диеты быстрей похудеть, вряд ли была в состоянии меня понять…
К концу дня мы оказались в каком-то городке, и от всего пережитого у мамы начались схватки. Отец хотел остаться с нами, но его мобилизовали. Он просил, умолял, чтобы ему позволили дождаться родов, позволили помочь жене в первые дни, хотя бы устроить ее с детьми на поезд. Но куда там — его и слушать никто не стал. Немцы наступают, Родине нужны солдаты — марш в строй!
Мы остались одни, четыре женщины и пятеро детей, все мужчины уже были в армии. Через день мать родила мальчика — нашего единственного братика. Назвали его в честь дедушки — Шмарьяу. Немцы приближались, промедление было воистину смерти подобно. Как мать после родов сумела найти в себе силы и идти с новорожденным младенцем на руках, я не понимаю. Но шла — все же лучше, чем оказаться под властью немцев.
Мы шли без остановки несколько дней, ночевали в лесу, в канавах. Потом сумели сесть на какой-то поезд. Ехали долго, каждые несколько часов поезд останавливался, и кто-то кричал: «Налет, налет!» Мы выскакивали из вагона и бежали куда глаза глядят. Главное — подальше от железной дороги. А сверху пикировали немецкие самолеты и поливали нас пулями — женщин и детей, больше ведь в поезде никого не было.
Эта картина тоже до сих пор стоит у меня перед глазами — поле, вокруг толпа бегущих женщин и детей. Я бегу рядом с мамой, у нее на руках Шмарьяу. Все кричат, да так страшно!.. И вдруг — рвущий уши рев моторов, самолеты проносятся прямо над нашими головами и стреляют, стреляют без остановки. А потом делают круг, возвращаются и снова стреляют. Когда они улетали, оставшиеся в живых бежали назад к поезду, и он сразу же трогался с места.
В конце концов мы добрались до Сталинградской области. Нас направили в какой-то совхоз, где мы и прожили до следующего лета. Поселились в одной избе, доброхотная хозяйка отдала нам печь — большую русскую печь, и мы все вместе спали на ней. Мама пошла работать в поле, поэтому, хотя еды было мало, мы не голодали. Проблем с кашрутом не возникало — ели мы только хлеб и мерзлую картошку, которую мама приносила с поля. И еще она где-то доставала макуху из шелухи подсолнухов. Ею кормили коров, но и мы были очень рады, когда нам доставался кусочек такой макухи.
Летом сорок второго года немцы снова оказались рядом. Мы уже знали тогда, что они делали с евреями, и надо было срочно уезжать. Наша хозяйка (из бывших кулаков), стала отговаривать: «Куда вы бежите, немцы интеллигентная нация, любят простой народ». Но мама сказала нам: «Если не немцы нас убьют, так эти немецкие подпевалы». И мы убежали — на последнем поезде, вывозившем какое-то оборудование. Это был даже не вагон, а открытая платформа, на которой стояли ящики со станками. Мы примостились между ними, стояла летняя жара, и холод не донимал нас даже по ночам.
Так мы добрались до Ташкента. Вышли из здания вокзала и оказались в каком-то городском парке. Там сидело много людей, очень много — все эвакуированные. Мать пошла в эвакопункт, и нас направили в колхоз. В эвакопункте ей сказали, что там нам будет хорошо, во всяком случае, всегда найдется какая-то еда. У нас уже имелся опыт жизни в Сталинградской области, и мать подумала: «Если там мы с голоду не пухли, то уж здесь, в Ташкенте, и подавно выживем». Тогда даже такая поговорка была: «Ташкент — город хлебный». Но все оказалось совсем не так, как рассчитывала мама, а намного ужасней.
Колхоз представлял собой маленькую, нищую деревушку. Нашим трем семьям выделили одну, правда большую, комнату в бараке. Каждая из семей разместилась в своем углу. Была в бараке еще маленькая кухонька, но мы ею почти не пользовались за ненадобностью. Нам выдавали паек — четыреста граммов хлеба на человека, но этого катастрофически не хватало.
