Дарвин и евреи

04.08.2017

Его теория нанесла сокрушительный удар по христианству, исламу и иудаизму, хотя Чарльз Дарвин всего лишь занимался наукой и не мог себе представить, что спустя век его теория ляжет в основу Холокоста, а его самого при этом назовут евреем.

Объявить Дарвина евреем – это надо быть настоящим антисемитом. Однако именно с такой конспирологической теорией вышла недавно в Турции под эгидой правительства серия книг для детей, в которой ученый Чарльз Дарвин был представлен «типичным евреем с крючковатым носом, который водился с обезьянами». Как сказано в книге, у Дарвина было две проблемы: он был евреем и терпеть не мог свой большой нос, а заодно – высокий лоб и кривые зубы.

Сам же Чарльз Дарвин, в котором совершенно точно не было ни капли еврейской крови, против иудеев ничего не имел – наоборот, даже сотрудничал с ними. Например, когда ученый вел переговоры о переводе своей новой книги «О выражении эмоций у человека и животных» со швейцарским зоологом и палеонтологом Чарльзом Форситом Мэйджором, а тот никак не мог приступить к началу работы, Дарвин пригрозил, что отдаст заказ «еврейскому джентльмену, который тоже изъявил желание заняться переводом». Впрочем, кем был этот возможный переводчик и как Дарвин решил вопрос, история умалчивает.

Когда теория Дарвина стала набирать популярность в научном сообществе, еврейская община разделилась на два лагеря. В одном теорию натуралиста категорически не приняли, так как она шла вразрез со многими иудейскими теологическими представлениями. Другие же были совсем не против этой теории и даже пытались вписать ее в классическую библейскую концепцию Сотворения. Например, выдающийся раввин и один из духовных лидеров европейского еврейства XIX века Шимшон Рафаэль Гирш из Германии написал в 1873 году, что идея эволюции через естественный отбор не противоречит иудейскому учению, а если эта теория будет доказана, то это просто означает, что вместо невероятного разнообразия видов живых существ Творец когда-то создал одну форму жизни – «аморфное ядро с божественной способностью к адаптации и наследованию».

Другой крупнейший раввин той эпохи Нафтали Цви Иеуда Берлин также считал, что верно понятая теория Дарвина не расходится с фундаментальными иудейскими принципами, а древние останки динозавров – не что иное, как кости существ, которые погибли при разрушении предыдущих миров, как это и описано в мидрашах и каббалистических текстах.

А талмудист и писатель Нафтали Леви из польского города Радома в 1876 году после переезда в Лондон даже отправил Дарвину свою книгу «Толдот Адам» («Родословная человека») с сопроводительным письмом. Леви утверждал, что употребление некоторых слов в Торе свидетельствует в пользу теории эволюции, да и в Талмуде содержатся ее доказательства. Но Дарвин не знал иврита и обратился за помощью к «некому ученому мужу и раввину», который и перевел письмо – оно до сих пор хранится в дарвинской коллекции библиотеки Кембриджа. В ответ Дарвин написал Леви благодарственное письмо, а одному из своих друзей признался, что эта книга «доставила ему удовольствие, которое он долго не испытывал», и что она была «лучшей похвалой, которую он когда-либо получал». В том же разговоре Дарвин отметил, что представители религиозных кругов часто находят в его теории погрешности, «но я просто делюсь научными истинами в том виде, в котором их открыл, и оставляю теологам поиски соответствий этих идей с Писанием – это их область знаний, а не моя».

Однако в целом еврейские религиозные авторитеты все-таки отвергли учение Дарвина, и за последние 150 лет мало что изменилось. Скорее даже усугубилось, так как «дарвинистское безбожие» и теория эволюции косвенным образом сыграли огромную роль в развитии евгеники, приведшей к истреблению людей по расовому или национальному признаку и Холокосту. При этом сам Дарвин в «Происхождении видов» не выходил за рамки биологической эволюции и не определял одни этносы как менее достойные жизни, чем другие. Но его натуралистические идеи позднее были переосмыслены и частично легли в основу социального дарвинизма.

Главным идеологом социального дарвинизма стал современник Дарвина, английский философ Герберт Спенсер. На первый взгляд, в его теории о «выживании наиболее приспособленных» нет ничего криминального. Но радикальные трактовки этой теории напитали мощной силой евгенику и расизм, что и привело к большой трагедии. К слову, «отцом» евгеники стал двоюродный брат Чарльза Дарвина географ и антрополог Фрэнсис Гальтон, которого на увлечение биологией вдохновил именно знаменитый родственник.

Инициативы в области негативной евгеники, направленные на исключение из общества людей с ментальными нарушениями, стали популярны мире, в том числе и в США, и привели к появлению законов о принудительной стерилизации. Так, в 1927 году суд, рассматривая дело «Бак против Белла», подтвердил законность принудительного лишения «неполноценных людей» их репродуктивной функции якобы «с целью защиты здоровья нации». До Холокоста и других нацистских «генетических чисток» этот подход многими учеными воспринимался как ключ к улучшению человеческой расы.

В Германии же развитие евгеники получило толчок еще в период Веймарской республики, когда эти исследования начали финансироваться, а стерилизация рассматривалась как инструмент избавления общества от «вредных» представителей. А уже через полгода после прихода Гитлера к власти вступил в силу закон о предотвращении рождения потомства у людей с наследственными заболеваниями, по которому в Германии прошли стерилизацию более 400 тысяч людей. Затем родилась и начала реализовываться Программа умерщвления Т-4, по которой эвтаназии подверглись жители Германии с психическими или физическими нарушениями. Считали, что содержание хронически больных людей, оттягивающих на себя ценные ресурсы нации, – непозволительный расход для немецкой экономики, которой необходим рывок.

И вскоре физическая или психическая неполноценность перестали быть единственными критериями для смертного приговора – людей стали уничтожать по расовому и национальному признаку. Опираясь на теорию эволюции и социал-дарвинизма, нацисты стали доказывать, что между немцами и другими расами идет противостояние, аналогичное борьбе за выживание между различными видами животных. Последователи Гитлера настаивали, что евреи и цыгане относятся к «низшему уровню в человеческой эволюционной иерархии и потому являются негативной расовой силой», и «еврейская проблема является биологически наследуемой, а значит, ассимиляция её не решит» – отсюда до Холокоста было уже рукой подать. Вряд ли Дарвин мог представить, что его теория станет одной из основ для самого страшного и кровавого режима в истории человечества. Тем более что сам он писал: «Выживает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто лучше всех приспосабливается к изменениям».

Ганна Руденко

СТОИТ ПОВТОРИТЬ

МАРЬЯН БЕЛЕНЬКИЙ. МЫ – РУССКИЕ

 
"Отец" знаменитой "тети Сони", автор
монологов Клары Новиковой, Геннадия Хазанова, Яна Арлозорова и других,
иерусалимский писатель-сатирик Марьян Беленький представляет…



Мы – русские.



Вне зависимости от
того, где мы живем.



Русские израильтяне,
русские американцы, русские жители Германии.



Родина у человека
одна. Это место, где ты сказал первые слова; где тебя впервые выпихнули из
очереди за вонючей колбасой с криком «Жиды сожрали наше мясо!».



Только там, на
родине, было возможно настоящее счастье — достать кило сыра или лампочку, или с
облегчением услышать, что погром, назначенный на пятое мая, переносится на
шестое.



