среда, 3 мая 2017 г.

ОРЛУША: Я ВОЛКОМ БЫ ВЫГРЫЗ АНТИСЕМИТИЗМ


Я волком бы выгрыз антисемитизм,
Хотя у меня его нету.
Я просто хочу как все люди без виз
Кататься по белу свету.
По длинному фронту купе и кают
Чужой пограничник движется:
— Паспорт давайте!
Я подаю
С двуглавою птичкой книжицу.
К другим паспортам — улыбка у рта,
К американским, скажем,
А мой — как будто бы — мелкота,
Как будто не паспорт даже.
Перед албанцем, юля, лебезит
Страж европейский лютый,
А мне: — Объясните, зачем визит,
Сколько с собой валюты?
Пальцем сканер, как жулик, тронь!
Сюда глядеть, не моргая!
Ещё предъяви гостиницы бронь
Мамочка дорогая!
Стою. Потею. Неловко жмусь
Тут мимо меня без заминки
Проходит гордо в Евросоюз
Жена соседская, Нинка.
Её пропускают, довольны все,
На лицах – ни зла, ни чванства.
— Ты что показала?
— Лессе-пассе!
Израильское гражданство!
Я вспомнил, как я с её мужем пил
Под лютым московским ветром,
Когда он в архиве себе прикупил
Бабки-еврейки метрику.
Я тоже, быть может, еврей в душе,
Да только в генеалогии –
Мордвин, простите, на чуваше,
Там русские-то – не многие!
Ответь мне, родная русская мать,
Были в роду евреи?
Мне нужно срочно евреем стать!
Прямо сейчас! Скорее!
Спросили бы раньше – да ни за что!
Хоть пальцы ломай пассатижами!
А нынче – очередь тысяч в сто!
Кто ты? Еврей? Престижно!
Русский всегда обойдёт закон,
Кипит коррупции оргия,
Недаром в московском гербе – дракон
Стал добычей Георгия.
Год пролетел. Опишу картину:
Спросил погранец по привычке: — Рашен?
А я достаю из широкой штанины
Краснокожую, но не нашу…
С мордой лица и с выдачи датой,
Листать с конца – понятно кретину,
Шестиконечнозвездатую
Израильскую паспортину!
Я с ней без визы весь мир пробегу!
Зависти нет? Не врите!
Читайте! Завидуйте! Сам не могу.
Не говорю на иврите…

БЕССМЫСЛЕННЫЕ ОТМАЗКИ

Бессмысленные отмазки   Бессмысленные отмазки

Что я хочу от Бога сейчас? "Чтобы пока мне рот не набили глиной, из него исходило бы только "спасибо", и "если будет Его воля".
                                                            Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи:
                                                            У жизни и смерти еще не окончены счеты свои.
                                                                                                                        Булат Окуджава

            До чего же у меня развито чувство юмора! Наверное, с ним может соревноваться только мое чувство скромности. Впрочем, шучу. И то - повторяю шутку Сергея Довлатова: «Жизнь  коротка  и  печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается?».

            Тема бессмертия актуальна со дня создания первого человека. Изначально Всевышний создал Адама и Хаву, а внутри них сотворил все человечество бессмертными. Только - при условии беспрекословного послушания. Адам и Хава, возможно, слишком рано и чересчур буквально поняли максиму раби Нахмана: «если человеку не из-за чего умирать, зачем ему тогда жить?». Первая семейная пара была согласна даже умереть, лишь бы сильнее приблизиться к Б-гу. Змею, как тонкому психологу, удалось пообещать им, что у них будет такая возможность. Они забыли, что добро и любовь приходит только через Него. И только прямым путём. Они поставили на кон собственную жизнь, желая выиграть вечную любовь - и проиграли.

            Николай Островский писал: «жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Мудрые слова! Правда, дальше там пошла сплошная муть о коммунистической партии, счастье человечества. Всего не упомню.

            Как же нам добиться того, чтобы перед праведным Судьей удалось оправдаться, объявив, что поставленные Им цели выполнены? Большинство человечества находит отмазки, копаясь в мистическом поле чудес из страны дураков. Например, в Грузии (да не в ней одной) многие считали, что количество выпитого вина, съеденных шашлыков и любивших тебя красивых женщин - это то, что остается самому человеку. Другие находили счастье в заработке для детей внуков и правнуков. Гении верили, что вечную жизнь они заработают тем, что своей лирой пробуждают добрые чувства. Окуджава писал про Пушкина:
Он умел бумагу марать
под треск свечки!
Ему было за что умирать
у Черной речки.



            В СССР смерть за Родину пропагандировалась как высшая доблесть. Почти как в нынешней Палестине. Или Северной Корее. Замполит Базилио и министр пропаганды Алиса принтовали очень красивые плакаты и заказывали ужасно душевные стихи, чтобы всех в этом убедить.
            Но лиса Алиса и кот Базилио, наши страсти и гордость, стараются только для себя. Любой человек перед Праведным судьей в этом убедится.
            А сейчас я кончаю философствовать. Не в этом моя сила. Не хочу отнимать хлеб у Арье Юдасина и вернусь к примерам из собственной жизни.

            О том, благодаря чему я появился на этот свет и что я когда-нибудь умру, я узнал в четвертом классе от одноклассника по фамилии Арутюнов. Придя домой, спросил маму, правда ли это. Узнав, что правда, стал топать ногами, плакать и кричать: «не хочу!». Причем не помню, что меня больше расстроило: факт, что такой хороший и чистый мальчик родился из зловонной капли - или что «наступит день, когда я исчезну с поверхности земли». Потом мысли о рождении пропали. Все-таки я шахматист, зачем думать о том, что было на предыдущих ходах и от меня не зависело?

            Потом пришла успокоительная мысль о смерти. Это когда еще будет! Лет в сорок. Я буду уже очень старым и зачем мне тогда жизнь? Кроме того, возможно мне удастся умереть за родину, а это такой кайф. В 24 года у меня родилась первая дочь. Через пять лет  - вторая. Страх смерти вообще исчез. Ведь какая разница, умру я или нет. У меня будут дети. Внуки. Мне казалось, что в них продолжится моя жизнь.

            В 39 я считал, что за то, что дочь поступит в мединститут, стоит отдать жизнь. Она не поступила.

            В 43 года первый инфаркт. Месяц лежу пластом в больнице. Несчастно смотрю на дверь и думаю, неужели я когда-либо встану и до нее дойду? И есть ли в жизни большее счастье? Тогда родилась моя первая молитва из глубины сердца. Но я просил, не зная кого: «сделай так, чтобы в момент смерти ветер дул мне в лицо». Сейчас, думаю, я знаю, к Кому обращаюсь - и повторяю ее ежедневно. Тогда же я бросил курить, используя один психотерапевтический прием. Когда я брал в руки сигарету, то с дикой злостью кричал сам на себя: «сдохнуть хочешь, собака?!».

            И вдруг в 47 - второй инфаркт. Тут я по-настоящему испугался. Нет, не смерти. Я тогда уже отстрадался. Я испугался нового незнакомого слова «карет» – истребление души. Того, что я окончательно исчезну с поверхности земли, как будто меня никогда не было. Все будет идти своим чередом, а меня не будет. Нигде, ни в чем и никогда.  Я попросил младшего брата принести мне в больницу книгу по иудаизму. Он принес перевод книги рава Деслера. Первая же фраза поразила меня: злодей, которому плохо. Я понял, что это обо мне.  Всю жизнь гонялся за призраками и мне было плохо. Решил, постараюсь стать праведником, чтобы не зря страдать; а может, заработаю право еще на одну попытку. На больничной койке я одел кипу, стал молиться и ушел из болезни.
            В той же книге я нашел, что не все потеряно. Будет воскрешение из мертвых. Только одно неудобство. Мертвые должны по подземным переходам прийти в Иерусалим. Мне лишние движения были не нужны. В том, что я воскресну, я уже не сомневался. Поэтому я продал квартиру и решил, что должен хотя бы умереть на родине, если не за нее.

            Болячки остались. Я часто падаю. Как физически, так и духовно. Пока все время  поднимаюсь, часто таща себя за волосы.
            В 1994 году у Стены плача родилась новая молитва. Сделай так, чтобы я мог помогать людям приближаться к Б-гу. Мне ответили. Мысли о себе пропали. Это и было первое оживление из мертвых.

