Михаил Веллер: Валентин Зорин -
высокопоставленное журналистское дерьмо
А я не могу забыть уже, наверное,
лет 30 тому назад, как это высокопоставленное журналистское дерьмо брало
интервью у Маргарет Тетчер... Всё это было важно обставлено - два шикарных
кресла, столик - Зорин, настоящую фамилию которого Веллер даже постеснялся
огласить, считался основным "правительственным" журналистом,
спрашивает: госпожа Тетчер, как вы считаете, может ли СССР,используя
преимущества социализма, обогнать самые развитые страны?
Охреневшая Тетчер говорит -
подождите, какие преимущества? Зорин - ну, социализма...
Он так привык к тому, что ему
никто никогда не перечил и не переспрашивал, что не мог даже придумать
продолжение этого советского штампа, который до сих пор сидит во многих
советских головах, причём в головах людей, уехавших жить в капитализм, что
особенно смешно...
И Тетчер увидела в глазах (и я
увидел) Зорина и злость, и мольбу - ну, Тетчер, не спрашивайте дальше, ну не
могу я назвать ни одного преимущества, сжалилась над ним и ответила что-то
вроде - ну вам надо очень постараться и много поработать...
Я вчера смотрел репортаж из его
квартиры - он и в 90 лет не имеет смелости сказать что-нибудь по совести,
остался тем же дерьмецом.
Первый канал горячо поздравил с 90-летием журналиста, который все свою
жизнь профессионально обсирал Америку и весьма преуспел в этом. Дословно было
сказано: «Валентин Зорин и сегодня передает свой бесценный опыт молодым
коллегам.»
А вот вам прекрасная история про
БЕСЦЕННЫЙ ОПЫТ.
«.......Была в ходу в Ленинграде
после шестьдесят седьмого года и такая шутка: "Чем отличается Суэцкий
канал от канала Грибоедова? Тем, что на Суэцком евреи сидят по одну сторону, а
на Грибоедова - на обеих".
На канале Грибоедова, а отнюдь не
на Суэцком, родился некогда и известный советский политический
обозреватель-американист, комментатор, политолог и обличитель Валентин Зорин.
Правда, фамилия его была тогда не Зорин, а несколько иная, более гармонирующая
с внешним обликом.
Про Зорина была и шутка
персональная: Родилась она во время визита в Союз Генри Киссинджера и
основывалась на необычайном их внешнем сходстве: Зорин был вылитой копией
Киссинджера, прямо брат-близнец, только в одну вторую натуральной величины -
тот же курчавый ежик, оттопыренные уши, жирный подбородок и роговые очки.
"Скажите, пожалуйста,
господин Зорин, вы еврей?
- Я - русский! - А-а. А я -
американский".
Вот этот Валентин Зорин,
знаменитый в те времена человек, лет двадцать безвылазно просидел в Америке. Он
был собкором ТАСС, и АПН, и "Правды", и всего на свете. Он в этой
Америке изнемогал и жертвовал жизнью на фронтах классовой борьбы. Он жил в
американском коттедже, ездил на американской машине, жрал американскую еду и
носил американскую одежду.
В порядке ответной любезности он
сумел рассказать об Америке столько гадостей, что будь она [Америка] хоть
чуть-чуть послабее и поменьше - давно бы рухнула под тяжестью его обличений. В
профессиональной среде он имел среди коллег кличку "Валька-помойка".
Зорин был профессионал, и не было
в Америке такой мелочи, которую он не обращал бы ей в порицание и нам в хвалу.
Умел отрабатывать деньги. А деньги были неплохие; зеленые такие. Баксы. Не
каждый сумеет за антиамериканскую неусыпную деятельность получать в
американской же валюте. Такое было время акробатов пера и шакалов ротационных
машин.
И вот он однажды под вечер выходит
из одних гостей. Его там в доме принимали прогрессивные американцы, кормили его
стейками, поили виски и говорили всякие приятные вещи. И он уже обдумывает, как
сделать из этого антиамериканский материал. И повыгоднее его пристроить. И идет
он к своей машине, припаркованной в сотне метров у тротуара. И тут сзади ему
упирается в почку что-то вроде пистолетного ствола, и грубый голос приказывает:
- Не шевелиться! Бабки гони!
Ограбление, значит. Типичный
нью-йоркский вариант. Зорин, как человек искушенный и все правила игры знающий,
не дергается. В нагрудном кармане пиджака у него, как советуют все полицейские
инструкции, лежит двадцатка. И он ровным голосом, стараясь не волноваться,
отвечает, что у него с собой двадцать долларов всего, в нагрудном кармане. -
Доставай, но без резких движений!