Мать пошла работать на фабрику по переработке хлопка, моя сестра, которой тогда еще и тринадцати лет не исполнилось, пошла вместе с ней. Я, десятилетняя, оставалась дома с братиком. Он все время просил есть, но мне было ему нечего дать — все, что ему оставляли на целый день, он до крошки подметал еще утром. Вечером появлялись мама и сестра, приносили паек, мы съедали по кусочку хлеба, пили воду и шли спать. Каждый от своей порции отрезал кусочек — маленькому на следующий день. Это только кажется, что четыреста граммов хлеба — много. Если больше ничего нет, то этого крайне недостаточно. А хлеб в те годы делали уж не знаю из чего, и он был очень тяжелый, намного тяжелей, чем сейчас.
От такой жизни все вокруг болели и умирали. Заболела и мама. Очень тяжело. И умерла.
Мы остались втроем — Минна, я и маленький Шмарьяу. Минна продолжала работать, но, понятно, ее пайка не хватало на всех. Я сейчас просто не понимаю, как мы вообще выжили, как протянули эти несколько месяцев. Конечно, нам помогали родственники — тетя Хана (жена брата отца) и ее сестра. Но чем они могли помочь — сами голодали. Мать тети Ханы умерла от истощения за несколько месяцев до мамы.
И тогда тетя предложила: «Давайте отдадим Шмарьяу в детдом, вы, девочки, не сумеете его выходить». Мы поехали в близлежащий детдом, но таких малышей — а Шмарьяу было всего два годика — туда не брали. Прошло три месяца, мы голодали и холодали. Спали втроем — на охапке соломы. Шмарьяу спал плохо. Все время просыпался, просил пить, кушать. Но как-то одну ночь он спал спокойно, ни разу нас не побеспокоил. Утром Минна встала и говорит: «Гита, что случилось с нашим Шмарьяу? Он ни разу за ночь нас ни о чем не попросил и до сих пор спит как убитый». Я подошла к кровати, а братик наш — мертвый. Умер во сне, от голода. У него, бедного, наверное, сил уже не было плакать.
У нас даже лопаты не было, мы с тетей вырыли руками яму и похоронили в ней Шмарьяу. И тетя Хана сказала нам: «Девочки, вы должны себя спасти. Так дальше продолжаться не может, вы обе погибнете. Идите в детдом, вас хоть как-то будут кормить». Так мы и сделали. И там таки три раза в день нам давали похлебку с ломтиком хлеба. Немного, но нас это действительно спасло от голодной смерти.
В детдоме были только русские и украинские дети, поскольку он эвакуировался из Киева. Мы выделялись среди всех, в основном из-за акцента. Я очень сильно картавила, поскольку у нас в семье говорили на идише. И хотя отношение к нам было нормальным, мы все равно чувствовали себя другими. Не могу сказать, что чужими, но другими — это уж точно.
Единственная сохранившаяся довоенная фотография. Слева направо: отец Товы — Зуша Марголин, Това, бабушка Рахель, Минна. Стоит: мать Нехама. 1940 год
Однажды директор детдома собрала всех нас и говорит: «Дети, Красная Армия гонит врага на Запад. Большая часть Украины уже освобождена, у вас, наверное, остались какие-то родственники. Подумайте, попытайтесь вспомнить их адреса. Мы постараемся их разыскать».
И тут Минна вспомнила адрес тети, который выучила наизусть, когда сидела возле почты с посылкой и ждала, пока мама вернется из города с бумагой. Из детдома направили запрос в Ленинград, оттуда ответили, что семья тети эвакуировалась по Дороге жизни, куда — неизвестно. Мы продолжили поиски и обратились в центральное розыскное бюро, находившееся в Ташкенте. И через несколько месяцев нам прислали из Ташкента их адрес. Раскины оказались в Алма-Ате — совсем рядом с нами.
Мы сразу же отправили тете письмо. Постарались сдержать свои эмоции и просто рассказали, что с нами случилось и где мы находимся сейчас. Ответил муж тети, Янкив-Йосеф. Он написал, что не решается рассказать тете, что ее сестра и племянник умерли. Сперва он ее потихоньку подготовит, а только потом сообщит эту страшную весть.
В письме Янкив-Йосеф прислал сто рублей. Как их не украли, я до сих пор не возьму в толк. Но не украли, и эта купюра стала для нас огромным подарком, ценность которого мне даже сложно описать. Мы тут же побежали на базар и купили лепешку — большую, толстую, белую. Я до сих пор помню ее вкус, ее запах! Это было самое большое лакомство моего военного детства.