Где еще мы бы
услышали греющий сердце комплимент: «Ты — хороший жид, а всех остальных
поубивать надо».



Где, как не на
родине, простой колхозник честно расскажет тебе, что жиды скупали молоко,
купали в нем своих жен, а потом это молоко продавали.



И что у жида, если
повнимательней присмотреться, сзади есть маленький хвостик. Ну, опять же насчет
мацы с кровью… Кто же из них в этом признается…



Родина — это там,
где тебе впервые вывели жирную двойку на приемных экзаменах, хотя ты отвечал
лучше всех.



Родина – это там,
где слово «еврей» было неприличным, а разговоры на идиш приравнивались к мату.



Ведь по-русски
написаны не только «Я помню чудное мгновенье», но и «Интеллигенция – это не
мозг нации, а говно».



И, невзирая на всё
это, — по-русски бьются наши сердца и в русском ритме мы любим наших женщин.



И весь спектр эмоций
мы выражаем с помощью русской народной мантры из трех слов.



И сеансы групповой
психотерапии нам с успехом заменяет рюмка водки в хорошей компании.



Мы хотим, чтобы наши
дети и внуки сохранили русский язык и русскую культуру, но чтоб они не знали слова
«жид».



Чтобы они никогда не
услышали ночного грохота в дверь, истошных женских криков, хруста ломающихся
костей, звона разбитых стекол, мерного грохота кованых сапог по мостовой.



Чтобы им никогда и
ни на каком языке не приходилось прославлять великого и мудрого вождя.



Потому что как
только появляется великий и мудрый вождь, исчезает жратва.



Россия была, есть и
будет великой страной с великой культурой.



Вне зависимости от
того, какие мудаки и подонки там сегодня у власти.



Когда у меня в
Израиле случился инфаркт, «скорая» приехала через 7 минут.



У моего тестя в
Москве случился инфаркт, «скорая» не приехала, и он умер.



Я многого мог бы
достичь, если бы остался в России.



Если бы был жив,
живя там.



В чем я не так уж
уверен.



Среднюю
продолжительность жизни в России я уже давно перекрыл.



До израильской мне
еще лет 20.



Мы стали
израильтянами, американцами, европейцами, но нам до сих пор снятся сны
по-русски.



Мы вздрагиваем,
услышав «жидовская морда».



И просыпаемся с
чувством облегчения.



Слава Богу, МЫ
ЗДЕСЬ.



Мы – дети России,
где бы мы ни жили.



Но пусть она лучше
останется в воспоминаниях.



Родина — родиной, а
жить хочется по-человечески.

Прогулка в Цюрихе или «Семнадцать мгновений весны» в реальности.