            Десять лет тому назад мне сделали биопсию. Ответ был неутешителен. Карцинома – быстротекущее онкологическое заболевание. Я не плакал. Я просто пришел к своему раввину узнать закон, имею ли я право не лечиться, чтобы мать раньше времени не узнала о моей болезни. К тому времени я знал, что еврей не должен думать над вопросом, что делать. Для этого есть закон. А думать он должен, как делать, и это и есть наша жизнь в будущем мире. Рав вместо ответа неожиданно горько заплакал.  Его слезы как роса растворили мою болезнь, если она была. После этого родилась моя третья молитва. Чтобы моя мать ушла бы минутой раньше своего давно седого сына. Я не хотел доставлять ей столько горя.
            Что бы я хотел от Б-га сейчас? Наверное, «чтобы пока мне рот не набили глиной, из него исходила бы только благодарность и еще, если будет Его воля»:
Я завтра снова в бой сорвусь
Но точно знаю, что вернусь
Пусть даже через сто веков
В страну не дураков, а гениев.
И, поверженный в бою
Я воскресну и спою.
На первом дне рождения
Страны, вернувшейся с войны.

Игорь Тальков.

БРОНЕВОЙ: " Я СТРАШНУЮ ВЕЩЬ СКАЖУ",

Все, что в Советском Союзе происходило, даже в самых страшных не описано сказках — это жуткий, абсурдный, затянувшийся на 70 лет фильм ужасов: настолько тяжелый, что мы до сих пор от просмотра его не отошли и ни к какой другой картинке привыкнуть не можем.
в Советском Союзе, Леонид Броневой, День победы, Сталин, Гитлер, победобесие, Россия
Вы только внимание обратите: сколько о зверствах в сталинских лагерях известно, о баржах, которые вместе с инакомыслящими затапливали, о расстрелах прямо на рабочих местах, о миллионах сирот — детей врагов народа, а поди ж ты, находятся те, кто Волгоград вновь хотят Сталинградом назвать или на митинги компартии выходят, которую Ельцин лишь потому, что водка помешала, не запретил, и кричат: «Ста-лин! Ста-лин!». Дураки, вы хоть знаете, что кричите? Я страшную вещь скажу: даже Гитлер и то лучше Сталина! Да-да, и хотя Гитлера я ненавижу, уважаю на полграмма больше, потому что он хотя бы своих, немцев, почти не трогал, а этот косил всех подряд: и осетин, и грузин, и русских, и украинцев… Как чувствовал, что спустя десятилетия отыщется такой, как Зюганов, способный многомиллионному народу доказывать, что Сталин дороже и ценнее Пушкина, потому что сделал больше…
Я хотел быть услышанным! О том, как система, которую мы до сих пор воспеваем и восхваляем, травила людей (в лучшем случае — убивала, в худшем — убивать заставляла других), не просто напоминать нужно — необходимо! Чтобы не было к ней возврата, чтобы даже мысли такой ни в одной голове не возникало, что там, в том времени, хорошо было! — ну что хорошего может быть, когда полстраны сидит, а полстраны сажает?
Те, кто сажал, кстати, еще живы — это те, кто сидел, почти вымерли, а я, чье детство испоганено было, чье место рождения — прекраснейший Киев — отравлено и намертво с воспоминаниями о том связано, как разбросали нашу семью по всему Союзу (отец на Колыме лес валил, мать по городам и весям скиталась, я по миру пошел голоштанником), всегда говорил и говорить буду: не смейте, не смейте тосковать по аду — помнить нужно добро, а не зло!
Все наши беды, между прочим, от того, что добра мы не помним. Например, что получили за эту Победу те, кто воевал, кому они в результате нужны? Лет семь или 10 назад по телевизору сюжеты, снятые в России и Германии, показали: лежит старый наш фронтовик, без ног, в каком-то углу закопченном, рядом страшные, уродливые протезы валяются (кто только их сделал?), и потом — Мюнхен, уютный домик, клумбы с цветами, дорожки песочные… По одной из них к своему «мерседесу» старичок бодро шагает — бывший солдат вермахта: в жизни не скажешь, что обеих ног у него нет! Так кто победил, спрашивается, мы или они? Или наш товарищ Сталин и все последующие товарищи и господа, которым абсолютно наплевать на то, что кто-то здоровье на войне потерял, чтобы они разъезжали сейчас в дорогих машинах и часы за сотни тысяч долларов себе выбирали?
Нас, оборванцев, голодных, вшивых, сирых и убогих, в военные годы в республиках Средней Азии приютили. Узбеки, казахи, таджики пускали эвакуированных под крыши своих домов, последней лепешкой с ними делились, а теперь в Москве их детей и внуков за людей не считают, да и в Киеве, я уверен, едва завидев, брезгливо фыркают и этим унизительным словом «гастарбайтеры» обзывают. А почему бы русским — я спрашиваю — с «гастарбайтерами» за помощь эвакуированным не рассчитаться, компенсацию не выплатить — из нефтяных денег? Неужели они на нас тогда не потратились, или кто-то считает, что подметать улицы и штукатурить стены — единственное, на что «гастарбайтеры» эти годятся? Если так, то мы, победители, ничуть не лучше нацистов, деливших нации на высшие и низшие, — достойные дети отца народов, как ни крути…
Раздавать советы, как жить, права я не имею — в конце концов, и сам этого не знаю. Любой и каждый может упрекнуть меня в том, что получал в СССР премии, награды и звания, что отец мой одним из самых жестоких следователей киевского ОГПУ был, садистски людей допрашивал, деньги и показания выбивал… Ни пройденный путь, ни свою биографию я изменить не могу, но убежден, что в прошлое воз­вращаться нельзя, и ни один орден, ни одно в мире благо одной-единственной слезинки обиженного тобой человека не стоит.
Я благодарен за то, что высказался, и за то, что меня услышали, а если услышали и поняли остальные, значит, все было не зря — наша встреча, беседа, да и сама жизнь…

В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ

Элла Грайфер: В поисках утраченного времени

Как правильно отметил Хенрик Бродер, в Германии нынче евреев любят, но только мертвых. Отчасти это объясняется традиционным антисемитизмом, отчасти — исламским нашествием, но не в меньшей мере и тем, что эти, большей частью мертвые ныне евреи, верили в ту Европу, которая сегодня, по сути, тоже мертва.

В поисках утраченного времени

Элла Грайфер

Как, друзья, в глубину вы ни лезьте
Не отыщете вы в глубине
Ту страну, что пропала без вести,
Как отцы на последней войне.
Их давно уже нету на свете,
Но поверить нам в это больней…
Разве сказки нужны только детям?
Сказки взрослым гораздо нужней.
А. Городницкий