Как только Минне исполнилось четырнадцать лет, ее отправили в Ташкент, учиться в ФЗУ. Я была настолько истощена тогда, настолько обессилена, что мне уже было все равно, что происходит. Я пребывала в постоянной апатии, жила, словно в тумане, действовала, как какой-то робот. И беспрекословно выполняла все, что мне говорили. Сопротивляться, бунтовать просто не было сил.
И тут пришло письмо от тети Ханы: «Девочки, милые, что с вами, как вы? Бобруйск уже освободили, скоро мы туда поедем, и я заберу вас с собой». Г-споди, как я обрадовалась, как целовала этот клочок бумаги! Письмо словно оживило меня, вывело из почти сомнамбулического состояния! Передо мной словно распахнулся горизонт, появилась надежда, что я скоро покину унылый, опостылевший детдом — это вместилище бесконечной скорби и печали.
Сколько раз я потом представляла себе: вот в один прекрасный день появляется тетя и забирает меня. Я гордо выхожу со двора, закрываю за собой ворота и машу на прощанье рукой оставшимся в детдоме. Я еду домой! Мы едем домой! Вы слышите, все, весь мир: у меня есть семья, у меня есть близкие, любящие меня! У меня есть свой дом! Вместе с тетей мы отправляемся в Ташкент — за Минной, а оттуда — в Бобруйск, в наш добрый, теплый, милый дом.
Но через несколько месяцев в точно такой же полдень, в который мне столько раз представлялся приезд тети, в детдом прибыла новая партия детей. К нам постоянно доставляли детей, родители которых скончались от голода. Как правило, привозили их на открытом грузовике, в деревянном, выкрашенном в ярко-зеленую краску кузове. Когда грузовик въехал во двор, я увидела в этом зеленом кузове бледные, исхудавшие лица трех моих двоюродных братьев — сыновей тети Ханы. И сразу поняла: тети больше нет.
В Ташкент мы приехали тремя семьями — четыре женщины и шестеро детей. Приехали не на фронт, не в гетто или концлагерь, а в глубочайший тыл, в теплую, богатую, благодатную республику, где жили добрые, гостеприимные люди. Никто нас не преследовал, не убивал. Но всего через три года в живых остались только пятеро детей: я, Минна и три моих двоюродных брата.
От Раскиных не поступило ни одной весточки. И хотя я регулярно писала тете, она не отвечала. Я терялась в догадках — почему? Как это может быть, чтобы она не интересовалась нашей судьбой? Позже мне стало известно: тетя не писала как раз потому, что думала о нас и заботилась о нашей дальнейшей судьбе.
Я уже говорила, что тетя и ее муж были настоящими, преданными хабадниками. Когда они попали в Алма-Ату, сразу же связались с отцом Ребе — Леви-Ицхаком Шнеерсоном , отбывавшим ссылку в этом городе. Когда реб Леви-Ицхак заболел, Янкив-Йосеф ухаживал за ним. И, понятное дело, за Янкивом-Йосефом и всей его семьей начали приглядывать органы.
Слежка стала особо плотной после того, как отец Ребе скончался и Янкив-Йосеф устроил похороны, шиву, чтение кадиша в его доме — все, что полагалось. Органам это сильно не понравилось, и угроза ареста буквально нависла над ним. Естественно, что в такой ситуации тетя опасалась устанавливать с нами регулярную связь, боясь своими письмами привлечь и к нам внимание органов. Когда отец Ребе скончался, Янкива-Йосефа больше ничто не удерживало в Алма-Ате, и, чтобы избавиться от опасности, он при первой же возможности вместе со всей семьей уехал в Москву. И там произошло чудо: к ним домой пришел… мой отец!
Всевышний услышал наши молитвы и спас ему жизнь. На фронте смерть много раз проносилась совсем рядом, порой опаляла его своим дыханием. Отец получил ранение, но не тяжелое. Его эвакуировали в полевой лазарет, а потом отправили в тыл.