Летом 2004 в Цюрихе мне довелось пройтись по чудесной улице Bahnhofstrasse. Она идет от озера к вокзалу. Собственно, само ее название – Вокзальная. Эту прогулку до вокзала и обратно я не забуду никогда. Дело не в красоте этой, с милыми трамвайчиками, красивой улицы богатого западноевропейского города. А в том, кто со мною шёл. Я оказался идущим между двумя пожилыми немцами, друзьями с конца 30-х. Слева от меня шёл друг нашей семьи, Эрик Пешлер, родившийся в 1922, бывший руководитель Студии док. кино Цюрихского ТВ. Его отец, Альберт, был генералом Вермахта. И не просто генералом, а одним из близких к Гитлеру людей. В 1939 Эрик, прошедший к тому времени не только драму любви к еврейской девушке (вынужденной вместе с семьей уехать из Германии), а слушавший британское радио и ненавидевший нацистов, поссорился с отцом, ушел из дома и уехал из Германии. Он жил в Лондоне, в Париже, в Риме, в Москве, в Цюрихе. С начала и до середины 60-х (во времена нашей Оттепели) он, уже известный журналист, недолго жил в Советском Союзе и написал книгу "Частная жизнь в СССР", в которой был в том числе и рассказ о моем папе, в то время главном дирижере Гос. оркестра Белоруссии, с которым они подружились на концерте в Москве. У нас книгу Эрика заклеймили как антисоветскую, на Западе, наоборот – как прокоммунистическую. Бедный Эрик метался между двух огней. Но я отвлёкся. Справа от меня… Справа от меня – шёл человек, чьё имя натвержено сериалом "Семнадцать мгновений весны". Какое-то время я не мог отделаться от ощущения, будто метафорически нахожусь внутри него. Хотя находился я – внутри иного, документального, но не менее драматического фильма о войне. Рядом со мной шел человек, близко знавший Гитлера, не раз обедавший с ним, лично знавший всю верхушку Третьего рейха. Собственно, сам бывший ее высшей частью. Его имя и фамилия стали нарицательными и были синонимом власти, которая была выше СС. Во всё это было невозможно поверить. Но это было именно так. Этого человека звали... Мне даже неловко произносить его имя. Настолько оно одиозное. Его звали Мартин Борман. Догадываюсь, что вы подумали. Нет, я в своем уме. Конечно, это был не бывший Рейхсляйтер Германии, начальник Партийной канцелярии НСДАП, Рейхсминистр по делам партии, второй человек в Рейхе – это был его старший сын, которого звали так же. Вот некоторые записи нашего разговора (сделанные от руки вечером в номере отеля) на английском, иногда переходившим на французский, с немецкими вставками, которые мне переводил Эрик. Самым сильным чувством, охватившим меня тогда и, по сути, не покидающим до сих пор, было и есть чувство близости ТОГО времени, близости ТОЙ войны и ТЕХ людей. Всех тех и всего того, что мы знаем по художественным фильмам и по старой черно-белой хронике, своей фактурой создающей как оказалось ложное ощущение давности тех событий и жизни тех людей. Возникло чувство, что всё это было вчера. Разговаривая с Борманом, в основном слушая его, это чувство только усиливалось. Не умственно, а по ощущению. Но возникло оно внезапно, когда, встретившись с ним и уже зная, кто он, я пожал ему руку – всё мгновенно стало недавним. - Вам приходилось здороваться с Гитлером за руку? – решился аккуратно спросить я. - Конечно, много раз, – он настороженно посмотрел на меня. – Надеюсь, сейчас это уже не накладывает на меня тень… - Конечно, нет, – мне стало неловко, – простите за этот инстинктивный вопрос. Он добродушно улыбнулся. Тем не менее, то, что всего одна ладонь (!) отделяла меня от невообразимого рукопожатия – произвело на меня физически сильное впечатление. - Гитлер был моим крестным отцом. Можете представить себе моё отношение к этому, учитывая, что позже я долгое время был священником? - Я даже не могу вообразить себе ваших чувств, – ошеломленно признался я. Он молча кивнул. Мартин Борман-младший был врачом, много лет он работал в Африке, был католическим священником, миссионером. Он лечил людей и читал им проповеди, старался морально помочь. - Много раз мне советовали сменить фамилию. Aber... Но я не считал это правильным. Это моя судьба, мой крест. И я должен его нести. Мой папа был хорошим отцом, заботливым и понимающим. Я люблю его как отца. При этом он, как и все нацистские вожди, был не просто преступником, он был монстром. И если бы он оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге, он бы больше заслуживал казни, чем Риббентроп. - Мартин, – задумавшись над услышанным, произнес я, – как в своем отношении к отцу вам удается разъединять его на «отца» и на «другого»? Как вы сочетаете любовь к нему с таким ясным осуждением его как нацистского преступника и, как вы говорите, монстра? - Знаете, во-первых, монстры ведь тоже заботятся о своих детях! – он невесело усмехнулся. – А во-вторых, вы просто слишком молоды. Для меня это давно решенный вопрос. Преступления отца, то, что он был одним из тех, кто своей подписью отправлял тысячи людей на смерть, вызывает у меня совершенно однозначное отношение. А то, что он был любящий отец – это касается только меня и моих братьев и сестер. Что имеет большее значение: мои чувства или гибель миллионов людей? Здесь всё ясно. Когда мы видимся на редких семейных встречах – мы никогда не пьём за его… как это сказать по-английски?.. царствие небесное. Мы пьем только за нашу память о нем как отца и за спасение его души. В которое я не верю. Какое-то время мы шли молча. Мимо и навстречу шли прохожие. Мне подумалось: как странно – они не представляют, кто этот седой человек, и о чем мы говорим. Мимо нас негромко проехало несколько машин. Навстречу прозвенел трамвай. - Знаете, – сказал Борман, – всю свою жизнь я пытался искупить немыслимый грех моего отца перед миром. Не думаю, что у меня это получилось. Я не думаю, что это вообще возможно. Настолько… – он вытер повлажневшие глаза. – Но я пытался. - Вы были не обязаны, – мне хотелось сказать ему что-то доброе. – Сын за отца не отвечает. - О, нет! – он резко поднял голову. – Еще как отвечает! Морально. И сын за отца, и отец за сына. То, что вы сказали, выдумано для облегчения чувства вины. Мы отвечаем за любого близкого нам человека. Я всегда говорю это в своих проповедях. Просто по факту близости. Даже за друга. И все это чувствуют. Но не все дают себе труд осознать это и сказать вслух. - Ja-ja, Martin, – вдруг произнес Эрик по-немецки. – dich ist absolut recht, – и, посмотрев на меня, потряс рукой в его сторону. – Он абсолютно прав. - Мы, дети руководителей Третьего рейха, несем свой крест, – продолжал Мартин. – Дочка моих друзей, Катрин Гиммлер, внучка Эрнста, брата Генриха, она историк, политолог, сделала очень много для разоблачения многих бежавших нацистов. Она много ездила по миру. При этом она тоже оставила свою фамилию. Ее исследования о братьях Гиммлерах дают правдивую картину их семьи. Это семья душевных уродов. Знаете, гражданство какой страны она взяла? - Швейцарии? - Нет. - Соединенных Штатов? - Нет, вы не догадаетесь. - Ja-ja! – внезапно, выразительно подняв брови, без улыбки сказал Эрик. - Ну, допустим самое радикальное, – осмелился я, – России! - Нет! - Я сдаюсь – искренне признался я. - Она гражданка Израиля. Ее муж – генерал израильской армии. На секунду, продолжая неспешно идти, я будто оцепенел. - Ну, знаете! – я хохотнул и чуть не рассмеялся. – Могу себе представить выражение лиц пограничников, когда она въезжает в Израиль, и они видят ее фамилию! - Это точно! – Мартин не улыбался. – Эту фамилию там знают все. Но она специально ее оставила, чтобы никогда не забывать о прошлом своей семьи. Я перестал усмехаться и понял, что мой юмор, как ни смешно, не уместен. - Ja-ja! – с тем же эксцентричным выражением подтвердил Эрик. – Гудрун, дочка Генриха Гиммлера, которая считает его великим и ни в чем не