ВАЛ. НОВОДВОРСКАЯ ОБ ЭРЕНБУРГЕ

Унесенный ветром. Валерия Новодворская – об Илье Эренбурге

• 11.01.2013
• Мы дошли до самого края Серебряного века, закончившегося для России в 1917 г., холодной и злой осенью, когда окончательно облетели все вишневые сады и черная невская вода смыла все следы теплой, обыденной, человеческой жизни.

Последний европеец

Но еще долго, не меньше десяти лет, отблеск ярких огней праздничной вселенной, оставшейся за западными границами, карнавальный шум Венеции и Парижа были видны и слышны в мрачной России, где погасли камины, свечи, лампочки и очаги. У Джека Лондона в Северной глуши царило Белое Безмолвие. Здесь, под созвездиями Зимы, под Полярной звездой, под заснеженным боком Большой Медведицы, было другое Безмолвие – Красное, наползавшее с 1928-го и затмившее небо окончательно к 1934 г.

Илья Эренбург был одним из последних гастролеров, вывозивших в холодную и голодную Москву звенящий и сверкающий праздник Парижа. Безумно талантливый юноша, угрюмый муж с солнечными всплесками несоветского, дооктябрьского дара, желчный старик, мудрец и пророк, сумевший определить и назвать оттепель и донесший до ее весеннего берега вопль и стон Большого террора - это все он, бывший парижский Пьеро для советских буден.

На нем лежал отпечаток беспокойного гения еврейского народа. В 1922 г. он предсказал Холокост. И тогда же нарисовал основные черты сталинизма как добровольного целования наручников. У него не было ни рожек, ни хвоста, его не убили за сапоги бандиты в холодном и голодном СССР 20-х годов, но это, конечно, был он: Учитель, великий провокатор, только не Хулио Хуренито и не из Мексики. Он мог бы считаться вторым Шолом-Алейхемом, но ему был внятен весь широкий мир, а не только Касриловка (и в Вене, и в Нью-Йорке – все она); он познал не только евреев, и не только их мессидж он транслировал, но и мессидж русских, немцев, французов, американцев, испанцев, европейцев… И он был не так добродушен, как Шолом-Алейхем, он был желчен и злопамятен, он умел ненавидеть. Он скажет в 1922 г. в ответ на будущие гетто и газовые камеры: «Запомни только: сын Давидов, филистимлян я не прощу, скорей свои цимбалы выдам, но не разящую пращу». Так Илья Эренбург за 26 лет предсказал создание Государства Израиль и его непреклонные победы, победы мстителей, которые добровольно в газовые камеры не пойдут. Наконец, этот мощный прозаик был мощным поэтом, хотя у него не так много стихов. Сквозь современность в нем проглядывали и Книга Иова, и Книга Экклезиаста, и Книга Бытия, и Песня Песней, и библейские псалмы. Он был последним европейцем Советской России: небрежным, раскованным, блестящим, ироничным. За ним опускается занавес, прямо за его спиной. На много лет. На десятилетия. До 1991 г. Железный занавес. И нам уже не быть завсегдатаями кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас.

Илюшечка, вечный Илюшечка

Родился Илюша, Илья Григорьевич Эренбург, в приличной семье купца второй гильдии, в Киеве, в январе 1891 г. Впрочем, вторая гильдия – это было так, наследственное. К моменту рождения Илюшечки отец уже был инженером. Семья была, конечно, абсолютно светская, так что свои немалые познания о хасидах, Иерусалиме, молитвах и иудейских праздниках мальчик почерпнул не дома. Илюша был пылким, хотя и культурным ребенком. Нежным и отчаянным. Мальчишки с улицы и потом, в гимназии, не смели его дразнить и бить. Он кидался один на пятерых, и это пугало. Он был очень похож на Илюшечку, сына отставного штабс-капитана из «Братьев Карамазовых». Сильный дух в слабом теле. Агрессивный и застенчивый идеалист. Но он не умер от чахотки.