Говорят, ностальгия — тоска по Родине или по какой-нибудь другой точке на глобусе. Но это неверно. Не по месту это тоска, а по времени, а если уж совсем точно — по самому себе, каким ты был в то время в этом месте. Можно купить билет на самолет и за пару часов переместиться из Тель-Авива в Москву, но ни за какие деньги невозможно выскочить из промерзшего трамвая и вбежать на лекцию самого любимого доцента в ростокинском филиале Иняза, здании бывшего ИФЛИ, потому что нет уже того доцента, а главное — и меня той, прежней, давно уже больше нет. Но как-то вот любят люди этот самообман, все надеются отыскать между прежних пейзажей прежнего себя, хоть на минутку вернуть ушедшую молодость.
В особенности свойственно это, мне кажется, уроженцам «Идишленда» — большой Касриловки, что простиралась некогда от Смоленска до Страсбурга, от Риги до Одессы. Можно понять восторги 90-летней Маргит Бартфельд-Феллер, узнающей в сегодняшних Черновцах дома и улицы, где была она когда-то молодой и счастливой. Но почему этот восторг разделяют люди, что ей во внуки годятся? Пусть некоторые из них даже жили в Черновцах после войны — это был уже другой город с другим населением и другой атмосферой, про те, утраченные, традиции они только слыхали — сами не видали их никогда.
И тем не менее, они с энтузиазмом организовывали ей (и не ей одной) эти поездки, снова и снова издавали книги ее воспоминаний, бесспорно, милые и добротные, но, в конечно итоге — не более чем документальные свидетельства о жизни ушедшего мира, Атлантиды, безвозвратно потонувшей в океане времен. Такие расходы и усилия определенно выходят за рамки простого сочувствия, желания порадовать человека, много и незаслуженно пострадавшего на своем долгом веку.
Все эти люди (большей частью даже и не евреи), что издают и переводят Пауля Целана, кладут на музыку стихи Зельмы Меербаум-Айзингер, ставят спектакли и организуют поездки, ныряют в Атлантиду в надежде отыскать… жемчужины утраченных иллюзий. Да, конечно, затонувший мир обладал некой печальной красотой, сродни красоте русского серебряного века, от начала чувствовавшего свою обреченность. Еще привлекательнее его делает обволакивающая дымка воспоминаний, но… это лишь половина правды. Вторая же половина состоит в том, что люди европейской культуры ищут самих себя — не сегодняшних, а тогдашних, когда они жили в мире куда более надежном и уютном, и жизнь представлялась им куда более осмысленной.
В конце 19-го — начале 20-го века в культурной элите Идишленда интенсивно шел очень важный процесс. Не просто ассимиляция, но воплощение идей Лессинга и Канта, весомое, грубое и зримое подтверждение Единства Рода Человеческого. Не в том смысле, что все мы, независимо от расы, национальности и вероисповедания, относимся к одному биологическому виду, успешно скрещиваемся, давая здоровое потомство, что в самых разных культурах прослеживается очень много общего — это есть наблюдаемый факт. Но в том смысле, что из этого факта следует возможность и желательность всеобщего примирения, всемирного правительства и всеохватывающей единой культуры. Это, собственно, и есть тема «Натана мудрого«: Положительные герои, принадлежащие к враждующим сообществам и религиям, оказываются в результате родственниками, а единственный отрицательный (патриарх иерусалимский) отличается вот именно нетерпимостью и подозрительностью к чужим.
Эти идеи — надежда тогдашней Европы — и стали основой Хаскалы, мотором еврейской ассимиляции. Действительно, чего там цепляться за родные традиции, если пока еще нет, но скоро все народы, распри позабыв, в единую семью соединятся! Ассимиляция — не отдельных индивидов (такое всегда случалось), но целых общин — В Берлине и Вене, Одессе и Черновцах. Когда Дубнов готовил свою знаменитую «Всемирную историю еврейского народа», он провел среди потенциальных подписчиков опрос, на каком языке они предпочли бы читать такую книгу. Большинством голосов избран был русский. Когда нацисты начали ограничение прав евреев в Германии, они попробовали-было распорядиться, чтобы еврейские газеты выходили на идише, но в ответ услыхали: «Помилуйте, да кто же нас поймет?». Когда Теодор Герцль сочинял книгу «Еврейское государство», творил он его явно по образу и подобию родимой империи Габсбургов.
На всех и всяческих форумах не прекращается вялотекущая дискуссия, надо ли считать Гейне немецким, а Бабеля — русским писателем, или наоборот, а российские антисемиты с горечью говорят об «одесском периоде» русской литературы. Это был действительно симбиоз, подобный которому в современном мире можно найти разве что в Америке, да и там, похоже, пик уже пройден и начался закат. Прекрасный пример — цикл «Звездные часы человечества». Стефан Цвейг однозначно считает Европу, как минимум, прообразом «единого человечьего общежития», а себя — органической частью западной цивилизации. Его самоубийство в 1942 году в Бразилии, где определенно не смогли бы его достать нацисты, — естественная реакция на крушение мира, в котором только и мог он существовать.
Нет, не Холокост был причиной гибели культуры Идишленда, и даже не асфальтовый каток «реального социализма», что прокатился по нему с восточной стороны, вернее сказать — то и другое симптом, а не сама болезнь. Наследникам хаскалы и в самом деле удалось сплавить в себе воедино «еврея» и «европейца», да только европейская культура как таковая… жизнеспособность свою утратила. Цвейг сразу понял то, что до большинства европейцев доходило еще полвека.
Еще полвека строили европейское сообщество и дошли до такого совершенства, что безропотно принимают и кормят уйму чужаков, презирающих их культуру, зато не смеют заступиться за тех, кто эту культуру ценит и мечтает присоединиться к ней (Грузия или Украина). Начальство же более всего озабочено перекачкой денег от работающих к тунеядцам, как во внутреннем (бесконечные пособия за неизменное безделье), так и в международном (греческие долги) масштабе, а также нормированием допустимой кривизны огурцов.
Еще полвека игрались с «мировым правительством» ООН — а оно оказалось очень большой кормушкой для размножающихся прямым делением бюрократов, принципиально невоюющих солдат и малограмотных трубадуров «глобального потепления». Все международные конфликты, которые этот монстр пытался урегулировать, перешли в хроническое состояние с периодическими обострениями.
Но осознать это европейцам очень страшно. Также страшно, как было русским, когда они в один прекрасный день спать легли в какой-нибудь Туркмении гордыми носителями имперской культуры, а наутро проснулись бесправным нацменьшинством. От ужаса они попросту отказываются верить, что поезд ушел. Причем, справедливости ради, нельзя не упомянуть, что далеко не все евреи оказались такими умными как Цвейг… нет, нет, я не самоубийство рекомендую, но трезвый взгляд на ситуацию. Увы, немало оказалось среди нас таких, что Холокосту вопреки стойкую веру в «общечеловеческие ценности» унесли с собой в Америку или будущий Израиль. И кстати, среди этих факторезистентных непропорционально много оказалось именно выходцев из Германии. По свидетельству Тома Сегева:
…в период Британского мандата выделился ряд интеллектуалов, выдающихся в своих областях ученых — таких, как Мартин Бубер — которые пробовали развить различные альтернативы сионизму, такие, как интеграция евреев в арабской федерации или создание совместного еврейско-арабского государства.
В таком двунациональном государстве не предполагалось еврейского большинства, а это не согласовывалось с фундаментальными принципами сионизма. Но эту идею поддерживало движение Ха-Шомер Ха-Цаир, которое было частью фундамента левого крыла сионистского движения. Кроме того, в одной из центристских партий, «Алия Хадаша», которая состояла в основном из выходцев из Германии и представляла примерно десять процентов избирателей, была популярна концепция двунационального государства и другие идеи, не совпадающие с основным курсом сионистского движения.
Субботним днем в конце 1920х годов трое молодых людей сидели на скамье на улице Алленби в Тель-Авиве, куря и болтая. Проходящий мимо религиозный еврей упрекнул их за курение в субботу. «Но я — не еврей», — возразил один из юношей. Это был Уриель Гальперин, который позже, под псевдонимом Йонатан Ратуш, стал знаменит как поэт и провозвестник движения «Хананеев». «Хананеями» назвали Ратуша и его движение «Молодой Иври» его противники, но впоследствии и само движение решило принять это название. Они считали себя «иври», а не евреями, и их борьба была направлена не только против иудейской религии, но и против сионизма. Они отрицали существование еврейского народа и считали, что «ивритская нация» может включить в себя и мусульман, и христиан, и друзов. Их ивритский шовинизм был явно фашистским в своей основе. Но они так и не нашли себе лидера, не стали политической организацией и сумели привлечь к себе только немногих.
Но мировоззрение «Хананеев» было больше чем интеллектуальный курьез. Оно создало настроение, которое отозвалось в значительной мере в новом «ивритском» самосознании, культивируемом самим сионистским движением, и повлияло на целое поколение молодых людей, которые начали искать «ивритскую» альтернативу сионизму. Ряд писателей и деятелей искусства были представителями этой новой, «истинно израильской», сущности.
Пресмыкательство культурной элиты сегодняшнего Израиля перед арабами — следствие утраты идентичности, уверенности в своем праве на жизнь. Потеряв Европу, они потеряли себя.
Как правильно отметил Хенрик Бродер, в Германии нынче евреев любят, но только мертвых. Отчасти это объясняется традиционным антисемитизмом, отчасти — исламским нашествием, но не в меньшей мере и тем, что эти, большей частью мертвые ныне евреи, верили в ту Европу, которая сегодня, по сути, тоже мертва. Европу, переживающую звездные часы всего человечества, ведущую его за собой… Те евреи, из прошлого, в нее верили, ее строили, за честь почитали в нее войти. А нынешние… те, что в Израиле, либо сами в истерике, либо на все эти парижи да римы смотрят как на объект туристического освоения… в крайнем случае, место для заработка вахтовым методом. Живут — своей жизнью, еврейской, израильской, решают, как умеют, свои проблемы, не очень-то заморачиваясь единством прогрессивного человечества.
Те, что постоянно в Европе живут, либо работают «казенными евреями» — чиновниками, занятыми освоением казенных средств на «дружбу народов», либо изо всех сил стараются раствориться в толпе или, наоборот, как тот же Бродер, открыто выражают свою настороженность. Поведение их определяется исключительно прагматизмом, никакой симбиоз и близко не лежал.
За это европейцы на них в обиде, они упрямо не хотят понимать: Холокост и «Дело врачей» — не случайности, пусть даже трагические, но часть большого и необратимого процесса, в котором евреи и их вопрос, строго говоря, вовсе сбоку-припеку, но и они, в частности, признаки того, что мир изменился и прежним не будет никогда. Не позабудут народы распри, никакого всемирного правительства не создадут, и если даже исчезнут народы европейские, то на смену им придут другие, только и всего.
Чтобы вытеснить, от самих себя скрыть эту реальность, пускаются они во всяческие ухищрения, и, в частности, премиями и орденами осыпают либо еврейских зомби типа Фелиции Лангер или Шломо Занда, что демонстративно не только в сегодняшнем Израиле жить, но и вовсе евреями быть отказываются, либо последних из могикан погибшего «Идишленда», что уже просто по возрасту склонны жить прошлым. Тем прошлым, в котором были иллюзии равноправия, фарфоровые куколки, платья с кринолинами и прогрессивный император Франц-Иосиф, про которого маленькой Маргит с восторгом рассказывала добрая мама Цилли.