виновным, ненавидит Катрин, ненавидит Мартина, ненавидит меня, она всех нас ненавидит. Ее душа – загадка. – Эрик замолчал и шёл, глядя впереди себя на тротуар, – Ja-ja… Нас обогнал стрекочущий велосипедист. Навстречу прошла молодая женщина с маленькой девочкой за руку и с коляской, в которой сидел смешной малыш с удивленным выражением лица. Мы улыбнулись им. - Мартин, – осмелился спросить я, – простите за вопрос, но… что вам запомнилось больше всего? - Знаете, я мог бы рассказывать, каким Гитлер был вегетарианцем, как у него проходили обеды, как я, будучи подростком, любил его и называл его дядей Адольфом, я ведь был назван двумя именами, в том числе и Адольфом в его честь, но это имя я не использую, как он учил меня рисовать, и как мне это нравилось, но как мне не нравился его крупный нос, когда он наклонялся рядом со мной и объяснял, как класть мазки акварелью, но какой при этом был мягкий и завораживающий его голос. И в каком я был ужасе, когда узнал правду о нем, о моем отце, обо всём… Я мог бы много рассказать. Но всё это не имеет значения. - Вы не правы, – попытался возразить я, – всё это имеет значение. - Нет, – спокойно ответил он, – не имеет. Имеет значение случай, который был уже после войны. Я уже принял сан священника. Но бывают моральные ситуации, на которые даже у священника нет ответа. Это случай, о котором я не раз рассказывал в интервью и на телевидении. Ко мне приходили люди, я слушал их исповеди и старался им помочь, воодушевить их. Как-то ко мне пришел бывший солдат вермахта. Он рассказал, что во время восстания в Варшаве он был среди тех, кто зачищал от повстанцев подвалы домов. Из одного подвала внезапно выскочила и побежала маленькая девочка, лет пяти или шести. Но она споткнулась и упала недалеко от него. Он захотел ее поднять и спасти. Но внезапно услышал окрик обер-лейтенанта: «Клаус! Ткни эту тварь штыком!» И он, подчиняясь приказу, проткнул ее штыком в грудь. Она не закричала, а задохнулась. Это были секунды. Задыхаясь, она смотрела не него. Он понял, что совершил что-то невообразимое. С чем он не сможет жить. Он выхватил штык из ее тела и побежал за обер-лейтенантом, чтобы убить его. Он нашел его через пару минут, лежащим раненым от автоматной очереди из окон. И, вместо должного по инструкции спасения офицера, он несколько раз ударил его штыком. Его исповедь была через 20 лет после войны. Но с тех пор этот бывший солдат, ставший почтовым служащим, так и не женился и у него не было детей. По его словам, он не мог смотреть в их глаза. И все годы каждый день жил с этим воспоминанием. Он сказал: «Бог не простит меня, я не могу себе представить, что со мной будет за то, что я сделал». Даже как священник я не знал, что ему сказать. Через неделю этот человек повесился. Я боюсь это говорить, но, наверно, он поступил верно. Вероятно, я неправильный священник. Несколько секунд мы шли молча. - Нет, – осмелился сказать я, – мне кажется, вы правильный священник. Борман взглянул на меня почти безнадёжным взглядом, при этом исполненным некой надежды. - Вы понимаете, – продолжил он, – это не только реальная история, но и метафорическая. Таково большинство людей. Потом они всё поймут. Они и сейчас понимают, но в момент, когда от них зависит жизнь и судьба других людей – они слушаются приказа. Они подчиняются идее. Надо быть цельным человеком и постоянно думать о том, что ты делаешь, и главное, не бояться быть собой, не бояться противостоять приказам, чтобы в критический момент не совершить нечто чудовищное. - Так, что же, – решился я спросить его, – вы считаете, он прощён? - Да. – Борман с удивлением посмотрел на меня. – Он прощён. - Каким образом? - Он не убивал с умыслом. Он сделал это по инерции выполнения приказа. Поэтому он так страдал. Ни Гиммлер, ни Геббельс, ни мой отец – не страдали бы от такой мелочи, как убитая девочка. Неприятная картина, – он сделал упругий жест ладонью по воздуху, – но не причинившая ни физического, ни идейного дискомфорта. Она же была еврейка. Хотя я уверен, – он рукой рассёк воздух перед собой, – что в душе все они понимали, что это противоречит природе, что это преступно, и что им придётся заплатить за это. Я убеждён, что они осознавали это. Этот солдат был нацистом чисто формально. И наказал сам себя. Поэтому он прощен. - Nein-nein, Martin! – Эрик вдруг снова заговорил по-немецки и мелкими движениями отрицательно закачал головой. – Я не согласен. Простить значит снять событие. Он не может быть прощен. Здесь я согласен с евреями. С верующими иудеями. Наше христианское «прощение», благодаря которому христианство завоевало полмира, всех развратило! Покайся – и будешь прощен! Это лукавство! Не может быть такого. Уверен, иудаизм ближе к истине. Там так: всё, что ты совершил, вне зависимости от твоего раскаяния, навсегда остаётся с тобой. Бейся хоть лбом об стену и уверяй в искренности своего раскаяния – ничего не изменится. Раскаяние важно. Оно определяет тебя в твоем моральном движении. Но оно не снимает события и не снимает твоей вины. А мы, христиане, удобно устроились! Предал, покаялся – и снова как новенький! - Эрик! – выдохнул Борман с возмущением. – Говорить так огромный грех! Раскаяние – это не просто слова, это осознание и страдание! Страдание души, часто и тела! Человеку необходимо возрождение! Правильно, именно этим христианство завоевало почти весь мир, потому что именно эту уникальную возможность нам дал Господь! Мартин, покрасневший от эмоций, пригладил свои волосы. - Видишь, Котя, – Эрик вдруг назвал меня детским прозвищем, поднял брови и, кивнув в сторону Мартина, саркастически произнёс, – господь им дал! Люблю я этих детей! Эрик с иронией посмотрел на Бормана, тот терпеливо воспринимал его взгляд. – Он католик, – Эрик снова потряс рукой в сторону Мартина, а затем потыкал указательным пальцем себя в грудь. – А я протестант. По сути практически еврей. Впрочем, я неверующий. Но главное, он младше меня. В юности это было большой разницей. Но и теперь, видишь, он всё еще не дорос до понимания чего-то! Мартин, сжав губы, будто с сожалением смотрел на него. Эрик чуть склонился в мою сторону, протянул руку позади меня и похлопал Мартина по плечу. Тот улыбнулся. Они почти обнялись за моей спиной. - Я вам только вот что скажу, – Борман посмотрел на меня. – Никогда не верьте, если кто-то из немцев или не немцев говорит, что он чего-то не понимал. Это ложь. Все всё прекрасно понимали. - Ja-ja, – Эрик снова затряс рукой перед собой, – здесь он прав! - Люди врут чтобы выглядеть морально невиновными. – говоря это, Мартин склонил голову набок, став похожим на какого-то библейского персонажа с картин эпохи Возрождения. – Ради чувства собственной невиновности, ради чувства своей правоты, люди врут сами себе и верят в собственную ложь. Боюсь, что в своей массе, если не в основе, люди не рациональны и не моральны. Им свойственно создавать себе кумиров, – он глубоко вздохнул и продолжил. – И в нацизме, и в сталинизме, и в северо-корейской идеологии, в любой тоталитарной идее много привлекательного. Люди боятся многообразия и сложности жизни. А подобная идеология создаёт впечатление, будто всё объясняет и отвечает на все вопросы. И люди делают вид, что верят в нее. До такой степени, что убеждают в этом сами себя. Это сумасшествие. Но однозначность привлекает, безумие захватывает, оно заразительно. -------- Конец пересылаемого сообщения -------- ---------- Пересылаемое сообщение ---------- From: Nadia Savitsky <nsavitsky@gmail.com> To: alex blox <alblo51@yahoo.com>, Ella Chizhik <ellachizh@gmail.com>, ida rybalov <ida_yasha@yahoo.com>, "Marina .Amusina" <maria.amusina@gmail.com>, Mark Menis <markmenis@yandex.ru>, rae gorod <vlaragor@hotmail.com>, VALERY GLEZEROV <eglezerov@optonline.net>, Yana Zamechek <yanazamechek@gmail.com>, yefrem leykin <yefremlkn@mail.ru>, "Борис Аксельрод" <axelrod.boris@gmail.com> Cc: Bcc: Date: Thu, 3 Aug 2017 05:41:50 +0300 Subject: Fwd: .