Когда ему исполнилось пять лет, семья перебралась в Москву. Отец получил должность директора Хамовнического пивоваренного завода. Илья учился в 1-й московской гимназии. Конечно, он со своим характером тут же впутался в революционные дела. В 1905 г. этому крошке было 14 лет, а он уже стал членом революционного кружка, который вели начинающие эсдеки Коля Бухарин и будущий отец твердого червонца Гриша Сокольников. Из той же гимназии, но из старших классов. Так что из гимназии его выперли. Из шестого класса. Но мальчику было мало, мальчик пустился во все тяжкие. В 1908 г. его арестовали (в 17 лет!), но выпустили до суда под надзор полиции. Ему грозили и ссылкой, и каторгой. При его манере выражаться парадоксами можно было и на каторгу загреметь. Однако полиция не жаждала детской крови. С ней всегда можно было договориться полюбовно. Мальчику разрешили выехать за границу, якобы для лечения, под денежный залог, выплаченный отцом. С глаз долой – из сердца вон. В 18 лет, с 1909 г., Илья оказывается за границей. И вот Париж, и наш поэт – в чашечке этого гигантского цветка, как Дюймовочка. А в Париже живут Ленин, Каменев, Зиновьев, Троцкий. Молодому революционеру следовало бы поступить под их начало. Хотя бы к Луначарскому. Он и пытается поработать с Троцким в Вене. Но вся эта публика юноше очень не понравилась. «Талмудисты», начетчики, фанатики. Тоска зеленая. Тем паче мечтают о казарме. Илья бросил их всех (юноша был очень умен) и засел за стихи. Тут он встретил свою Прекрасную Даму. Она была парижанка, хрупкая, изящная, как колибри. И она была русская, знала литературу, умела восхищаться стихами и поэтами. Ее звали Екатерина Шмидт. Они жили в гражданском браке, это было модно. У них родилась дочь Ирина. Илья дал ей свое имя. Ирина Эренбург, впоследствии писательница и переводчица, вся в отца. Ранний ребенок, она родилась в 1911 г., папе было 20 лет. Ирина доживет до 1997 г. и увидит все папины собрания сочинений, посмертную славу и шестидесятников - почитателей, считавших его своим патроном.

Но статус girlfriend Екатерине Шмидт быстро надоест, и она выйдет замуж за друга мужа – писателя Т. И. Сорокина. А Илюша пишет стихи то в «Клозери де лиля», в этом знаменитом «Сиреневом кафе», то в «Ротонде». Мир переживал последние годы беспечного и безоблачного счастья. А с какими людьми сошелся Илюша! С Модильяни, с Пикассо, с Аполлинером! «Русские обормоты» в парижских кафе котировались. Илюша всегда мог даже выпить за счет щедрого Пикассо. Жили эти дети гармонии бедно, но весело. Эту обстановочку, шарм, дух времени братья Познеры сохранили в своем ресторане «Жеральдин» на Остоженке. Тот, кто хочет выпить и закусить по-парижски, но недорого и в стиле ретро, чокаясь с Эренбургом, Хэмом и Пикассо, может это сделать даже сейчас. В 1910 г. Эренбург издает сборник стихов за свой счет. Но потом ему уже платят, и он издает по сборнику в год. Его читает российская богема, блестящие постмодернисты последних дней российских Помпей: Мандельштам, Волошин, Брюсов, Гумилев, Ходасевич. Вот его компания, его аудитория.

Но залязгало ржавое железо Первой мировой войны, и все изменилось. Поблекли краски, потускнел Париж. Пылкий Илюша попытался вступить во французскую армию, но был признан негодным по состоянию здоровья. Армии не нужны были хилые российские интеллигенты.

Тогда Илья становится военным корреспондентом «Утра России» и «Биржевых ведомостей». Но в его статьях слишком мало красот, ура-патриотизма и милитаризма и слишком много «чернухи». Эренбурга беспощадно кромсает цензура; ему надоела война, ура-патриотичный Париж, где надо ненавидеть бошей. На всю жизнь Илья становится противником войны, пошлости, позы и фразы. Он едет спасаться домой аккурат в 1917 г. Сначала он застает хаос безумного Февраля (это он опишет потом в «Хулио Хуренито»: митинг воров, митинг министров настоящих, прошедших и будущих и митинг проституток. Первый митинг требовал отменить замки, третий - увеличить тарифы). Потом настанет якобинский Октябрь, по-идиотски серьезный, невыносимо пафосный, мрачный и голодный. В Эренбурге не было ни капли романтизма, и он принял в штыки (то есть в злоязычные перья) и Февраль, и Октябрь. Мудрый ироничный еврей, частичка цивилизации, видевшей Всемирный потоп, на дух не переносил революций. Это в юности он писал с сарказмом о «сдобных и белых булочках», предпочитая им неистовство революционного ветра (юношеская трагедия «Ветер»: «Я отдал все, я нищ и светел. Бери, бери меня, ветер!»). Сейчас ему очень хотелось съесть такую булочку, но где было ее взять? Илюша пошел в атаку: писал в эсеровских газетах издевательские стихи и статьи почище Аверченко. Но Аверченко писал в белом Крыму, а Эренбург – в красном Петрограде и малиновой Москве! Конечно, за ним пришли. Еле-еле он успел спастись от ареста и расстрела. В 27 лет Эренбург был очень храбр. И от этой не рассуждающей храбрости его не излечит даже Большой террор. Сбежал Илюша в Киев, который брали все кому не лень, по очереди, в алфавитном порядке: белые, красные, петлюровцы. И они были настолько заняты друг другом, что не замечали, к счастью, желчного поэта.