ГОРЬКАЯ ПРАВДА О РУЗВЕЛЬТЕ


http://www.translarium.info/2014/03/fdr-to-stalin-i-would-give-saudi-king-6-million-jews.html

 Выделить ссылку и "перейти по адресу..."

К РЕЗОЛЮЦИИ ЮНЕСКО

https://www.youtube.com/watch?v=1h8oevKsDfk
Выделить ссылку и "перейти по адресу"....

ПАРИЖ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО КОММУНИСТОВ

Борис Клейн

НОЧНОЙ ПАРИЖ   

       Зачем нам об этом знать? Вопрос, который могли бы задать другие, я иногда ставлю перед собой. Есть то, что просто не укладывается в сознании.
        Илья Эренбург, искренне любивший этот город, написал тревожный предвоенный роман «Падение Парижа»: предупреждение, которому не вняли.
        Когда завершилась Вторая мировая война, проблема пособничества нацизму как-то отошла на задний план. Зато теперь явно входит в моду «героика» коллаборационизма. Предвестием чего это является?
         Недавно мне довелось посмотреть французский документальный фильм, не допущенный в свое время к показу в СССР, должно быть, из-за слишком смелого отступления от стереотипов. Советский зритель так и не увидел блистательных мастеров культуры, окруженных друзьями в нацистской форме. Вообще кое-что не показывали и широко не освещали в ту пору и на Западе.
           Эта страница в «летописи европейской измены» долго оставалась закрытой. Конечно, и в советских публикациях клеймили позором некоторых политиков, повинных в разгроме Франции. Назывались имена Петэна, Лаваля и т.п., но ни слова о коммунистах. С тех пор перестало быть секретом, что компартия Франции после советско-германского пакта выдвинула лозунг «Долой империалистическую войну!» и дала своим членам инструкции саботировать военные меры правительства. Ее лидер Морис Торез дезертировал из армии и сбежал в Москву. Другой лидер, Жак Дюкло дал указание установить контакт с оккупантами и возобновить в Париже выпуск «Юманитэ».
          Немцы не возражали, но распространять газету мешала французская полиция, поскольку компартия, ввиду ее предательства, была с началом войны распущена. Приветствуя дружелюбие рабочих к германской армии, газета восклицала: «Браво, товарищи, продолжайте, даже если это придется не по нраву каким-нибудь буржуа...».
          Разумеется, после нападения Германии на СССР руководители компартии призвали ее членов бросить все силы на борьбу с гитлеризмом. Но этих сил почти не осталось, так как партия была деморализована. Много тысяч перешло к нацистам, - подобно тому, как около миллиона немецких коммунистов получили «второе рождение» как новые члены НСДАП.
         Поль Мэрион, член ЦК компартии Франции и глава марксистского колледжа в Бобиньи, вошел как министр в правительство Виши, чтобы потом занять пост главы французских «Ваффен СС». Да и лидер фран??узских фашистов Дорио был, так сказать, выпестован Коминтерном.
         Слово «коллаборационист» применил к себе маршал Петэн, когда он встретился с Гитлером в октябре 1940г. и обозначил для своей побежденной страны путь конструктивного сотрудничества с врагом «в рамках нового европейского порядка». Или иначе: будет сограждан мучить совесть, или не будет, а жизнь должна идти своим чередом.
          Почти никто не верил, что немцев удастся разбить, а поначалу впечатление было такое, что с ними можно неплохо ужиться. И притом устроить, чтобы Франция могла побыстрее перейти «из стана побежденных в стан победителей». Профессор Сорбонны Бардеша признавал: «От всего сердца я одобрял коллаборационизм, как путь восстановления дружбы между нашими двумя странами, и как единственный способ самозащиты Европы от СССР… Нашим убеждением было, что войны добивались евреи. В противоположность тому, что утверждали после 1945 года, почти все время оккупации большинство французов смотрело равнодушно на то, что происходило с евреями».
       Дух оптимизма своевременно подкрепила выставка «За сильную Францию в объединенной Европе», открывшаяся в Большом дворце, под охраной СС.
       Немцы высоко ценили возможности спокойного отдыха и веселого досуга, а в особенности их привлекал ''Paris bei Nacht“, - “ночной Париж''. Более 100 заведений были открыты специально для обслуживания германских воинов. Эти пункты «франко-германского сближения» не терпели нехватки в чем-либо. «Я никогда не была так счастлива», - признавалась хозяйка лучшего борделя, давая интервью кинодокументалистам.
Политика немецких властей в этой стране была внешне доброжелательной и эластичной, насколько им удавалось. Чтобы меньше раздражать население, они управляли через посредников - французов. Что касается интеллектуальной, художественной элиты, то ее мягко брали под покровительство, охотно давая выход накопленной творческой энергии.
       Особое значение придавалось «важнейшему из искусств» - кино. За годы оккупации французская киноиндустрия выпустила 240 полнометражных и 400 документальных фильмов, а также мультипликаций, в общем превзойдя продукцию в самой Германии.
       Чтобы помочь финансированию студий и, естественно, обеспечить идеологический контроль, создали специальную компанию «Континенталь Фильм». Тридцать из общего числа лент были созданы прямо на немецкие деньги. Шумным успехом пользовалась экранизация романа Мопассана «Милый друг», осуществленная под надзором Рейхминистерства пропаганды. В программы регулярно включались обзоры новостей, снятые военными операторами.
      На этих-то дрожжах поднималась «новая волна» французского кино, а в роли сценаристов выступали такие мастера, как Жираду, Деснос, Превер, Ануй и др. И именно тогда начинали свою карьеру знаменитые актеры Жан Марэ, Даниэль Даррье, Жерар Филипп. Разнообразию дарований соответствовала и изощренность вкусов.
        В книге американца Д. Прайс-Джонса о Париже во времена «Третьего Рейха» рассказывается, между прочим, о сожительстве Жана Марэ с драматургом Жаном Кокто, девизом которого была фраза: «Да здравствует позорный мир!» Эта пара, занимавшая апартаменты в «Пале-Рояле», не испытывала недостатка даже в опиуме, которым обеспечивался Кокто. В 1943 году была поставлена пьеса «Тристан и Изольда» в которой Жан Марэ представил не столько легендарного любовника, сколько идеализированного эсесовца. Когда же один из критиков написал о «гомосексуальной ауре», исходившей от Марэ, тот ответил ему публичной пощечиной. Дело замяли, что легко объяснимо: актер удостоился бюста, вылепленного немецким скульптором Брекером, входившим в окружение Гитлера.
      Незаметно было, чтобы Жан Марэ, снискавший впоследствии мировую славу, испытывал какие-либо угрызения совести по поводу подобных эпизодов.
         С приходом оккупантов явно оживились парижские театры. В 1943г. их кассовый доход вырос в три раза по сравнению с довоенным 1938 годом.
        Не ударили лицом в грязь опера и балет, особенно, когда руководство ими взял в свои умелые руки Сергей (Серж) Лифарь. Ему посвящено немало панегириков, авторы которых превозносят его заслуги перед русской культурой в эмиграции, но предают забвению его связи с нацистским руководством. В июле 1940г. Лифарь был персональным гидом Геббельса, когда тот знакомился с парижской оперой. В 1941, когда немцы захватили родной город Лифаря, Киев, он дал приветственную телеграмму Гитлеру. В 1942 артист трижды посетил Германию, где был тепло принят верхушкой Рейха.
        Как завсегдатай раутов в «Дейче Институт», гнезде парижских коллаборационистов, он красовался на фотографиях в журнале «Сигналь», органе министерства пропаганды.
        В своих мемуарах Лифарь не обошел и мелких недоразумений. Когда началась охота за евреями, на него, чисто русского человека, поступил донос, что он якобы скрытый еврей: если, мол, его фамилию прочесть «наоборот», то выйдет «Рафил». Последовал вызов к немецкому офицеру для доказательства арийского происхождения. Вконец растерявшись, знатный танцовщик попытался продемонстрировать физическую «ненарушимость» деликатной части своего тела, что едва не расценили как оскорбление германской армии.
        В июне 1944 он же посчитал уместным репетировать балет «Шота Руставели» и, само собой, на эти репетиции собирался «весь Париж». Правда, влиятельный приятель-немец все же посоветовал ему бежать, и даже предложил для этого место в личном самолете дирижера фон-Караяна.
        В те времена Герберт фон-Караян часто выступал с парижскими концертами и, по мере сил, способствовал разлагающей работе «Дейче Институт». В последующие годы, сопровождаемый овациями по всему миру, он затушевал сомнительные моменты своей биографии, - так контрастировавшей с позицией другого выдающегося берлинского дирижера, Вильгельма Фуртвенглера. Когда тому предложили выступить в Париже, он отказался и пояснил: выступать перед французской публикой приятно, когда приглашают в знак признания таланта, но не потому, что в город вступила германская армия.
     Поскольку недолго оставалось до занятия Парижа союзниками, подскочила в цене незапятнанная репутация. Теперь на светских приемах Лифарь то и дело выслушивал: «Как вы себя чувствуете, Серж? Готовьтесь постоять за себя». А он, считая бесцельным побег в самолете фон-Караяна, нашел приют и моральную поддержку у близкого человека, Коко Шанель.
      Законодательница высокой моды в годы войны делила с немецким офицером роскошные апартаменты в отеле «Ритц». Не ограничиваясь произнесением антисемитских тирад на светских приемах, Шанель вступила в прямое сотрудничество с гестапо и тайно взяла на себя ответственное задание. Операция имела кодовое название ''Model Hut “ - “Модная шляпа''. В 1943 Шанель была направлена гестаповским руководством в Испанию, чтобы там, через своих светских знакомых, нащупать контакты в правящих кругах Великобритании для переговоров о сепаратном мире и союзе с Германией. О проделанной работе она отчитывалась в Берлине перед самим Вальтером Шелленбергом.
          Весной 1945 Шанель была арестована во Франции за пособничество врагу, но через несколько часов ее отпустили, что дало ей возможность ускользнуть в Швейцарию: услуга анонимных высоких покровителей. Впрочем, в дальнейшем пришлось раскошелиться и выплатить немалые суммы за молчание ряду нежелательных свидетелей. Как и в других аналогичных случаях, нацистское прошлое не поставили в упрек любимице широких масс.
      Ловушки подстерегали каждого известного человека, но не все попадали в них. Ненавидевший большевиков писатель Иван Бунин воздерживался от любых контактов с нацистами. Нобелевский лауреат предпочел им голод.
        Однако преобладало стремление устроиться поудобнее. Не это ли подтверждает пример мастеров эстрады, прелестных «шансонье»? Они не отставали от общих веяний в прирученном искусстве.
        Не подлежит сомнению талант Эдит Пиаф, и меня не удивляет, что певица так долго сохраняла популярность. Поражает другое: как такое щуплое существо могло вместить столь много разнообразных пороков. В этой женщине смогли разглядеть символ Франции, обнаружить «галльский дух», чистую трепетную душу, - и что там еще писали прежде, как сочиняют и ныне в возвышенном стиле.
        Между тем, когда пришли оккупанты, Эдит Пиаф сочла приличным и удобным для себя в военное время снять в аренду верхний этаж борделя. За ночное выступление она получала сумму, равную готовому заработку служащего.
       Герман Эйх, один из руководителей парижского «Пропаганда Абтейлунг» - «Отдела пропаганды», вспоминал, как залетал к ним «воробушек» (так переводится псевдоним «Пиаф»), чтобы поболтать с приятелями, а заодно и получить приглашения на концерты, в том числе специально организованные для немецких военных. Их снимали в кино. Публику в нацистской форме воодушевлял репертуар певицы.
         Обаяние певца Мориса Шевалье вносило разнообразие в будни оккупационного «Радио Пари», где он имел постоянный и щедро оплачиваемый ангажемент. После войны это повлекло некоторые неприятности, но нехорошие воспоминания как-то испарились.