И вот в поезде он случайно разговорился с одним евреем. Шли тогда поезда долго, с частыми остановками. И попутчики коротали время за разговорами. Ну, слово за слово — кто ты, откуда едешь, где служишь, и отец посетовал: «Ищу семью и никак не могу найти». А еврей тот оказался из Ленинграда. Отец на всякий случай поинтересовался: «Может, вы знали в Ленинграде моего зятя — Янкива-Йосефа Раскина?» Тот аж подскочил: «Раскин? Я несколько дней назад в Москве столкнулся с ним на улице!» И дал отцу адрес.
Отец, конечно, сразу поехал в Москву. Что уж тут говорить, ждали его страшные известия: девочки в детдоме, а все остальные умерли от голода. Янкив-Йосеф сказал ему: «Все, теперь твоя главная задача — дети. Ты обязан поехать в Узбекистан и привезти их к нам, в Москву». Но как?
У Янкива-Йосефа была сестра, Сара Каценеленбоген, которую все звали муме Сора (тетя Сара). Выдающаяся женщина — деловая, хваткая, умевшая делать деньги буквально из воздуха. И к тому же очень красивая. С помощью своих красоты, энергии и денег она добивалась невозможного.
В годы войны она оказалась в Самарканде, где была большая колония хабадников. Отец написал муме Соре, попросил посмотреть, как обстоят дела у Минны в ФЗУ, и проверить, можно ли ее оттуда забрать.
Минна жила в комнате с еще тремя девочками. Хотя было очень голодно, но девочки — это девочки. Им тогда уже было по 14–15 лет, и они хотели как-то принарядиться. А как — денег-то у них не было ни копейки. И они придумали следующее: целую неделю не будут есть хлеб, который им выдают в ФЗУ. Продадут его и на вырученные деньги купят одной из них платье. А потом немного подождут — и купят таким же образом платье для следующей.
Минне досталась первая очередь. Она купила белое платье в красный горошек и просто не могла на него налюбоваться. Естественно, она его не носила, а хранила на какое-то праздничное мероприятие или на особый случай. А может быть, чтобы в воскресенье вместе с подружками прогуляться по городу. Это была ее первая обновка с начала войны, по существу — первое взрослое платье. Да еще и купленное самостоятельно.
Короче говоря, Минна так любила свою обновку, что даже спала вместе с ней, положив платье под подушку. Но через несколько дней после покупки, так ни разу не выйдя в нем на люди, она проснулась утром и — о ужас! — платья под подушкой не оказалось. Кто-то вытащил его ночью, а Минна даже и не слышала. Г-споди, какое горе было у нее!
Минна так расстроилась, что даже не пошла на занятия. Она сидела на своей кровати и плакала, когда в комнату вошла муме Сора и сказала ей: «Я за тобой, пошли». Муме Сора обо всем договорилась с руководством училища, оформила все необходимые документы. Они уехали в Самарканд, где Минна прожила полгода до приезда отца.
В Самарканде все любавичские нашли себе хорошую работу — ткали чулки. Фабрика устанавливала им дома ткацкие станки и назначала объем выработки. А дальше уже было твое дело, как его выполнить. Хочешь — работай днем, хочешь — ночью. Главное, чтобы в конце месяца ты отчитался по установленному для тебя плану. Эти планы были большие, трудиться приходилось много, но такая работа давала уникальную возможность соблюдать субботу и праздники. И приносила пусть и небольшой, но твердый заработок. Минна тоже включилась в эту работу и не голодала все время, пока жила в Самарканде.
Папа приехал в детдом точно в День Победы, 9 мая. Б-же, какое это было счастье для меня и моих двоюродных братьев!
Я не была в гетто и в концлагере. И не числюсь среди тех, кого называют «ницолей Шоа» — выживших в Катастрофе. Но я отношу себя к ним с полным основанием: я пережила не меньше горя, смертей и ужаса. Человек — слабое создание, на которое окружающий мир оказывает сильнейшее воздействие. И порой достаточно совсем малого, чтобы расправиться с ним, — чуть меньше еды, чем надо, отсутствие в нужный момент нескольких таблеток, просто сквозняк в вагоне. Но иногда человек бывает крепче стали. Как я выжила, почему сохранила не только физическое, но и душевное здоровье? Не понимаю. И мои дети, когда я им все это рассказываю, тоже не понимают. А о внуках и говорить нечего: для них бабушкины истории примерно то же самое, что и сказки. Они не могут себе представить, что все это было на самом деле, с реальными, а не вымышленными людьми. Что все это не придумано, а пережито. И слава Б-гу, что не могут.