Он осторожно достает двадцатку и
протягивает за плечо. Ее берут, и голос угрожает: - Пять минут не двигаться! А
то - покойник! И тихие шаги удаляются назад.
Когда, по расчетам Зорина,
времени проходит достаточно для того, чтобы грабитель удалился на безопасное
расстояние, он оглядывается – и видит, как за угол скрывается поспешно негр.
Самый такой обычный, в синих джинсах, в клетчатой рубашке, в белых кедах. Зорин
садится в свою машину и едет. А сам обдумывает. Это ж какой
случай замечательный! Средь бела
дня советский корреспондент ограблен в центре Нью-Йорка вооруженным
преступником! Вот уже до чего дошел разгул безобразий! И полиция их продажная
бессильна! Прекрасный материал сам в руки приплыл.
И чтобы сделать очередной
журналистский шедевр более убедительным, емким и панорамным - показать всю
прогнилость и обреченность ихнего строя, он гонит к ближайшему отделению
полиции. Стреляный воробей: а то завопят потом - лжет этот красный, никто его
не грабил, почему не обратился в полицию, если грабили?! Пожалуйста -
обращаюсь. А поди ты его поймай: лица не видел, примет не знаю, а таких
ограблений - да тысячи ежедневно. Стрелял наркоман двадцатку на дозу - это как промысел:
верняк.
Он тормозит под вывеской
полицейского участка и просит проводить его
к дежурному - он должен заявить
об ограблении. В отделении сидит под кондиционером здоровенный сержант с
красной ирландской рожей и голубыми глазками, вытянув ноги на стол, и жует
жвачку.
- Привет! - говорит он Зорину. -
Какие проблемы?
- Я советский журналист! -
заявляет Зорин. - И меня сейчас ограбили прямо на тротуаре в вашем городе!
- Да, - сочувствует детина, - это
бывает. Кто ограбил?
- Приставили пистолет к спине и
отобрали деньги.
- Приметы, - говорит детина, -
приметы! Подробности потом. Если вы заинтересованы, чтобы мы нашли преступника
- давайте попробуем.
- Черный, - описывает Зорин
ехидно. - В синих джинсах, в клетчатой рубашке. В белых кедах. Роста так среднего.
Не старый еще, конечно.
- Так, - спокойно говорит
сержант. - Понятно. Где это, говорите, случилось, мистер? Сколько минут назад?
А во всю стену мигают лампочки:
подробнейшая карта города. Сержант щелкает тумблером и говорит:
- Алло! Джон? Фил? Уличное ограбление.
Квадрат 16-Д. Тридцать шестая, близ угла Второй авеню. Девятнадцать пятнадцать
плюс-минус минута.
Чернокожий, среднего роста, синие
джинсы, клетчатая рубаха, белые кеды. Давайте. Он бомбанул русского журналиста,
тот волну гонит. Да. Сколько он у вас взял, сэр?
А говорить, что весь этот сыр-бор
из-за двадцатки, как-то и неудобно. Не того масштаба происшествие получается.
Попадет потом в газеты: коммунистический журналист хотел засадить в тюрьму
бедного представителя угнетенного черного меньшинства за паршивые двадцать
долларов. И Зорин говорит:
- Триста долларов.
- Алло! Он с него снял триста
баксов - вы пошустрите, ребята.
Придвигает Зорину пепельницу,
газету, пиво:
- Посидите, - говорит, - немного,
подождите. Сейчас ребята проверят, что там делается. Да, - признается, - с
этими уличными ограблениями у нас просто беда. Уж не сердитесь.
- Ничего, - соглашается Зорин, -
бывает. - А сам засекает время: чтоб написать потом, значит, сколько он
проторчал в полиции, и все без толку, как его там мурыжили и вздыхали о своем
бессилии. Отличный материал: гвоздь!
Он располагается в кресле
поудобнее, открывает банку пива, разворачивает газетку... И тут распахиваются
двери, и здоровенный полисмен вволакивает за шкирку негра:
- Этот?
И у Зорина отваливается челюсть,
а пиво идет через нос. Потому что негр - тот самый...
Сержант смотрит на него и
констатирует:
- Рост средний. Особых примет
нет. Джинсы синие. Рубашка клетчатая. Кеды белые. Ну - он?!