Стоит прочесть: Отцы и дети ---------- Forwarded message ---------- From: gailina breydo <gbreydo@gmail.com> Date: 2017-08-02 19:17 GMT-04:00 Subject: .Стоит прочесть: Отцы и дети To: . Стоит прочесть: Отцы и дети Прогулка в Цюрихе или «Семнадцать мгновений весны» в реальности. Летом 2004 в Цюрихе мне довелось пройтись по чудесной улице Bahnhofstrasse. Она идет от озера к вокзалу. Собственно, само ее название – Вокзальная. Эту прогулку до вокзала и обратно я не забуду никогда. Дело не в красоте этой, с милыми трамвайчиками, красивой улицы богатого западноевропейского города. А в том, кто со мною шёл. Я оказался идущим между двумя пожилыми немцами, друзьями с конца 30-х. Слева от меня шёл друг нашей семьи, Эрик Пешлер, родившийся в 1922, бывший руководитель Студии док. кино Цюрихского ТВ. Его отец, Альберт, был генералом Вермахта. И не просто генералом, а одним из близких к Гитлеру людей. В 1939 Эрик, прошедший к тому времени не только драму любви к еврейской девушке (вынужденной вместе с семьей уехать из Германии), а слушавший британское радио и ненавидевший нацистов, поссорился с отцом, ушел из дома и уехал из Германии. Он жил в Лондоне, в Париже, в Риме, в Москве, в Цюрихе. С начала и до середины 60-х (во времена нашей Оттепели) он, уже известный журналист, недолго жил в Советском Союзе и написал книгу "Частная жизнь в СССР", в которой был в том числе и рассказ о моем папе, в то время главном дирижере Гос. оркестра Белоруссии, с которым они подружились на концерте в Москве. У нас книгу Эрика заклеймили как антисоветскую, на Западе, наоборот – как прокоммунистическую. Бедный Эрик метался между двух огней. Но я отвлёкся. Справа от меня… Справа от меня – шёл человек, чьё имя натвержено сериалом "Семнадцать мгновений весны". Какое-то время я не мог отделаться от ощущения, будто метафорически нахожусь внутри него. Хотя находился я – внутри иного, документального, но не менее драматического фильма о войне. Рядом со мной шел человек, близко знавший Гитлера, не раз обедавший с ним, лично знавший всю верхушку Третьего рейха. Собственно, сам бывший ее высшей частью. Его имя и фамилия стали нарицательными и были синонимом власти, которая была выше СС. Во всё это было невозможно поверить. Но это было именно так. Этого человека звали... Мне даже неловко произносить его имя. Настолько оно одиозное. Его звали Мартин Борман. Догадываюсь, что вы подумали. Нет, я в своем уме. Конечно, это был не бывший Рейхсляйтер Германии, начальник Партийной канцелярии НСДАП, Рейхсминистр по делам партии, второй человек в Рейхе – это был его старший сын, которого звали так же. Вот некоторые записи нашего разговора (сделанные от руки вечером в номере отеля) на английском, иногда переходившим на французский, с немецкими вставками, которые мне переводил Эрик. Самым сильным чувством, охватившим меня тогда и, по сути, не покидающим до сих пор, было и есть чувство близости ТОГО времени, близости ТОЙ войны и ТЕХ людей. Всех тех и всего того, что мы знаем по художественным фильмам и по старой черно-белой хронике, своей фактурой создающей как оказалось ложное ощущение давности тех событий и жизни тех людей. Возникло чувство, что всё это было вчера. Разговаривая с Борманом, в основном слушая его, это чувство только усиливалось. Не умственно, а по ощущению. Но возникло оно внезапно, когда, встретившись с ним и уже зная, кто он, я пожал ему руку – всё мгновенно стало недавним. - Вам приходилось здороваться с Гитлером за руку? – решился аккуратно спросить я. - Конечно, много раз, – он настороженно посмотрел на меня. – Надеюсь, сейчас это уже не накладывает на меня тень… - Конечно, нет, – мне стало неловко, – простите за этот инстинктивный вопрос. Он добродушно улыбнулся. Тем не менее, то, что всего одна ладонь (!) отделяла меня от невообразимого рукопожатия – произвело на меня физически сильное впечатление. - Гитлер был моим крестным отцом. Можете представить себе моё отношение к этому, учитывая, что позже я долгое время был священником? - Я даже не могу вообразить себе ваших чувств, – ошеломленно признался я. Он молча кивнул. Мартин Борман-младший был врачом, много лет он работал в Африке, был католическим священником, миссионером. Он лечил людей и читал им проповеди, старался морально помочь. - Много раз мне советовали сменить фамилию. Aber... Но я не считал это правильным. Это моя судьба, мой крест. И я должен его нести. Мой папа был хорошим отцом, заботливым и понимающим. Я люблю его как отца. При этом он, как и все нацистские вожди, был не просто преступником, он был монстром. И если бы он оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге, он бы больше заслуживал казни, чем Риббентроп. - Мартин, – задумавшись над услышанным, произнес я, – как в своем отношении к отцу вам удается разъединять его на «отца» и на «другого»? Как вы сочетаете любовь к нему с таким ясным осуждением его как нацистского преступника и, как вы говорите, монстра? - Знаете, во-первых, монстры ведь тоже заботятся о своих детях! – он невесело усмехнулся. – А во-вторых, вы просто слишком молоды. Для меня это давно решенный вопрос. Преступления отца, то, что он был одним из тех, кто своей подписью отправлял тысячи людей на смерть, вызывает у меня совершенно однозначное отношение. А то, что он был любящий отец – это касается только меня и моих братьев и сестер. Что имеет большее значение: мои чувства или гибель миллионов людей? Здесь всё ясно. Когда мы видимся на редких семейных встречах – мы никогда не пьём за его… как это сказать по-английски?.. царствие небесное. Мы пьем только за нашу память о нем как отца и за спасение его души. В которое я не верю. Какое-то время мы шли молча. Мимо и навстречу шли прохожие. Мне подумалось: как странно – они не представляют, кто этот седой человек, и о чем мы говорим. Мимо нас негромко проехало несколько машин. Навстречу прозвенел трамвай. - Знаете, – сказал Борман, – всю свою жизнь я пытался искупить немыслимый грех моего отца перед миром. Не думаю, что у меня это получилось. Я не думаю, что это вообще возможно. Настолько… – он вытер повлажневшие глаза. – Но я пытался. - Вы были не обязаны, – мне хотелось сказать ему что-то доброе. – Сын за отца не отвечает. - О, нет! – он резко поднял голову. – Еще как отвечает! Морально. И сын за отца, и отец за сына. То, что вы сказали, выдумано для облегчения чувства вины. Мы отвечаем за любого близкого нам человека. Я всегда говорю это в своих проповедях. Просто по факту близости. Даже за друга. И все это чувствуют. Но не все дают себе труд осознать это и сказать вслух. - Ja-ja, Martin, – вдруг произнес Эрик по-немецки. – dich ist absolut recht, – и, посмотрев на меня, потряс рукой в его сторону. – Он абсолютно прав. - Мы, дети руководителей Третьего рейха, несем свой крест, – продолжал Мартин. – Дочка моих друзей, Катрин Гиммлер, внучка Эрнста, брата Генриха, она историк, политолог, сделала очень много для разоблачения многих бежавших нацистов. Она много ездила по миру. При этом она тоже оставила свою фамилию. Ее исследования о братьях Гиммлерах дают правдивую картину их семьи. Это семья душевных уродов. Знаете, гражданство какой страны она взяла? - Швейцарии? - Нет. - Соединенных Штатов? - Нет, вы не догадаетесь. - Ja-ja! – внезапно, выразительно подняв брови, без улыбки сказал Эрик. - Ну, допустим самое радикальное, – осмелился я, – России! - Нет! - Я сдаюсь – искренне признался я. - Она гражданка Израиля. Ее муж – генерал израильской армии. На секунду, продолжая неспешно идти, я будто оцепенел. - Ну, знаете! – я хохотнул и чуть не рассмеялся. – Могу себе представить выражение лиц