Забегая чуть вперед, расскажу, что мой будущий муж, Зелиг, был единственным из всей его большой хабадской семьи, кто выжил в ленинградской блокаде. Он потерял всех до единого. Просто всех!
Но вернусь в сорок пятый год. Мы прибыли в Москву точно в праздник Суккот и с вокзала прямиком отправились в синагогу, в сукку. Там мы столкнулись с дядей Янкивом-Йосефом. Не могу забыть своего удивления — и не только оттого, что впервые за много лет я вновь оказалась в сукке, но и оттого, что на столах стояло довольно много тарелок с едой и никто не набрасывался на нее. Люди спокойно сидели, пели песни, делали «лехаим», закусывали. Я уже отвыкла, что возле еды кто-то спокойно сидит. Все последние годы, когда на столе оказывалась пища, ее моментально сметали до последней крошки. У меня полились слезы, но я как-то сумела себя сдержать. А у Минны началась настоящая истерика.
Янкив-Йосеф вывел нас из сукки и отвел к себе домой. Когда мы зашли в квартиру, он не пустил нас в комнаты, а проводил на кухню и позвал тетю, чтобы она полностью раздела нас. Потом взял наши грязные, совершенно завшивленные вещи и, хотя это был праздник, сжег их в печке. Он велел тете немедленно разогреть воду и вымыть нас. Да не просто вымыть, а выдраить мылом и мочалкой.
В сорок шестом году начался отъезд польских евреев из России. Ребе написал письмо: тот из хабадников, кто может выехать, причем любым путем, пусть уезжает. Но как? Мы ведь не польские евреи, а русские. Реб Мендл Футерфас создал целую подпольную организацию, которая наладила производство фальшивых документов. Раскиным в числе первых удалось получить такие документы. Минна выехала вместе с ними, они записали ее как свою дочь. И тут наш добрый ангел муме Сора раздобыла у реб Мендла Футерфаса бумаги на выезд для семьи своего старшего сына. В них вписали меня и двух моих оставшихся в живых двоюродных братьев как его детей. И в сорок шестом году по этим фальшивым документам мы благополучно выехали из Советского Союза. Когда я расставалась с отцом, то думала, что разлука будет недолгой, — он должен был уехать со следующей партией хабадников. Но организацию реб Мендла раскрыли, и отец застрял в СССР на долгие двадцать лет.
Когда мы встретились, я уже была замужем, имела свой дом, семью, детей. Судьба распорядилась так, что детство мое прошло, по существу, без родителей — без ласки матери, без совета отца. Была у нас в детдоме такая песенка, я помню ее до сих пор: «Я не мамкина, я не папкина, я на улице росла, меня курица снесла». Но, к счастью, ко мне не прилипли обычаи и привычки улицы, я осталась религиозной еврейской девочкой.
В Польше нас встретили представители «Джойнта» и дали еду. До сих пор, хотя я уже шестьдесят лет живу в Израиле, первое, что мне приходит на ум, когда я вспоминаю Польшу, — еда. И не только Польшу. Еда тогда и еще много лет спустя была для меня самым главным. Я, конечно, понимала, что уже больше нечего опасаться — голод не вернется. Но, несмотря на магазины, полные продуктов, на собственную кухню, забитую ими, поделать с собой ничего не могла. Вечно припрятывала где-нибудь маленькие запасы — для чего, зачем? Но я запасалась едой и не могла себя превозмочь…
Из Польши мы прямиком направились в Германию, в перевалочный лагерь Покинг. Там уже находилось около восьми тысяч евреев, спасшихся в Катастрофе. Скоро там собрались многие наши родственники — Раскины с Минной, маленький Хаимке и Додик, приехавшие с какими-то хабадскими семьями из Самарканда. Всем им устроила документы муме Сора.