В Киеве Эренбург нашел себе жену, надежного друга, товарища на всю жизнь – художницу Любовь Козинцеву, сестру будущего режиссера Козинцева. Был ли он влюблен? Эренбург не очень любил реальных женщин, он искал идеала – прекрасных финикиянок, француженок, певчих птичек с Монмартра. По-настоящему он был влюблен в Мадо, идеальную героиню Парижа и Сопротивления, свой персонаж из романа «Буря». Но с женой они жили хорошо, по-человечески, хотя и без детей. Люба никогда не жаловалась и очень ценила великого писателя, которого подарила ей судьба. Все они терпели, ценили и делили и невзгоды, и нужду, и страх. Любить великого человека - все равно что в горящую избу войти. Были женщины в русских селеньях: кормили, лечили, ободряли, были и сиделками, и переписчицами. Жены Волошина, Эренбурга; жена и любовница Пастернака, Зинаида и Ольга; жена Грина. Было и страшнее: Надежда Яковлевна Мандельштам делила и ссылку, и голод, а Ольга Ивинская пошла за Пастернака в тюрьму. Жену Грина посадили уже после его смерти. Любовь Козинцева была из таких, ей нипочем было остановить на скаку не коня – Историю. В 1919 г. Эренбурги едут в Коктебель к Волошину, подальше от ВЧК и Гражданской войны. Но Илья непоседлив, и в 1920 г. его несет в Москву (через еще независимую Грузию). И вот они в Москве, и, конечно, Эренбург первым делом загремел в ВЧК. Он не боролся, он не противостоял, он не отрицал наличие советской власти - оно было очевидно. Но он издевался и не верил - и это бросалось в глаза. Однако на выручку подоспел старый знакомый, научный руководитель гимназического кружка юных большевиков Николай Бухарин, человек веселый и добрый. Он был в чести, он был на коне. Он выручил Эренбурга и даже трудоустроил его к Мейерхольду, в детскую секцию театрального отдела Наркомпроса. Однако в Москве было холодно, голодно и неуютно. И у Эренбурга рождается гениальный план: сохранить советский паспорт, а жить в Париже; писать о парижских делах в СССР, а о российских – для европейцев левого толка, но так, чтобы печатали и в СССР и платили деньги. Работать, жить и зарабатывать деньги в Париже, а получать их в СССР и тратить опять-таки во Франции. Великий комбинатор Остап Бендер одобрил бы этот план. И ведь удалось поначалу! Эренбурги едут в Париж, но там уже поселилась злая и голодная эмиграция, считавшая советский паспорт Ильи Каиновой печатью. На него донесли как на советского агента. И из любимого Парижа супругов выставили в Бельгию. В отеле «Курзал» приморского городка Ла-Панн был написан в 1922 г. великий роман «Хулио Хуренито», написан всего за 28 дней. Роман об Учителе, немного Дьяволе, немного провокаторе, и о таскавшихся за ним учениках: немце, французе, негре, американце и еврее. Роман о великом слове «нет», главном слове человеческой истории, пароле вечно бунтующего еврейского народа. Роман не предлагал свергать советскую власть. Хуже – он над ней издевался. Правда, издевался Эренбург надо всем. Над войной, над «буржуазной действительностью». В 31 год он одним прыжком достиг зенита, акме, зрелости дара. Лучше «Хуренито» он уже ничего не напишет. С 1922 г. начинаются также его самые лучшие, алмазные стихи, режущие по сердцу и разуму. Потом он научится врать в статьях и очерках, даже в романах и эссе. Но в стихах не будет врать никогда. Даже чтобы выжить.