пограничников, когда она въезжает в Израиль, и они видят ее фамилию! - Это точно! – Мартин не улыбался. – Эту фамилию там знают все. Но она специально ее оставила, чтобы никогда не забывать о прошлом своей семьи. Я перестал усмехаться и понял, что мой юмор, как ни смешно, не уместен. - Ja-ja! – с тем же эксцентричным выражением подтвердил Эрик. – Гудрун, дочка Генриха Гиммлера, которая считает его великим и ни в чем не виновным, ненавидит Катрин, ненавидит Мартина, ненавидит меня, она всех нас ненавидит. Ее душа – загадка. – Эрик замолчал и шёл, глядя впереди себя на тротуар, – Ja-ja… Нас обогнал стрекочущий велосипедист. Навстречу прошла молодая женщина с маленькой девочкой за руку и с коляской, в которой сидел смешной малыш с удивленным выражением лица. Мы улыбнулись им. - Мартин, – осмелился спросить я, – простите за вопрос, но… что вам запомнилось больше всего? - Знаете, я мог бы рассказывать, каким Гитлер был вегетарианцем, как у него проходили обеды, как я, будучи подростком, любил его и называл его дядей Адольфом, я ведь был назван двумя именами, в том числе и Адольфом в его честь, но это имя я не использую, как он учил меня рисовать, и как мне это нравилось, но как мне не нравился его крупный нос, когда он наклонялся рядом со мной и объяснял, как класть мазки акварелью, но какой при этом был мягкий и завораживающий его голос. И в каком я был ужасе, когда узнал правду о нем, о моем отце, обо всём… Я мог бы много рассказать. Но всё это не имеет значения. - Вы не правы, – попытался возразить я, – всё это имеет значение. - Нет, – спокойно ответил он, – не имеет. Имеет значение случай, который был уже после войны. Я уже принял сан священника. Но бывают моральные ситуации, на которые даже у священника нет ответа. Это случай, о котором я не раз рассказывал в интервью и на телевидении. Ко мне приходили люди, я слушал их исповеди и старался им помочь, воодушевить их. Как-то ко мне пришел бывший солдат вермахта. Он рассказал, что во время восстания в Варшаве он был среди тех, кто зачищал от повстанцев подвалы домов. Из одного подвала внезапно выскочила и побежала маленькая девочка, лет пяти или шести. Но она споткнулась и упала недалеко от него. Он захотел ее поднять и спасти. Но внезапно услышал окрик обер-лейтенанта: «Клаус! Ткни эту тварь штыком!» И он, подчиняясь приказу, проткнул ее штыком в грудь. Она не закричала, а задохнулась. Это были секунды. Задыхаясь, она смотрела не него. Он понял, что совершил что-то невообразимое. С чем он не сможет жить. Он выхватил штык из ее тела и побежал за обер-лейтенантом, чтобы убить его. Он нашел его через пару минут, лежащим раненым от автоматной очереди из окон. И, вместо должного по инструкции спасения офицера, он несколько раз ударил его штыком. Его исповедь была через 20 лет после войны. Но с тех пор этот бывший солдат, ставший почтовым служащим, так и не женился и у него не было детей. По его словам, он не мог смотреть в их глаза. И все годы каждый день жил с этим воспоминанием. Он сказал: «Бог не простит меня, я не могу себе представить, что со мной будет за то, что я сделал». Даже как священник я не знал, что ему сказать. Через неделю этот человек повесился. Я боюсь это говорить, но, наверно, он поступил верно. Вероятно, я неправильный священник. Несколько секунд мы шли молча. - Нет, – осмелился сказать я, – мне кажется, вы правильный священник. Борман взглянул на меня почти безнадёжным взглядом, при этом исполненным некой надежды. - Вы понимаете, – продолжил он, – это не только реальная история, но и метафорическая. Таково большинство людей. Потом они всё поймут. Они и сейчас понимают, но в момент, когда от них зависит жизнь и судьба других людей – они слушаются приказа. Они подчиняются идее. Надо быть цельным человеком и постоянно думать о том, что ты делаешь, и главное, не бояться быть собой, не бояться противостоять приказам, чтобы в критический момент не совершить нечто чудовищное. - Так, что же, – решился я спросить его, – вы считаете, он прощён? - Да. – Борман с удивлением посмотрел на меня. – Он прощён. - Каким образом? - Он не убивал с умыслом. Он сделал это по инерции выполнения приказа. Поэтому он так страдал. Ни Гиммлер, ни Геббельс, ни мой отец – не страдали бы от такой мелочи, как убитая девочка. Неприятная картина, – он сделал упругий жест ладонью по воздуху, – но не причинившая ни физического, ни идейного дискомфорта. Она же была еврейка. Хотя я уверен, – он рукой рассёк воздух перед собой, – что в душе все они понимали, что это противоречит природе, что это преступно, и что им придётся заплатить за это. Я убеждён, что они осознавали это. Этот солдат был нацистом чисто формально. И наказал сам себя. Поэтому он прощен. - Nein-nein, Martin! – Эрик вдруг снова заговорил по-немецки и мелкими движениями отрицательно закачал головой. – Я не согласен. Простить значит снять событие. Он не может быть прощен. Здесь я согласен с евреями. С верующими иудеями. Наше христианское «прощение», благодаря которому христианство завоевало полмира, всех развратило! Покайся – и будешь прощен! Это лукавство! Не может быть такого. Уверен, иудаизм ближе к истине. Там так: всё, что ты совершил, вне зависимости от твоего раскаяния, навсегда остаётся с тобой. Бейся хоть лбом об стену и уверяй в искренности своего раскаяния – ничего не изменится. Раскаяние важно. Оно определяет тебя в твоем моральном движении. Но оно не снимает события и не снимает твоей вины. А мы, христиане, удобно устроились! Предал, покаялся – и снова как новенький! - Эрик! – выдохнул Борман с возмущением. – Говорить так огромный грех! Раскаяние – это не просто слова, это осознание и страдание! Страдание души, часто и тела! Человеку необходимо возрождение! Правильно, именно этим христианство завоевало почти весь мир, потому что именно эту уникальную возможность нам дал Господь! Мартин, покрасневший от эмоций, пригладил свои волосы. - Видишь, Котя, – Эрик вдруг назвал меня детским прозвищем, поднял брови и, кивнув в сторону Мартина, саркастически произнёс, – господь им дал! Люблю я этих детей! Эрик с иронией посмотрел на Бормана, тот терпеливо воспринимал его взгляд. – Он католик, – Эрик снова потряс рукой в сторону Мартина, а затем потыкал указательным пальцем себя в грудь. – А я протестант. По сути практически еврей. Впрочем, я неверующий. Но главное, он младше меня. В юности это было большой разницей. Но и теперь, видишь, он всё еще не дорос до понимания чего-то! Мартин, сжав губы, будто с сожалением смотрел на него. Эрик чуть склонился в мою сторону, протянул руку позади меня и похлопал Мартина по плечу. Тот улыбнулся. Они почти обнялись за моей спиной. - Я вам только вот что скажу, – Борман посмотрел на меня. – Никогда не верьте, если кто-то из немцев или не немцев говорит, что он чего-то не понимал. Это ложь. Все всё прекрасно понимали. - Ja-ja, – Эрик снова затряс рукой перед собой, – здесь он прав! - Люди врут чтобы выглядеть морально невиновными. – говоря это, Мартин склонил голову набок, став похожим на какого-то библейского персонажа с картин эпохи Возрождения. – Ради чувства собственной невиновности, ради чувства своей правоты, люди врут сами себе и верят в собственную ложь. Боюсь, что в своей массе, если не в основе, люди не рациональны и не моральны. Им свойственно создавать себе кумиров, – он глубоко вздохнул и продолжил. – И в нацизме, и в сталинизме, и в северо-корейской идеологии, в любой тоталитарной идее много привлекательного. Люди боятся многообразия и сложности жизни. А подобная идеология создаёт впечатление, будто всё объясняет и отвечает на все вопросы. И люди делают вид, что верят в нее. До такой степени, что убеждают в этом сами себя. Это сумасшествие. Но однозначность привлекает, безумие захватывает, оно заразительно.