В Покинге началась более-менее нормальная жизнь. Еды было вдоволь и к тому же кошерной. С детьми начали заниматься, а хабадники организовали ешиву. И тут появился мой дядя из Эрец-Исраэль. Тот самый сионист Элияу Каплан, который чудом ускользнул из лап чекистов в Бобруйске. Он узнал, что сестра скончалась, ее муж застрял в СССР, а мы, две его племянницы, остались неприкаянными. Кстати, рассказал ему об этом известный хабадник Пинхас Альтгойз — дядя моего будущего мужа. Он занимался помощью русским евреям и был в курсе всех дел. Много лет спустя я назвала в его честь одного из моих сыновей, который сейчас является представителем всех раввинов СНГ в Израиле. Он часто ездит в Россию, вхож там в самые высокие круги. Кто мог знать, что жизнь примет такой оборот?
Дядя Элияу приехал в Покинг в начале сорок седьмого года. Он не видел тетю Дрейзл больше двадцати лет и боялся, что его внезапное появление испугает ее. Ему указали на бараки, где жили хабадники, а он все ходил вокруг да около, не решаясь войти. Потом подозвал какого-то мальчика, игравшего во дворе, и научил его, что говорить.
Тот зашел в барак и спросил у тети: «Дрейзке, у вас есть брат в Эрец-Исраэль?» «Конечно, есть. Но я его уже много лет не видела и не имею о нем никаких вестей. А что ты вдруг спрашиваешь?» — ответила она. «Да потому что он стоит там, под домом, во дворе», — сказал мальчик.
Дрейзл не поверила, решила, что произошла какая-то ошибка или над ней подшучивают. Мальчик выбежал во двор и рассказал это Элияу. И только тогда он решился войти в барак.
О, какая это была встреча! Как они смеялись от радости, как целовали друг друга! И сколько слез пролили вместе! Им надо было о многом друг другу рассказать, ведь столько времени прошло с тех пор, как он мальчиком ночью убежал из дома. Целая жизнь!
Элияу пробыл в Покинге несколько дней, все разузнал и предложил, чтобы я вернулась вместе с ним в Эрец-Исраэль. У него в заграничном паспорте была записана дочь, примерно моего возраста. И он спокойно мог ввезти ее в Палестину, тогда ведь такого жесткого паспортного контроля, как сейчас, не было. Задурить голову англичанам не представляло особого труда — дядя просто должен был сказать, что возвращается вместе с дочерью из путешествия за границу.
Когда мы приехали в Палестину, я поменяла свое имя. Дядя сказал мне категорически: «Здесь нет галутных имен. Надо выбрать ивритское имя». Ну, понятно: Гита — это Това . Так я стала Товой.
Дядя жил в мошаве Авигаль, возле Нетании. Он очень хорошо устроился в Палестине, был довольно состоятельным человеком, имел свой дом, фирму, сбережения в банке. И семья у него была хорошая — жена, трое детей. Но все годы его мучило, что он один, совершенно один, все его родственники остались в СССР. Поэтому он очень старался помогать мне и Додику.
Но он не знал, что с нами делать. Мы ведь словно явились с другой планеты. Хотя мне уже минуло тринадцать лет, я была маленькой и очень худой. Когда я шла спать, всегда брала с собой в кровать несколько кусочков хлеба. Понятно, как это смотрелось и кем меня потихоньку считали мои двоюродные братья и сестры, выросшие в Палестине и не знавшие, как люди умирают с голоду. «Ницолей Шоа» — спасшиеся в Катастрофе — еще не приехали, и такое поведение было для сабр, мягко говоря, необычным. Я действительно казалась им инопланетянкой.
Дядя устроил Додика в садик, начал устраивать и меня в учебное заведение. Но я сказала, что хочу быть с такими же детьми, как и я. Тогда организация «Алият а-ноар» («Репатриация молодежи») собирала по всей Европе уцелевших еврейских детей и переправляла в Эрец-Исраэль. В сельскохозяйственной школе «Микве Исраэль», находившейся возле Тель-Авива, она расселила первую группу детей из Польши. Они прошли ад, и я прошла ад. Мне не нужно было ничего объяснять или доказывать им, они понимали меня без слов, среди них я не выглядела белой вороной. Меня включили в группу, я прозанималась в ней два года и до сих пор сохраняю связь со своими соучениками.