Илья Эренбург, Густав Реглер и Эрнест Хэмингуэй, Испания, 1937

Свой среди чужих, чужой среди своих

А с «Хуренито» был чистый цирк. Сначала его издал г-н Вишняк в своем «Геликоне» тиражом в 3 тысячи экземпляров. Тираж разошелся в Берлине, а в Россию попали две или три штуки. На них записывались в очередь, брали на ночь. Эренбург сразу стал знаменит. Бухарин был в восторге. Правда, он-то все понял. И где-то сказал, что роман, конечно, замечательный, но товарищу Эренбургу не сильно нравится коммунизм. И он не шибко хочет его победы. Каменев прочел с удовольствием. Ленину понравилось: во-первых, его изобразили Великим Инквизитором, и Хулио Хуренито его поцеловал; во-вторых, уж очень лихо и негативно была подана «империалистическая бойня». Времена были еще вегетарианские: главное – мочить «буржуазную действительность», а антикоммунистическую фронду прощали. Не прощали серьезного стремления бороться, хотя бы только на словах, что погубило Гумилева. А Эренбург, мудрый еврей, знал, что плетью обуха не перешибешь, и решил выжить при любой власти (но только подальше от нее, в холодке, в «Ротонде»). Словом, в 1923 г. Эренбург получил тираж «Хуренито» на родине, с предисловием Бухарина, в 15 тысяч экземпляров. Это было много по тем временам. И прибыльно. Скормив большевикам свою антисоветчину, Эренбург бросился писать дальше и до 1927 г. накропал 7 романов, 4 сборника рассказов, 4 сборника эссе и 5 сборников стихов. Хотя очень талантливых вещей было немного: «Трест Д.Е.» (1923), «Тринадцать трубок» (1923) и, пожалуй, роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Но это уже 1928 г. «Люди, годы, жизнь» (1961–1965) и роман «Буря» (1947). Все остальное осталось на дне времени, и читают это только студенты-филологи и литературоведы. «Трест Д.Е.» – это антиутопия, одна из первых. Жутковатый роман о гибели Европы. Кончается роман так. Сплошные леса, руины, сквозь которые растут кустарники. И – «Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы». И это ведь предвидел Эренбург!

Правда, так, скорее, кончит не Европа, а Евразия. Были бы медведи, а остальное все приложится.

Вначале писателю везло. До 1924 г. они с женой жили в Берлине, но когда к власти во Франции пришел «левый блок», Эренбург получил разрешение жить в своей любимой стране и обосновался в Париже. Но роман о еврее Лазике Ройтшванеце, который не может выжить нигде, тем паче в СССР, где столько вранья и показухи, где доносы и идеология (причем глупая), который ухитряется умереть на Святой земле, уже не прошел в печать. У Бухарина была тяжба со Сталиным, и он отрекся от этих двух евреев – и от Ильи, и от Лазика. Роман пойдет в печать только в 1989 г., после смерти автора, пролежав «в столе» более 60 лет. В мире и в СССР темнело, волны фашизма и сталинизма захлестывали и богему.

Илья Эренбург у знамени центурии его имени

Листопад

С 1932 г. свинцовый ветер сталинщины подхватывает писателя и несет его на скалы соцреализма. Больше нет свободы в парижских кафе, надо определяться с идеологией и халтурить. Свободы нет и в Париже, потому что по пятам идут агенты ГПУ, чтобы Эренбург, упаси Бог, не стал «перебежчиком». В 1932 г. писателю приходится стать парижским корреспондентом «Известий», ехать в Кузнецк и на «стройки пятилетки». Пришлось навалять плохой роман «День второй», а в 1934-м – «Не переводя дыхания». Критика в восторге: «попутчик» исправился, идет в нужном направлении. Эренбург молча скрипит зубами: речь идет уже о жизни, его и Любы. А деться некуда – в Германию приходит фашизм. Еврею там небезопасно. Эренбург организовывает антифашистские конгрессы литераторов в Европе – все-таки это дает возможность не жить дома, рядом с Лубянкой. Начинается война в Испании, и Эренбург преображается: вот оно, настоящее, можно писать и не лгать. «Покрылся кровью булочника фартук, огонь пропал, и вскинулось огнем все, что зовут Испанией на картах, что мы стыдливо воздухом зовем».