        Просмотрев музыкальную энциклопедию Ларусс, я не встретил упоминания о том, что крупный композитор Артур Онеггер ездил из Парижа в Германию, в составе одной из групп, подобранных оккупационными властями для пропаганды франко-немецкого «единства». Между тем, это подтвержденный документально факт. Что удивительного, если известная пианистка Люсьена Делорж в апреле 1941г. писала в прогитлеровской газете «Пари Миди», что немцы подбодрили Париж, а сотрудничество с ними, по ее мнению, оправдывалось тем, что «Моцарт в Париже».
         Анри Матисс покинул столицу, считая невозможной жизнь при нацистах, и поселился на юге Франции, в тогда еще «свободной зоне», подчиненной правительству Виши. Всемирно известный художник всецело замкнулся в кругу проблем своего искусства, чего не смогла одобрить его жена Аме??и. Совместно с дочерью Матисса, Маржерит, они вступили в Сопротивление и были арестованы гестапо. Пройдя через пытки, Маржерит была отправлена в концлагерь Равенсбрюк, но сумела бежать, когда бомбежка союзной авиации задержала поезд.
        Скульптор же Поль Бельмондо (отец киноактера Жан-Поля Бельмондо) потянулся к господам из «Дейче Институт», принимая участие в установлении контроля и разложении французской элиты.
          В Париже провели годы оккупации и продолжали творить такие мастера живописи, как Андре Дерен, Жорж Брак, Морис Вламинк, Пабло Пикассо и другие. Всякое случалось в «той» их жизни. Одни, как Вламинк, устраивали выставки и ездили «дружить» в Германию. Другие по возможности воздерживались от демонстрации прогерманских симпатий. Но складывается впечатление, что ту или иную дань оккупантам платили все. Мы говорим не о заработке ради куска хлеба. Разве не имело политического значения даже просто появление на спектакле или вернисаже в обществе немецких офицеров, чинов СС или их французских прислужников?
        Мне жаль, что приходится упоминать в такой связи имена, составившие эпоху в развитии искусства. Но нужно смириться с тем, что люди - не то же самое, что написанные ими картины, симфонии или книги.
          Одна из прекрасных французских традиций - уважать ''homme de lettres” - “письменного человека». Тем печальнее, что порча затронула тогда и самое «ядро» интеллектуалистов.
        Вот цифры. Отто Абетц, один из главных нацистских деятелей в Париже, подтверждал, что, несмотря на нехватки, издатели получили значительные ресурсы бумаги. В 1941-1944 г.г. среднегодовой выпуск художественной и научной литературы был не ниже, чем до войны. Притом, что в 1943г., в разгар кровопролитнейших сражений на всех фронтах, французские книгоиздательства вышли на ведущее место в мире, опередив Англию, Америку и другие страны. Эти условия обеспечивались не зря. Германская пропаганда собирала урожай в форме благодарностей и заверений знаменитостей, что французская мысль якобы остается «светочем», а оккупационный режим гарантирует свободу самовыражения.
       Пронацистская печать охотно предоставляла место для произведений таких литераторов, как Жорж Сименон или Жан Ануй. Они и не скрывали, что хотят одного: заработать.
     Но и Жан-Поль Сартр, требовавший, чтобы ни строчки не появилось в прессе коллаборационистов, на деле отступал от этого. В основу его профессиональной известности легла книга о немецкой философии, опубликованная в 1943г. со штампом германского цензора. Одну из его пьес немецкий критик из «Паризер Цейтунг» тепло рекомендовал, как «первостепенное театральное событие». Вместе с Симоной де-Бовуар и группой единомышленников, Сартр наслаждался атмосферой творчества, совершал поездки в Альпы, успевал преподавать и т.п.
        Малоприметный случай произошел тогда с Симоной де Бовуар, но через много лет, став мировой знаменитостью, она поведала о нем читателям. Ей, преподавателю Французского лицея, хотелось и при оккупантах сохранить свою должность. С этой целью она заполнила анкету, подтверждавшую, что она являлась француженкой, а не еврейкой. «Я считала отвратительным то, что пришлось это подписать, - вспоминала Де Бовуар, - но никто не отказался, ведь у большинства из моих коллег, так же, как и у меня, не было альтернативы».
          В это же время был арестован видный ученый Поль Ланжевен. Активно участвовала в Сопротивлении семья физиков Жолио-Кюри. Когда началась регистрация евреев для их уничтожения, выдающийся философ Анри Бергсон свел свою анкету к нескольким словам: «Академик. Философ. Лауреат Нобелевской премии. Еврей». Он успел умереть своей смертью 4 января 1941г. А поэта Макса Жакоба загубили в Освенциме.
        Но, быть может, немецкие порядки в Париже действительно являлись такими, что большинство интеллектуалистов не имело иного выхода, кроме как их принять? Некоторые люди, возможно, так думали про себя, а кое-кто и рассуждал в подобном духе. Сопоставим это с реалиями.
        Немецкий цензор в Париже Г.Геллер рассказал после войны, как проводились установки министерства пропаганды: «Уже в 1941 году мы поняли, что невозможно охватить цензурой весь поток литературы. Мы дали достаточное количество бумаги издателям, и они были очень активны, никогда не жаловались. Я заключил договор с редакторами и издателями: они могли печатать все, что хотели, пока хватило бумаги, - за исключением немногих тем, таких, как война и безопасность, и никаких произведений евреев, и ничего антигерманского. Самоцензура лучше всего».
        Такая свобода печати нам хорошо известна, хотя мы и не жили в оккупированном Париже. Сперва я не мог в это поверить, но оказалось, правда: в список книг, запрещенных к распространению во Франции, нацистские власти внесли и ... «Мейн Кампф». Объяснение такое: французам не полагалось знать, что думал и писал о них Гитлер. Им надлежало оставаться в неведении относительно подлинных целей оккупантов и той участи, которая ожидала французский народ в случае победы Третьего Рейха.
        Участи, прямо сказать, плачевной: фюрер доказывал в своей книге, что Франция должна быть уничтожена, она сгодится лишь для эксплуатации в германских интересах. Значит, никакого «перехода в стан победителей»: уловка для простаков, и только.
         А почему же верили? Но ведь правда была неудобной и опасной.
       Все же постепенно люди трезвели. Депортация евреев мало кого встревожила. Иное дело, когда опустели полки магазинов. «Они выметают все», - ужасались парижане.
        Трудно определить, кто на кого больше воздействовал: погрузившаяся в апатию масса, или прикормленная оккупантами элита. Пожалуй, влияние было взаимным.
         Проблема, увы, не ограниченная пределами той страны…
       Конечно, можно войти в положение людей, которым при любом режиме хотелось выжить. Кто-то верил гитлеризму, а потом прозревал. Были те, кто сотрудничали и с нацистами, и с их врагами. Разные мотивы и поступки, но нельзя не видеть, что господствовал конформизм.
        Поражала целая философия, сочиненная для оправдания пораженчества. «Какой смысл набивать себе синяки, ударяясь об решетку, - писал осенью 1940 года всемирно известный литератор Андре Жид. - Чтобы меньше страдать от тесноты своей клетки, нужно только держаться поближе к ее середине».
        Подсчитывали, во что это обошлось, - в тех пределах, в каких допустим количественный подход.
      Обстановка в Париже внешне выглядела спокойнее, чем до войны. За четыре года состоялись, правда, две демонстрации (одна из них в годовщину окончания 1-й мировой войны). Считается, что к весне 1941г. там не насчитывалось и 50 патриотов, готовы?? взяться за оружие. Впоследствии активность подполья возросла, в ответ на это немцы расстреливали заложников.
         В 1943г., по данным Сопротивления, в оккупированной зоне Франции действовали более 25 тысяч, коммунистических, в основном, франтиреров и партизан. Но эту цифру исследователи считают преувеличенной.
      Для значительной части населения главными противниками были не нацисты, а англичане, которых винили в поражениях страны, в попытках захвата заморских французских владений, флота и других происках. Летом 1944г., после высадки в Нормандии союзников, маршал Петэн призывал давать им отпор, и, как подтверждает кинохроника того времени, огромные толпы выражали ему поддержку. Оставалось уже недолго до суда, который приговорит его к смертной казни за государственную измену (заменена пожизненной тюрьмой). Дискуссии о роли режима Петэна происходят до сих пор.
        Накануне освобождения, при неясных обстоятельствах, в столице вспыхнуло восстание. Парижане возводили баррикады и несли потери, хотя американцы уже находились в тридцати километрах. Как известно, Францию признали одной из держав-победительниц.
       Теперь другой подсчет. В годы оккупации французская полиция ревностно выполняла приказы нацистских властей. Офицер Абвера Виклер показал на судебном процессе: «Чтобы охватить страну, нам нужны были 32 тысячи агентов - коренных французов, и мы их получили». Считается, что фактически этих агентов было больше.
        Не менее 100 тысяч французов стали добровольцами «Ваффен СС» и других подобных частей. Когда вермахт пересек границы СССР, в июле 1941г. в Париже было объявлено о записи в Легион французских волонтеров. Одним из первых выразил желание сражаться на Восточном фронте Фредерик Помпиду - дядя будущего президента Франции. Газеты призывали к защите западной цивилизации, в одном строю с немцами. Опубликован фотоснимок церемонии по случаю отправления 29 января 1943г. из Парижа эшелона вышеупомянутых волонтеров. Отчетливо виден лозунг на паровозе: «Mort aux Juifs» - «Смерть евреям».
        Много лет считался героем Сопротивления французский президент Миттеран, которого не донимали расспросами о его принадлежности к фашистскому движению З0-х годов, об услугах, оказанных им в годы войны пронацистскому режиму Виши. Будто бы не знали ничего подобного. Но стоило ему умереть, как об этом появились хорошо документированные публикации. Не единичный случай дутых легендарных биографий. Как не случайно и то, что членами прогитлеровской партии стали во Франции тоже около 100 тысяч.
       Насколько принудительным был труд французских рабочих на немцев? Не более, надо думать, чем в Чехословакии, где население обеспечивало качественное обслуживание военных заводов, а оккупанты неплохо платили. Рабов же доставляли в Германию из других мест.
       Чтобы получать зарплату выше средней, около полумиллиона французов пошли на службу в организацию Тодта. Под руководством немецких инженеров, они строили вдоль берегов Франции «Атлантический вал», - систему укреплений, которую при высадке с большими потерями штурмовали союзные войска.
        Есть данные, что после освобождения было расстреляно до 40 тысяч изменников. Но из министерства юстиции Франции исходит другая цифра: 105 тысяч казненных между июнем 1944 и февралем 1945г.г., многих по обвинению в «национальном унижении».Арестованных же за пособничество врагу было в несколько раз больше.
     Рассчитывали, что репрессии помогут хотя бы частично избавиться от позора, покрывшего нацию. Куда меньшее значение придавали своевременному и открытому раскаянию. Но это ведь грех не только французский.
        Как бы там ни было, все стало историей. Почти никого из ее действующих лиц нет в живых. Даже негодовать, пожалуй, уже поздно. Того, что случилось, не изменить, а как к этому относиться, зависит от каждого.
         В памяти моего поколения осталась с предвоенного времени простенькая песенка:
                                               Посмотри, посмотри на прекрасный Париж,
                                              И прислушайся к песне его…
        Мы начинали с любовью к этой культуре и к этому городу. Пронести бы ее до конца, - несмотря ни на что.           
                                                                                                                   ©Б.Клейн