МАЛЬЧИК НА СНИМКЕ

Мальчик на снимке

http://www.isrageo.com/2017/07/03/malna208/

ПОТОМ - ХОТЬ ПОТОП

Курс доллара и евро на этой неделе продолжает расти по отношению к рублю. Началось это до того, как в США приняли закон о новых санкциях против России, но санкции могут подстегнуть процесс. Не ждут ли нас ближайшей осенью новые «чёрные» вторники и другие дни недели, куда дальше устремится рубль, что может его придавить ко дну или поднять – объясняет профессор факультета экономики, научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге Дмитрий Травин.

- Дмитрий Яковлевич, курс евро и доллара в последние дни довольно быстро растёт. Это обычные сезонные колебания или надо ждать скачков – как это было осенью 2014 года?
 – Если бы кто-то из экономистов по-настоящему мог предсказывать валютный курс, мы бы спекулировали валютой и давно жили бы в каких-нибудь очень привлекательных странах. Такого рода оценки очень условны. Всё, что можно здесь сказать, – рубль на протяжении длительного времени должен слабеть. Потому что наша экономика находится в состоянии стагнации и всё больше отстаёт от мировой. Отдельные колебания могут быть связаны с частными моментами. Вот сейчас, например, эксперты много говорят о том, что некоторое ослабление национальной валюты связано с новыми санкциями.
- Так новые санкции ещё не введены. Даже неизвестно, будут ли, потому что принятый закон их не устанавливает, а только даёт для этого инструменты.
 – Поэтому принятый закон о санкциях – это не какой-то качественный подрыв российской экономики, а просто плохая новость. Такие новости всегда вызывают некоторую панику. Рынок не ждёт, когда всё будет утверждено окончательно. Вот появилась эта первая информация, что санкции приняты. Какая-то часть рынка сразу начала продавать рубли и покупать доллары и евро. Если санкции будут дальше утверждены – ещё какая-то часть валютных спекулянтов начнёт действовать так же.
- Санкции влияют на спрос на валюту…
 – …а курс зависит от соотношения спроса и предложения.
- А что сами санкции? Как они повлияют на российскую экономику?
 – Здесь у разных экспертов оценки разные. Собственно говоря, неожиданные движения на валютном рынке, или на любом другом рынке – акций, нефти и так далее, связаны с тем, что действуют тысячи агентов, и у всех оценки разные. Допустим, сейчас на валютном рынке находятся десять тысяч игроков. Из них одна тысяча считает, что санкции дадут негативные последствия. Если даже только эта тысяча начнёт покупать доллары, курс уже немного изменится. Но рубль же при этом не рухнул? Вот когда 90 процентов считали, что нам кранты, рубль падал одномоментно в разы.
- Это и было осенью 2014 года. После того как весной-летом санкции ввели впервые.
 – Тогда было всё очевидно: нефть рухнула – любой нормальный человек понимает, что за ней упадёт рубль.
- Но была тогда причина, связанная именно с санкциями: осенью компаниям, вроде «Роснефти», надо было платить по валютным кредитам, то есть покупать валюту, а в долг из-за санкций не давали. Могут ли санкции-2017 привести к похожему эффекту?
 – В 2014 году последовательность была всё-таки такая: сначала рухнула нефть, потом – рубль, а уже когда санкции привели к тому, что компании не могли перезанять деньги, тогда рубль слабел ещё больше. Но в основе всё-таки лежало падение цен на нефть. Санкции, в принципе, должны несколько ухудшить наше положение. Это будет влиять на экономический рост. То есть сделает экономику слабее, в перспективе рубль будет слабеть. Подавляющее большинство экспертов сходятся на том, что российская экономика будет ни шатко ни валко топтаться на одном месте. Может, будет рост 2 процента, а может – спад 1 процент.
- Если Россия в ответ введёт какие-нибудь радикальные контрсанкции, это как повлияет на экономику, на рубль и вообще – на нас? Вот, скажем, давно хотят запретить импорт в Россию лекарств.
 – Мне кажется, рынок всё-таки не очень верит в такие санкции.
- А вы верите?
 – И я не очень верю. Хотя должен признаться, что и три года назад я не ожидал такого идиотизма, какой произошёл в августе 2014-го.
- Вы имеете в виду контрсанкции, отменившие сыр?
 – Да-да. Идиотизм всё-таки опережает прогнозы экономистов. Но надо сказать, что те контрсанкции Путин мог принять, потому что от них пострадала не очень большая часть населения. Люди с небольшими доходами в глубинке и без санкций не покупали эти импортные продукты. А в случае запрета импортных лекарств начнутся смерти. Практически все нормальные современные лекарства в России не производятся. Поэтому я думаю, что на такую меру всё-таки не пойдут.
- Неужели из гуманности?
 – Путин всегда соразмеряет последствия. Все ходы, которые он совершает, не приводят к падению рейтинга, к проблемам для власти. От запрета лекарств политический выигрыш небольшой, а проблемы могут быть большие. Люди начнут просто умирать.
- Какой ход может сейчас совершить Путин, чтобы на фоне ситуации в экономике получить большой политический выигрыш?
 – Сейчас ему такой ход просто не нужен. У него высокий рейтинг, он нормально выигрывает выборы. Это к 2014 году у него рейтинг медленно снижался, а Крым переломил ситуацию. А сейчас ему такие серьёзные шаги не нужны. Если же он всё-таки решит что-то предпринять, то предугадать всё равно сложно. Путин всегда опережает аналитиков. Ну, или его аналитики опережают внешних экспертов. За 18 лет у власти он сделал несколько радикальных ходов, которых никто не мог предсказать. Точнее, эксперты, вроде меня и моих коллег, говорили, что у Путина нарастают проблемы, а потом он делал неожиданный шаг – и оказывалось, что он все свои проблемы решил. Просто переложив их на плечи простых людей. Рейтинг его от этого только возрастал.
- Почему Путин вас, аналитиков, опережает? Он такой гений? Или, как было сказано в одном фильме, трудно предсказать логику непрофессионала?
 – Думаю, что дело не в Путине, на него люди работают. Но в целом я должен сказать, что уровень политической аналитики в России довольно низок. Мы мыслим стандартно. Например, в 2010 – 2011 году эксперты выяснили, что исчезает фанатичная поддержка Путина, всё больше людей относится к нему скептически. Потом начались массовые протесты. Вот эту часть эксперты предсказали. Но дальше они стали говорить: власть должна идти на контакт с обществом, надо смягчать режим, иного пути нет.
- А они взяли и нашли иной путь.
 – А они нашли совершенно иной путь: взяли Крым. Причём ведь не скажешь, что об этом нельзя было догадаться, «маленькая победоносная война» – вещь хрестоматийная.
- Проблемы с рублём, с которых мы начали разговор, – это больше следствие «иного пути» или других факторов, на которые повлиять было нельзя?
 – Проблемы в экономике ранжируются следующим образом. Первая, и самая главная, причина в том, что давным-давно не проводится никаких реформ, и наша экономика просто неконкурентоспособна. В 1990-е годы мы начали догонять Запад благодаря реформам, потом реформы остановились – мы начали отставать. На втором месте – цены на нефть: при высоких ценах на нефть отставание незаметно, потому что неконкурентоспособность экономики в целом компенсируется большими доходами от нефти и газа в целом. И только на третьем месте – санкции.
- Есть распространённый комментарий экономистов и политологов: за те годы, пока цены на нефть были высокими, можно было сделать столько всего, что теперь нам никакие санкции были бы не страшны. Это не преувеличение?
 – Это правда. Но «сделать» – не означает «что-то построить», «во что-то инвестировать». При высоких доходах можно было провести разумные реформы: снижать налоги для бизнеса, провести пенсионную реформу, ограничить масштабы коррупции и наездов силовиков. Популярный авторитарный лидер может проводить эффективные реформы. Если бы всё это сделали, то мы бы и под санкции не попали, потому что в эффективной экономике никакого присоединения Крыма бы не понадобилось.