Това в армии, в кибуце Тират-Цви, вместе с подругой и командиром. 1952 год
В «Микве Исраэль» были две группы — религиозная («Мизрахи») и светская. Мы относились к «Мизрахи», нас обучали истории, Танаху, арифметике, сельскому хозяйству. Не могу сказать, что это восполняло обширные пробелы в моем образовании, но и это было хорошо. Я хоть и окончила большой жизненный университет, но в нормальной средней школе почти не училась. В пятьдесят первом году, когда мне минуло семнадцать лет, я записалась на курсы медсестер при иерусалимской больнице «Шаарей цедек». Я выбрала именно эту больницу, потому что она обслуживала в основном религиозное еврейское население Иерусалима и в ней работало много верующих.
Начались занятия, которые мне очень нравились, — и сами предметы, и интенсивность лекций. Но тут сказалось мое голодное и холодное детство. Я проучилась совсем немного и заболела. Сперва прихватила ангина — хоть и тяжелая, но всего лишь ангина. Но она дала осложнение на сердце.
Мне сделали операцию — вырезали гланды. Когда дядя приехал меня проведать, главврач отозвал его в сторону и сказал: «Если бы эта девушка была моей дочерью, я бы ни за что не позволил ей учиться, а потом работать по такой тяжелой специальности, как медсестра. Конечно, она еще очень молода, и, скорей всего, у нее все пройдет. Но я бы не стал рисковать и забрал ее с этих курсов». Дядя как услышал это, воскликнул: «Что, это же моя дочь!» И забрал меня в тот же день. Так я и не стала медсестрой.
К тому времени Минна уже приехала вместе с семьей Янкива-Йосефа и училась в Рамат-Гане, где тоже была школа «Алият а-ноар». Сами Раскины поселились в Кфар-Хабаде и стали одними из его основателей. Минне уже исполнился двадцать один год, и вскоре она вышла замуж за любавичского хасида из Кфар-Хабада. Ее муж предложил мне познакомиться с его другом, очень хорошим парнем. Но я отказалась. У меня были совсем другие планы.
Премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион вручает Зелигу Альтгойзу награду за отличную службу
Я сказала ему и Минне, что в восемнадцать лет мне еще рано обзаводиться семьей, я хочу не замуж, а в армию. Ну, конечно, тут все стали сопротивляться: как это так, религиозная девушка — и в армию. Но я опять заупрямилась: «Мне сказали в больнице, что если я полгода буду вести нормальный образ жизни, у меня все пройдет. Может быть, и нет, но шансы примерно пятьдесят на пятьдесят. Но если я буду вести себя как больная, то и буду чувствовать себя больной. Вы говорите — замуж? Кто ж меня такую, с больным сердцем, возьмет замуж?»
И я пришла в военкомат точно в тот день, который был указан на моей повестке. Но, ознакомившись с историей болезни, меня отказались призвать в ЦАХАЛ. Я не отступила и не сдалась, и через полгода меня все же взяли. Я попала в «НАХАЛ-дати» — специальное подразделение для религиозных девушек. Служили мы в кибуце Тират-Цви, неподалеку от иорданской границы. В те годы граница была практически открыта, и через нее постоянно проникали террористы. Поэтому служба наша была очень ответственной и очень опасной. Мы охраняли кибуц и были готовы в любую секунду отразить нападение. К счастью, мне так ни разу и не пришлось участвовать в бою.
В Тират-Цви я пробыла год, а потом меня перевели под Хайфу. Тогда в Израиле катастрофически не хватало учителей и воспитателей детских садов — приехала большая алия из арабских стран, многодетные семьи. Армия дала возможность всем желающим во время срочной службы пройти курс воспитательниц. И я целый год три раза в неделю ездила в Хайфу заниматься по вечерам на этих курсах. Я многому научилась на них, но диплома они не давали. После демобилизации я вернулась к дяде Элияу в Авигаль и пошла работать помощницей воспитательницы в детском саду мошава.
Ну, понятно, я очень часто гостила в Кфар-Хабаде — у Минны и у Раскиных. И муж Минны все время говорил мне: «Давай я познакомлю тебя с тем парнем, ты даже не понимаешь, как он тебе подходит». И познакомил в конце концов. Каждый раз, когда я приезжала в Кфар-Хабад, этот парень — звали его Зелиг Альтгойз — крутился возле меня. Но я на его ухаживания не обращала никакого внимания.