И Зорин в полном ошеломлении
машинально кивает головой. Потому что этого он никак не ожидал. Это...
невозможно!!!
Нет - это у них там патрульные
машины вечно болтаются в движении по своему квадрату, и до любой точки им
минута езды, и свой контингент в общем они знают наперечет - профессионалы,
постоянное место службы. Так что они его прихватили тут же поблизости, не успел
еще бедняга дух перевести и пивка попить.
- Та-ак, - рычит сержант. - Ну
что: не успел выйти - и опять за свое? Тебе что - международных дел еще не
хватало? Ты знаешь, что грабанул знаменитого русского журналиста, который и так
тут рад полить грязью нашу Америку?
- Какого русского, офицер? -
вопит негр. - Вы что, не видите, что он - еврей? Стану я еще связываться с
русскими! Вы меня с Пентагоном не спутали?
Зорин слегка краснеет. Сержант
говорит: - Ты лучше в политику не лезь. Он - русский подданный. И сделал на
тебя заявление. Говори сразу - пушку куда дел?
- Какую пушку? - вопит негр. - Да
вы что, офицер, вы же меня знаете - у меня и бритвы сроду при себе не было. Что
я, законов не знаю? Вооруженный грабеж пришить мне не получится, нет! Я ему
палец к спине приставил, и всего делов. А если он испугался - так я не при чем.
Никакого оружия!
- Вы подтверждаете, что видели у
него оружие? - спрашивает сержант.
- Побойтесь Бога, мистер русский
еврей-журналист, сэр! – говорит негр.
Зорин еще раз слегка краснеет и
говорит, что нет, мол, собственно оружия он не видел, но он, конечно, может
отличить палец от пистолета, и прикосновение было, безусловно, пистолета. Но
поскольку он сначала не оборачивался, а потом уже издали мелкие детали было
трудно разобрать, то он на оружии не настаивает, потому что не хочет зря
отягчать участь бедного, судя по всему, простого американца, которого только
злая нужда могла, конечно, толкнуть на преступление.
- О'кэй, - говорит сержант, - с
оружием мы тоже разобрались. Теперь с деньгами. Гони мистеру триста баксов,
живо, и если он будет так добр к тебе, то ты можешь на этот раз легко
отделаться.
Тут негр ревет, как заводской
гудок в день забастовки, и швыряет в лицо Зорину его двадцатку.
- Какие триста баксов! - лопается
от праведного возмущения негр. - Пусть он подавится своей двадцаткой! У него в
нагрудном кармане пиджака, вот в этом - и тычет пальцем - была двадцатка, так
он сам ее вытащил и отдал мне! Сержант, верьте мне: этот проклятый
коммунистический еврей хочет заработать на бедном чернокожем! Что я сделал вам
плохого, сэр?! Где я возьму вам триста долларов?!
Зорин, человек бывалый,
выдержанный, все-таки краснеет еще раз и вообще происходит некоторая неловкая
заминка. То есть дело приняло совсем не тот оборот, который был предусмотрен.
Сержант смотрит на него внимательно, сплевывает жвачку и говорит:
- Вы заявили, что грабитель отнял
у вас триста долларов. В каких они были купюрах? Где лежали? Вы подтверждаете
свое заявление?
Зорин говорит с примирительной
улыбкой:
- Знаете, сержант, я все-таки
волновался во время ограбления. Поймите: я все-таки не коренной американец, и
как-то пока мало привык к таким вещам. У меня был стресс. Допускаю, что я мог в
волнении и неточно в первый момент помнить какие-то отдельные детали. Может
быть, там было и не триста, а меньше...
- Вы помните, сколько у вас было
наличных? - спрашивает сержант; а полисмен откровенно веселится. - Проверьте,
пожалуйста: сколько не хватает?
- Знаете, - говорит Зорин, - я
был в гостях, совершил некоторые покупки с утра, подарки, потом мы там немного
выпили... Не помню уже точно.
- Выпили, значит, - с новой
интонацией произносит сержант. - И после этого сели за руль? Это вы в России
привыкли так делать?
- Нет, - поспешно отвечает Зорин,
и лицо его начинает чем-то напоминать совет из женского календаря: "Чтобы
бюст был пышным, суньте его в улей". - Мы пили, конечно, только кока-колу,
я вообще не пью, я просто имел в виду, что у меня было после встречи с моими
американскими друзьями праздничное настроение, словно мы выпили, и, конечно, я
был немного в растерянных чувствах...
- Короче, - говорит сержант. -
Это ваша двадцатка?