- А хватило бы «тучных» лет, чтобы получить эффект от реформ? Мы же знаем, что реформы – это когда становится очень-очень плохо, а хорошо – очень нескоро. Вдруг к 2014 году дошли бы до стадии «всё плохо», и тогда никакой Крым не помог бы с рейтингами?
 – У нас существует единый экономический процесс с начала 1990-х годов. Начавшиеся тогда реформы создали возможности для роста. Вначале Путин реформы продолжал. Если бы продолжал и дальше, то экономика становилась бы здоровее и здоровее, у нас не было бы причин для новых падений. Структурную ломку мы пережили в первой половине 1990-х. Это было то страшное, через что не пройти было невозможно. Другое дело, что кризис 2008 года всё равно на нас повлиял бы.
- Он на всех повлиял, просто все уже очухались.
 – Все очухались, а мы имеем с 2008 года средние темпы роста ВВП – меньше одного процента в год.
- Какой рост ВВП был бы для нашей страны оптимальным? Я видела для развивающихся стран цифры и семь процентов, и восемь, даже одиннадцать в год.
 – Средние темпы роста мировой экономики колеблются от 2 до 4 процентов. Самые успешные страны, вроде Китая, временами имели одиннадцать, сейчас там около семи. В некоторых странах доходило до 15 – 16 процентов, если вдруг начинался переход от хищнического коррупционного режима к нормальному развитию. Но в целом темпы в 6 – 7 процентов в год, как было у нас до 2008 года, это нормально. Только у нас они были достигнуты за счёт нефтедолларов. А надо было создать для них условия в экономике, при которых темпы роста сохранились бы и на фоне падения цен на нефть.
- Это очень легко сказать. Все так говорят. А сделать как? У вас есть рецепты?
 – Здесь никаких загадок нет. Все экономисты сходятся на том, что главная проблема российской экономики – незащищённость собственности. Надо сделать так, чтобы бизнес не боялся «наездов», не уходил из России, а вкладывал деньги в развитие. А у нас отток капитала, бизнес бежит. Если даже какие-то рисковые иностранцы готовы были вкладывать, то теперь на них давят санкции.
- Само слово «реформы» у большинства людей вызывает тяжёлые ассоциации с началом 1990-х. Где гарантия, что последствия были бы такие, как вы говорите, – свободный и бесстрашный бизнес, а не голодуха начала 1990-х?
 – Потому что в начале 1990-х годов в России была экономика, которую надо было качественно перестраивать на другой лад. Четверть экономики, а если смотреть шире – вся половина, была занята для военного производствоа. В начале перехода к рынку часть предприятий, не способных выпускать мирную продукцию, приходилось закрывать, от этого страдали миллионы людей. Но этот мучительный период мы прошли к 1999 году.
- Вот и говорят ведь люди: какую страну развалили. Стоят заброшенные заводы, а могли бы приносить пользу…
 – Они не могли приносить пользу.
- А люди переживают.
 – Если мы говорим о том, могут ли эти проблемы повториться, то – нет. Потому что мы прошли их в 1990-е. И с 1999-го до 2008-го у нас был рост. При продолжении реформ экономика нормально развивалась бы, и с такими бедствиями, как в 1990-е, мы бы уже не столкнулись.
- Вы хотите сказать, что реформы, о которых сейчас говорят экономисты, – это не больно?
 – Кому как. Одна из реформ состоит в том, что надо ограничить масштабы коррупции. Коррупционерам было бы, конечно, больно.
- Давайте святое трогать не будем, поговорим лучше о пенсиях. Вы в числе необходимых реформ назвали пенсионную. Это так важно для экономики – о пенсионерах позаботиться?
 – Нам настолько заморочили голову, что даже представление о пенсионной реформе у нас искажённое. Это ведь не для пенсионеров. Пенсионная реформа на самом деле даёт длинные деньги для инвестиций в экономику. Реформа, которую у нас начали в «нулевые» годы, состояла в переходе к накопительной системе. Если упрощённо, то государство, поскольку у него в то время было много нефтедолларов, могло сохранить для стариков старую пенсионную систему и кормить их из тех самых нефтедолларов. А для молодых – создать возможность отчислять часть денег на будущую пенсию. Вместо этого мы с вами сегодня отчисляем деньги на содержание сегодняшних же пенсионеров. А должны были бы аккумулировать в пенсионном фонде до момента выхода на пенсию.
- Если эти накопительные фонды – одновременно длинные деньги для инвестиций в экономику, то почему от такой прекрасной идеи отказались?
 – Власти предпочли так увеличивать доходы пенсионеров и бюджетников, что не хватало даже тех нефтедолларов, которых было, вообще-то, много. Поэтому то, что мы с вами платим в накопительную часть, они захотели пустить тоже на содержание нынешних пенсионеров. То есть денег на создание накопительной части просто стало не хватать.
- Но пенсии и зарплаты пенсионеров всегда были очень маленькие. Даже во времена тех самых нефтедолларов.
 – Это не совсем так. Рост реальных доходов населения в «нулевые» годы был большой. Положа руку на сердце, это и обеспечило Путину поддержку, люди были ему благодарны.
- Что здесь неправильно? Надо было держать пенсии и зарплаты на ещё более низком уровне, но создавать накопительные фонды?
 – Темп роста доходов населения должен быть привязан к росту валового продукта, к росту экономики. А у нас рост доходов резко обгонял рост экономики. Путин активно повышал уровень жизни, в ответ за него голосовали. Единственное, что он сделал, – это создал Резервный фонд, который мы сейчас и проедаем.
- Это Кудрин создал.
 – Но Путин утвердил. «Единая Россия» готова была Резервный фонд съесть сразу же, но Путин согласился, что такой фонд нужен. А так – да, пенсии наших мам могли расти ещё быстрее за счёт Резервного фонда. Тогда сейчас у нас был бы ещё больший дефицит бюджета. Скорее всего, его пополняли бы, печатая деньги, то есть инфляция была бы не 4 – 5 процентов, как сейчас, а 25 или даже 50 процентов, как это происходит в Венесуэле.
- У нас Резервный фонд уже тоже доедают. Нам грозит «венесуэла»?
 – Всё зависит от разумности действий властей. Можно очень быстро довести ситуацию до кризиса, как это сделал Мадуро. А можно как-то перераспределять тяготы. В экономике существует всего четыре способа решения проблемы нехватки денег: сократить расходы, напечатать деньги, повысить налоги, влезть в долги.
- Четвёртый способ отпадает из-за санкций.
 – Нет, немного влезть в долги можно, мы же не только на внешнем рынке заимствуем. Налоги, конечно, будут повышать после президентских выборов, но если слишком повысить, то экономика просто умрёт. Расходы уже сокращают. Если Путин сможет маневрировать с этими тремя способами, то печатание денег откладывается на какую-то перспективу. Если поведёт себя совсем неразумно, то в ближайшие годы будет резко нарастать инфляция.
- А коррупция, которую вы упомянули, не может послужить скрытым резервом для поиска денег?
 – Да, есть такой шариковский способ – отнять и поделить. Можно предположить, что мы всё отнимем у коррупционеров и олигархов. Но деньги получим небольшие, и хватит их ненадолго, даже если провести массовую экспроприацию. И проблема коррупции не в том, что можно деньги быстро переделить. А в том, что коррупционеры создают антистимулы для бизнеса. Если бизнесмен знает, что его деньги и бизнес отнимут чиновник или силовик, он просто уводит их – деньги – из России. И не будет Путин этим заниматься, он сам стоит во главе системы. А свой высокий рейтинг он может поддерживать и в условиях стагнирующей системы. Он может сохранять нынешнее состояние экономики и просто укреплять политическую систему.
- Долго?
 – Это непредсказуемо. Но при нынешних тенденциях до конца жизни Владимира Владимировича этой системы хватит.
Ирина Тумакова

Источник: ehorussia.com Автор: Ирина Тумакова