Меня в армии называли монашкой, потому что я даже не смотрела в сторону парней. Времени у меня на это не было: днем — служба, а я была хорошим солдатом, по вечерам — учеба. Да и религиозные правила вовсе не предполагают гуляний с парнями, как это было принято тогда, да и сейчас, в армии. Как-то в День независимости мой бывший соученик навестил меня на военной базе и все были в шоке: «Посмотрите, что творится, к монашке приехал парень в гости!»
Перелом в наших отношениях произошел, когда Зелиг заболел. Он жил, понятное дело, в Кфар-Хабаде: Альт-гойзы — это не просто хабадники, а одна из самых уважаемых и больших хабадских династий. Но, как я уже говорила, все близкие Зелига погибли в ленинградской блокаде. И поэтому жил он один. Дали ему какой-то угол в полуразрушенном арабском доме — ведь тут была арабская деревня, покинутая жителями. И первые жители Кфар-Хабада жили в этих домах. Потом, понятно, построили нормальные жилища.
Один раз Зелиг должен был приехать ко мне в гости, но не приехал. Тогда даже обычные телефоны были большой редкостью, поэтому ничего странного не было в том, что он не позвонил. Но на сердце у меня было неспокойно. И я поехала в Кфар-Хабад, чтобы разыскать Зелига. Начала расспрашивать его друзей, знакомых и выяснилось, что уже несколько дней его никто не видел. Тогда я пошла к нему домой. И что же: он, бедняга, валялся на своем матрасе, положенном прямо на пол. Зелиг был так беден, что не имел кровати. И вот на этом полу он провел три дня с температурой под сорок градусов. К нему никто не приходил, а он даже не имел сил выйти. И на работе его никто не хватился, хотя тогда он уже был гражданским сотрудником на одной из военных баз. Я никогда не забуду это зрелище: в Эрец-Исраэль, в самом центре страны, и не где-нибудь, а в Кфар-Хабаде, он мог запросто умереть. И я сказала: «Все, как только ты выздоравливаешь, мы идем в раввинат и ставим хупу». Это было в пятьдесят четвертом году.
Янкив-Йосеф Раскин на бар мицве племянника Товы. 1965 год
Мы поселились в Кфар-Хабаде, и с тех пор вот уже пятьдесят четыре года я здесь живу. Сперва у нас была одна комнатка Зелига в разрушенном арабском доме — с туалетом во дворе. Без водопровода, с крысами, бегавшими по комнате ночью. В пятьдесят пятом году, когда я родила первую дочку, Двойреле, «Сохнут» начал строить дома для жителей поселка. И нам хотели возвести домик с двумя маленькими и низкими комнатками, да еще и с туалетом во дворе. Дядя Элияу помог нам с деньгами, и во время строительства нам сделали туалет в доме и увеличили высоту потолков. В общем, это было самое настоящее счастье — хоть и небольшой, но свой собственный новый дом. Только для моей семьи, моего мужа и детей. После всего, что я прошла, эти две комнатки стали моим убежищем, моим раем, моей землей обетованной. Семья потихоньку росла — родились еще одна дочка и трое сыновей. Все стали хабадниками. Все, кроме одного сына, обзавелись семьями. У меня много внуков, я богатая бабушка.
Мои дети часто спрашивают: мама, как ты могла пройти через ад и не просто выжить, а стать такой, какая ты есть? Я и сама не понимаю. Думаю, все дело в корнях. Я ведь почти не имела детства, мыкала горе чуть ли не с младенчества: война, эвакуация, голод, смерть близких. Мать умерла рано, отца я почти не видела, поэтому воспитывать меня, по существу, было некому. Откуда же взялись мои убеждения, моя вера во Всевышнего, мои моральные и этические принципы, которые я пронесла через все испытания? У меня есть только один ответ: корни, мои святые предки, хабадники. В иудаизме есть такое понятие — «заслуги отцов». Благодаря этим заслугам я прошла через ад и не сломалась, сохранила заветы предков, добралась до Эрец-Исраэль и сумела создать большую, настоящую любавичскую семью…
(Опубликовано в №242, июнь 2012)