ЧТО ТАКОЕ ОСВЕНЦИМ

«В воздухе висел нестерпимо душный запах паленого мяса». Воспоминания узника Дахау и Освенцима

В преддверии годовщины окончания Великой Отечественной войны «Сноб» публикует воспоминания Наума Хейфеца, записанные нашим берлинским корреспондентом. Хейфец, минский еврей, прошел всю систему нацистских концлагерей — от гетто до Освенцима и маршей смерти

Фото: Вероника Прохорова
Фото: Вероника Прохорова
+T-
Каждый год в апреле в Германии вспоминают узников нацистских концлагерей. Наум Аркадьевич Хейфец, переживший Минское гетто, где погибла вся его семья, и прошедший Освенцим, Дахау, Майданек и Натцвайлер, до сих пор не может спокойно слушать немецкую речь. Тем не менее он нашел в себе силы приехать в Дортмунд, где мы с ним и встретились. Едва я успеваю открыть рот, худощавый мужчина хрипловатым неприветливым голосом говорит, что лучше бы его оставили в покое. После долгих уговоров рассказать свою историю Наум Аркадьевич сказал:
— А вы знаете, как трещит горелое мясо? А как мы, обессиленные узники, словно кули, вываливались на землю, а затем, выпучив глаза, искали название станции — надо же знать, где мы умрем? — А затем тихо добавил: — Я расскажу свою историю, но вы не зададите мне ни одного вопроса, не попросите меня рассказать подробнее, чем я сам себе могу позволить.
До 22 июня 1941 года я жил в Минске со своей семьей: папой, мамой и двумя сестрами. Младшая сестра ходила в школу, старшая училась в университете, а ее муж работал в Ленинграде. Сестре нужно было сдать один экзамен, чтобы окончить университет и переехать к нему со своим полуторагодовалым сыном. Мне же было 18 лет, и я оканчивал вечернюю школу, работал в рекламно-художественной мастерской и встречался с любимой девушкой. Отец как раз получил путевку в Сочи на 22 июня; путь был через Москву, и он поехал 18-го, чтобы еще два дня провести в столице, навестить родственников и друзей.
22 июня, когда началась война, отца с нами не было — в противном случае наша жизнь сложилась бы иначе: он работал на железной дороге, и мы смогли бы уехать. Отцу было уже не отдыха — он тут же оформил билет, чтобы вернуться домой, но смог добраться только до Вязьмы, где пять дней ждал эвакуирующихся из Минска в надежде встретиться с нами или увидеть знакомых, которые смогли бы ему рассказать о нас. В Минск поезда уже не шли.