- Моя.
- У вас есть еще материальные
претензии к этому человеку?
- Я ему покажу претензии! - вопит
негр. - Обирала жидовский! Это что ж это такое, сэр, - жалуется он сержанту, -
в родном городе заезжий еврей при содействии полиции грабит бедного чернокожего
на триста долларов! Когда кончится этот расизм!
Тогда Зорин на ходу меняет
тактику. Делает благородную позу.
- Сержант, - говорит он. - Я не
хочу, чтобы этого несчастного наказывали. Мне известно о трудностях жизни
цветного населения в Америке.
Пусть считается, что я ему
подарил эти двадцать долларов, и давайте пожмем друг другу руки в знак мира
между нашими двумя великими державами. Но сержант руку жать не торопится, а
наоборот, его ирландская рожа начинает наливаться кровью.
- Подарили? - спрашивает, пыхтя.
- Подарил, - великодушно говорит
Зорин.
- Так какого черта вы заявляете в
полицию, что он вас под револьвером ограбил на триста, если на самом деле вы
сами подарили ему двадцать? - орет сержант. - Вы же здесь сами десять минут
назад хотели закатать его на двенадцать лет за вооруженный грабеж?!
- Я разволновался, -
примирительно говорит Зорин. - Я был неправ. Я иногда еще плохо понимаю
по-английски.
- Сколько лет вы в Америке?
- Около двадцати.
- Так какого черта вы здесь
пишете, если не понимаете по-английски?
Тут до негра доходит, что
двадцатку ему вроде как дарили, и он протягивает руку, чтоб взять ее обратно,
но Зорин берет быстрее и кладет к себе в карман, потому что двадцати долларов
ему все-таки жалко.
- Ладно, - сплевывает сержант. -
Со своими подарками разбирайтесь сами. Это в компетенцию полиции не входит.
Если у вас больше нет друг к другу претензий, проваливайте к разэдакой матери и
не морочьте мне голову.
- Я напишу материал о блестящей
работе нью-йоркской полиции, - льстиво говорит Зорин. - Очень рад был
познакомиться. Как ваша фамилия, сержант?
- Мою фамилию вы можете прочитать
на этой табличке, - говорит детина.
- А писать или не писать - это
ваше дело. Не думаю, чтоб мое начальство особенно обрадовали похвалы в
коммунистической русской прессе. До свидания. А ты, Фил, погоди минутку. Ты мне
пока нужен как свидетель всего разговора.
И Зорин с негром выкатываются на
тротуар, где негр обкладывает Зорина в четыре этажа, плюет на его автомобиль,
предлагает на прощание поцеловать себя в задницу и гордо удаляется. А Зорин
уезжает домой, поражаясь работе нью-йоркской полиции и радуясь, что легко
выпутался из лап этих держиморд.
А сержант снимает трубку и звонит
знакомому репортеру полицейской хроники, который подбрасывает ему мелочишку за
эксклюзивную поставку информации для новостей.
- Слушай, - говорит, - Билл, тут
у меня был один русский журналист... Зо-рин... Ва-лен-тин... да, его черный
наркоман грабанул на двадцатку, да, палец сунул к пояснице вместо револьвера...
да, так он прикатил к нам и хотел этого бедолагу вскрыть на триста баксов...
как тебе это нравится, представляешь, закатать его на двенадцать лет?! Да,
известный, говорит, журналист...
И назавтра "Нью-Йорк
Таймс" выходит во-от с такой шапкой: сенсация! сенсация! знаменитый
русский журналист Валентин Зорин, известный своими антиамериканскими взглядами,
пытается ограбить безработного, чернокожего наркомана!!!" И излагается в
ярких красках вся эта история - с детальным указанием места, времени, и фамилий
полицейских.
После этого перед Зориным закрываются
двери американских домов. И его как-то тихо перестают приглашать на всякие
брифинги и пресс-конференции. И интернациональные коллеги больше не зовут его
выпить, и некоторые даже не здороваются. И в конце концов он вынужден,
естественно, покинуть Америку, потому что скандал получился некрасивый. Сидит в
Союзе, и лишь крайне изредка проскальзывает по телевизору.
А когда его спрашивают:
- Вы столько лет проработали в
Америке, так хорошо ее знали, - почему все-таки вы ее покинули и вернулись в
Союз? - он отвечал так:
- Вы знаете, когда я как-то
услышал, что мои дети, выходя из дома в школу, переходят между собой с русского
на английский, я понял, что пора возвращаться!..