28 июня Минск был оккупирован немцами. Большая часть населения не успела покинуть город, потому что городские власти призывали жителей соблюдать спокойствие и порядок, не информируя о том, что немцы стремительно наступают, а сами тайно выехали в Могилев. Узнав об этом, люди пытались покинуть город, но было уже поздно: Минск окружили немецкие войска, и жителям, в том числе и нам, пришлось вернуться.
Фото: Вероника Прохорова
Фото: Вероника Прохорова

Запах хлеба

В 1941 году по приказу немецкого коменданта полевой комендатуры от 19 июля нам пришлось покинуть наш дом и поселиться в еврейском гетто. Если приказ не выполнялся — расстрел. Гетто занимало территорию километр на километр и состояло из 40 улиц и переулков. Жили в тесноте — по шесть-семь семей на четыре комнаты. По приказу немецких властей мы, евреи, носили желтую лату на груди и на спине.

Электричества и магазинов не было, за водой бегали к колонкам. Сестры и я были разнорабочими и иногда получали баланду или кусочек хлеба, который приносили домой и делили между всеми членами семьи. Оладьи делали из картофельных очисток, суп варили из крапивы и лебеды. Рядом работал хлебозавод, весь район пахнул хлебом, а мы каждый день потихоньку умирали с голоду.
Летом 1942 года нас отправили работать на четыре дня, и, когда нас привезли домой, то в квартире на кровати на ватном стеганом одеяле мы увидели запекшуюся лужу крови
После первого погрома (массового убийства евреев; Минское гетто пережило шесть таких погромов, все они были приурочены к советским праздникам. — Прим. ред.) 7 ноября 1941 года в Минское гетто были депортированы евреи из Германии, Австрии и Чехословакии. Некоторых поселили в двухэтажное здание на улице Сухой, где прежде жили евреи, уничтоженные во время погрома. Для евреев Западной Европы — мы их называли «гамбургскими» (первый эшелон с евреями из Западной Европы пришел из Гамбурга. — Прим. ред.) — были созданы два отдельных гетто: зондергетто №1 и зондергетто №2.
«Гамбургским» евреям, вероятно, приходилось сложнее, чем нам. Они не знали языка, не могли просить милостыню. Они не были привычны к суровым климатическим условиям. Но представители нацистского режима относились к ним лучше. Как и нас, евреев Минска, «гамбургских» использовали на черных работах, но некоторым из них удавалось получить работу полегче, например, в госпитале или в сапожной мастерской. Квалифицированных западных ремесленников ценили очень высоко, и они получали больше «льгот» в сравнении с местными специалистами. Но и они не избежали «акций» — так нацисты называли массовые убийства — их уничтожили последними, уже в октябре 1943 года.
В этом гетто я потерял всю свою семью. Первой погибла старшая сестра во время большого погрома 2 марта 1942 года. Летом этого же года нас отправили работать на четыре дня, и, когда нас привезли домой, то в квартире на кровати на ватном стеганом одеяле мы увидели запекшуюся лужу крови. Мать убили, пока нас не было, в собственной кровати. Младшую сестру и племянника тоже убили — где их могилы, я так и не узнал.
Фото: Вероника Прохорова
Фото: Вероника Прохорова

Чистота и цветы у проходной концлагеря

Меня же в июле 1943 года забрали из рабочего участка в лагерь СС на улице Широкой, где до войны была казарма. Через неделю нас повезли в Люблин, в концлагерь Майданек. Это был первый и последний эшелон евреев, который вывезли из Минска, остальных жителей гетто уничтожили. Белорусов же вывозили на принудительные работы, первоначально целыми семьями и в сопровождении духового оркестра, потом уже принудительно разлучали с родственниками. Их отправляли работать у бауеров (крестьян) в Германии или на заводы.
Прежде чем попасть в лагерь Майданек, мы двое суток ехали в вагоне. Стояла жара, это был уже август 1943 года. По сто человек в каждом вагоне — мы были как селедки в бочке; если упадешь, то уже не поднимешься. Один польский еврей хотел обменять золотые часы за стакан воды, но боялся выйти из эшелона. Попросил надзирателей — те взяли часы часы, а воду не принесли.
О мою спину был однажды сломан карабин
Когда нас привезли в концлагерь Майданек, то сразу построили и приказали: «Сапожники, портные и ремесленники, выходите». Я не мог причислить себя ни к одной из данных профессий: если бы им нужны были маляры, я бы пошел, так как раньше работал художником. Нас оставили в вагонах и отвезли в Будзынь — отделение лагеря Майданек под Красником. Помню проходную с фашистами и собаками. Возле нее — чистота и посажены цветы. Лагерь располагался в чистом поле, вокруг него — два ряда колючей проволоки под электрическим током. Частые вышки с фашистами и пулеметами. Справа и слева — ряды больших деревянных бараков, внутри — двухъярусные деревянные нары, на них — соломенные матрасы и подушки, бумажные сетчатые наволочки. Солома через них пролезала и колола голову.
Каждое утро мы в легкой одежде и деревянных колодках должны были идти семь километров на работу. Нас сопровождали польские полицейские, они на нас кричали, жестоко избивали, травили собаками и заставляли петь маршевые песни. Так мы работали в полях по 18 часов в день от темна до темна. О мою спину был однажды сломан карабин (короткоствольная винтовка. — Прим. ред.), было очень больно. Меня товарищи с двух сторон подхватили, так как я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Фото: Вероника Прохорова
Фото: Вероника Прохорова

«Мы, конечно, знали, что такое Освенцим»

Летом 1944 года, когда началось наступление на Варшаву, нас эшелонами привезли в город Радом, оттуда пешком погнали в город Томашов. Мы прошли расстояние в 200 километров за четыре дня. Нас сопровождали несколько гужевых повозок, которые подбирали тех, кто не мог одолеть 50 километров в день. Когда повозки переполнялись, были слышны автоматные очереди — и повозки снова могли подбирать тех, кто не в силах продолжать путь. В Томашове мы три дня рыли окопы, затем нас эшелонами отправили в Освенцим.
Еще за много километров до Освенцима в воздухе висел нестерпимо душный запах паленого мяса. Конечно, мы знали, что такое Освенцим, и ни один из нас не проронил ни слова: наши глаза были обращены на бжезинский лесок и пылающий огонь (в июле в Освенциме продолжалась «венгерская акция» (Ungarnaktion) — за три месяца было задушено газом и сожжено около 500 тысяч евреев. Крематориев не хватало, и в бжезинском лесу выкопали глубокую яму, чтобы в ней сжигать тела людей. Этот огонь и видел Наум Аркадьевич. — Прим. ред.).
Помню пухлый оттопыренный палец офицера, которым он указывал, кого куда
Прибыв на место, мы еще долго оставались в закрытых вагонах. Потом на соседний путь прибыл еще один эшелон. Очевидно, где-то ликвидировали гетто, а немцы разрешили брать с собой то, что на тебе, и по одному чемодану. Из вагонов вывели прилично одетых людей разного возраста и пола с шестиугольными звездами Давида, построили и прямиком отправили в газовые камеры. Затем пришли человек тридцать из зондеркоманды, в полосатых робах, вынесли чемоданы, помыли и продезинфицировали вагоны.
Когда отогнали состав, нас вывели из вагонов на перрон. Это был конец железнодорожного пути. Тупик. Впереди — ограда из колючей проволоки. Прямо по ходу за ней играл большой симфонический оркестр. Пюпитры. Дирижер, музыканты — все в полосатых концлагерных робах. Когда нас вывели на перрон, сразу отделили женщин и детей. Помню пухлый оттопыренный палец офицера, которым он указывал, кого куда, при этом сама рука была за пазухой. Отобрали также пожилых, больных и тех, кто, по их мнению, был малопригоден в качестве рабочего скота. Их построили и всех без исключения отправили в газовые камеры. Нас, мужчин, загнали обратно вагоны и отправили в Мюнхен, а на следующий день на машинах привезли в концлагерь Вайхинген, отделение базового концлагеря Натцвайлер.

«Мы теряли человечность»

В Вайхингене мы рыли колоссальный по размерам котлован, он был больше любого стадиона, глубиной в этажей пять. По слухам, немцы хотели построить там какое-то подземное сооружение, но так ли это, я не знаю — нам же не говорили, для чего мы работам. Немецкие солдаты бурили в скальном грунте отверстия глубиной метра три, закладывали туда аммонал, ровно в полдень и полночь трубили в рожок, чтобы все ушли на безопасное расстояние, и производили взрыв. Мы же должны были переносить получившиеся глыбы в вагонетки. В дождь работать было особенно тяжело, так как камни скользкие и неподъемные, а вагонетка высокая. Работали по 12 часов в две смены: неделю — с 8 утра до 8 вечера, другую неделю — с 8 вечера до 8 утра.
Затем я попал в лагерь Хеппенхайм — это другое отделение концлагеря Натцвайлер. Начальником там был эсэсовец, имел звание оберштурмбанфюрер (SS-Obersturmbannführer, подполковник. — Прим. ред.). Он любил потешаться над нами. Например, по воскресеньям мы не работали. Он подходил к проволоке (его деревянный домик находился в десяти метрах от лагеря), держа в руках полбуханки хлеба, ждал, когда соберется побольше людей — мы шли к этой булке, как голодные волки, — и бросал его через решетку. Ему доставляло удовольствие смотреть, как мы вырываем эту булку друг у друга, деремся, падаем. В этот момент мы теряли человечность, и ему это нравилось.
После взрыва все легли на пол, и я обнаружил, что у меня по затылку течет кровь. Но я не был ранен — на мне лежал незнакомый мужчина, которого убило тяжелой доской
Зимой, опять же в лагере Хеппенхайме, этот оберштурмбанфюрер строил нас: первая шеренга делает четыре шага вперед, вторая шеренга — два шага вперед, третья стоит на месте, четвертая — два шага назад. Приказывал разомкнуться на вытянутые руки, снять головные уборы — полосатые шапочки, вывернуть их наизнанку, положить на снег, снять куртки и штаны, тоже положить на снег. Деревянные колодки можно было оставить на ногах. Оберштурмбанфюрер заставлял нас делать гимнастические упражнения, чтобы мы не окоченели: бег на месте, приседания, прыжки. Так он мог продержать нас больше двух часов. Но мы замерзали — мы же были совершенно голыми, а потом надевали на себя мокрую одежду. «Сердобольному» начальнику казалось все это весьма забавным.
Весной 1945 года нас опять погрузили в эшелон и куда-то повезли. По дороге эшелон остановился из-за налета американской авиации. Охрана спряталась, но мы выйти не могли: вагоны были обнесены колючей решеткой. Американцы бомбили одно и то же место в лесу, продолжалось это достаточно долго. В небо резко пошел черный дым — высокий и густой. Одна бомба упала недалеко от железнодорожного пути, и первый вагон, который был к ней ближе всех, перевернуло набок. Мы были во втором вагоне — у него пробило крышу. После взрыва все легли на пол, и я обнаружил, что у меня по затылку течет кровь. Но я не был ранен — на мне лежал незнакомый мужчина, которого убило тяжелой доской, упавшей с потолка вагона.
Фото: Вероника Прохорова
Фото: Вероника Прохорова

«Транспорты» обреченных людей

После налета немцы пересчитали нас, погрузили в новый эшелон и повезли в Дахау. Не успели мы там пробыть и неделю, как 26 апреля 1945 года нас опять погрузили в вагоны — с наступлением американских войск Гиммлер приказал уничтожить газовые камеры и крематории, а трудоспособных узников эвакуировать вглубь германской территории маршами смерти. Нас погнали на минные поля в Тирольские горы — фашистам нужно было ликвидировать столько людей, что никакие крематории с этим бы не справились.
Убийцы хотели уничтожить нас как последних свидетелей их злодеяний. Но, чтобы иметь представление о масштабах преступления перед человечеством, недостаточно знать о «марше узников на Тироль». С начала войны и до последнего дня Рейха по всем оккупированным странам и в самой Германии двигались этапы обреченных людей. Работоспособные мужчины направлялись в концлагеря, где погибали от непосильного труда и голода, болезней и побоев, пожилые люди, женщины и дети уничтожались в лагерях смерти немедленно. Этих лагерей было много десятков, а этапов — тысячи.
Мы никогда не знали, в какой этап попали, куда нас везут или ведут. Но в большинстве случаев оказавшимся на месте назначения жить оставалось несколько часов. От смерти их отделяло время пешего перехода из вагона до места гибели. Не было спасения и тем, кого отбирали на работу внутри лагерей смерти. Им была уготована та же участь, что и остальным, только немного позже, иногда до прихода следующего эшелона. Свидетели нацистам были не нужны.
Бежать, спастись из этого ада было невозможно — слишком хорошо была отлажена машина смерти, почти безотказно. Однако сбои все же бывали, иначе мы, выжившие, не сидели бы перед вами.
Фото: Вероника Прохорова
Фото: Вероника Прохорова

Ария Каварадосси

Во время «марша смерти» мы ехали уже в открытых вагонах. На каждый вагон приходилось три эсэсовца. Нашим было лет по сорок. Мы ехали два дня, нам не разрешалось разговаривать. Услышат слово — тут же хватались за автоматы и не церемонились. Один заключенный попросил по-немецки разрешение у эсэсовцев спеть 2-ю арию Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска». Ему разрешили, и он спел на итальянском языке. Поневоле завязалась беседа, мол, где он научился профессионально петь, откуда знает итальянский язык. Оказалось, он учился в Миланской консерватории. Даже фашисты убедились, что узник-то этот не совсем безмозглое быдло и пушечное мясо, что человек имеет образование и талант. Обстановка разрядилась, больше никто не хватался за автоматы. Они с нами заговорили.
Нас освободили 30 апреля, лагерь Дахау — на день раньше. Наш эшелон остановили у железнодорожного моста американцы. Это были наши спасители. Помню, в руки сунули пачку сигарет и плитки шоколада.
Среди нас был один подросток, который где-то стащил полмешка кур. Мы ощипали трех кур, развели огонь. Вода еще не успела закипеть, как подъехала машина Красного Креста. Нас спросили, если ли среди нас те, кто нуждается в медицинской помощи. Указали на меня. Пришлось поехать в госпиталь. Было обидно, ведь я не успел поесть курятины. Но это меня и спасло — добрая половина узников погибла после освобождения: люди наедались жирного и умирали.

«В 23:30 мы слушаем Москву»

Я попал в госпиталь — в каком городе он был, я не знаю, но помню его номер — 119. Там я первым делом спросил литературу на русском языке, ведь мы же столько лет слова русского не видели. Никаких газет или книг в госпитале не оказалось, зато 5 мая нам принесли радиоприемник — так к нему было не подойти, потому что вокруг собрались все бывшие узники со всей Европы. Мы были несколько лет оторваны от жизни, и каждый хотел что-то услышать о своей стране. Я им сказал, что в течение дня они могут слушать всё, что хотят, но в 23:30 мы слушаем Москву. С этим все согласились. Ровно в полдвенадцатого включили Москву и услышал новости на русском языке. Радость была невообразимая. Новости были о том, что взято в плен 98 немецких генералов, а также 20 тысяч беспорядочно сдавшихся в плен солдат. После того как часы пробили полночь, я ждал, что зазвучит «Интернационал», но его не было. После новостей — концерт симфонической музыки. Оказывается, гимн отменили, но я об этом не знал.
В госпитале я пробыл два месяца, потом попал в лагерь для репатриантов. Через три дня была отправка эшелона на восток, домой, в Минск, но на границе меня мобилизовали в советскую армию, в танковый полк 17-й дивизии. Родной Минск я увидел только в 1947 году. Отца своего я так и не нашел.

До войны я любил немецкий язык. У меня был патефон, и я слушал пластинки с немецкой маршевой музыкой. После войны, если по радиоприемнику или телевизору слышал немецкую речь, сразу же уходил, потому что меня всего трясло. И до сих пор трясет.