А страшный Крысолов с дудочкой – Сталин – задумывается, кого оставить, а кого увести: Кольцова или Эренбурга? Расчетливый тиран не держал лишних. Он выбрал одного писателя, одного поэта (Булгакова и Пастернака) и многое им позволял. А Мандельштам оказался лишним и погиб. К тому же его антисталинские стихи Сталин прочел, в отличие от «Реквиема» Ахматовой. Сталинское неведение спасло ей жизнь. Теперь Сталину нужен был эссеист, журналист, публицист, свой в доску для Европы. Визитная карточка Москвы. Кольцов был глупее и фанатичнее, у него были все шансы. Но Эренбург, строптивый Эренбург, был талантливее. Писатель, поэт, друг Пикассо и Аполлинера. И выбор пал на него, под нож пошел Кольцов. Эренбург рисковал жизнью: ничего не подписывал против «врагов народа» во время Большого террора. Его заставили сидеть на процессе «правотроцкистского блока» и смотреть на осуждение его покровителя Николая Бухарина. Он сидел, но писать о процессе отказался. Он, собственно, шел на смерть, как и Пастернак. Но Сталин стерпел это от обоих. Они были нужны живыми советской пропаганде.

Илья Эренбург на Нюрнбергском процессе

Сын Давидов

К счастью, Эренбурга не было в СССР (бывал наездами) до 1940 г. Но его Францию захватили немцы, и пришлось вернуться. Эренбург становится германофобом: немцы преследуют евреев и насилуют Францию. Писатель создает реквием по убитым соплеменникам, и никто так не написал про Холокост. «За то, что зной полуденный Эсфири, как горечь померанца, как мечту, мы сохранили и в холодном мире, где птицы застывают на лету, за то, что с нами говорит тревога, за то, что с нами водится луна, за то, что есть петлистая дорога и что слеза не в меру солона, что наших девушек отличен волос, не те глаза и выговор не тот, нас больше нет. Остался только холод. Трава кусается, и камень жжет» (1944). Не обошлось без печальных советских парадоксов. Эренбург был настоящим антифашистом, не ситуативным. В 1940 г. он пишет роман «Падение Парижа», о захвате его любимого города, о «фрицах», то есть «бошах», о предателях Петене и Лавале. Но действовал пакт Молотова-Риббентропа! И роман не печатали. Напечатали в 1941 г. И даже дали Сталинскую премию в 1942-м. Идет война, и для улова союзников – США и Великобритании - нужен приличный антифашист. Для фронта, для солдат нужен талантливый трибун. Вот для этого Эренбургу и сохранили жизнь. За годы войны Илья Григорьевич пишет полторы тысячи статей. Он популярен и на Западе, и в окопах: его статьи даже не пускают на самокрутки. Он напишет статью «Убей немца!». Здесь его остановят «товарищи» из ЦК: это уже чересчур, не всякий немец – фашист, что скажут на Западе? В 1947 г. Эренбург пишет «Бурю», о Сопротивлении во Франции и в СССР. Французы ближе Эренбургу, он их знает больше, и они у него куда живее и подлиннее: Анна, Мадо. А осенний Париж «засыпан золотом и пеплом». Уровень Левитана. И он дарит своей рабской стране песенку франк-тирера, макизара Мики. Песенку-упрек, песенку-урок. И себе, и СССР. «Свободу не подарят, свободу нужно взять. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать. Уйдем мы слишком рано, до утренней зари. На то мы партизаны и первые в цепи. Другие встретят солнце и будут петь и пить. И может быть, не вспомнят, как нам хотелось жить. Нас жизни не состарить, любви не отозвать. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать. Мы жить с тобой бы рады, но наш удел таков, что умереть нам надо до первых петухов». Ох, это не только про войну. Но в 1948-м и за это дадут Сталинскую премию.

И еще раз этот сын Давидов поставит жизнь на кон. В 1942 г. Эренбург становится членом ЕАК – Еврейского антифашистского комитета. И начинает собирать документы для «Черной книги» – свидетельства о Холокосте. Но в 1948 г. из-за конфликта с Израилем «Черную книгу» запретили, а набор рассыпали. Похоже, именно Эренбург сохранил рукопись, и она дошла до Израиля, где и вышла в 1980 г. Да, Эренбургу «повезло». Гитлер его ненавидел лично, звал «домашним евреем Сталина». Распорядился поймать и повесить, но не пришлось. Сталин его сделал агитатором своего режима. Большой грех: Эренбург подтвердил, что это немцы убили польских офицеров в Катыни, хотя ничего об этом не знал. Стал он и депутатом Верховного Совета, и вице-президентом Всемирного совета мира. И все в 1950 г. Ленинскую премию взял «за борьбу за мир». Но он один из немногих (когда боролись с «космополитами» и раскручивали дело «врачей-убийц») не подписал письмо для оправдания депортации своего народа вместе с другими «именитыми евреями» (ручными). Вместо этого он через Шепилова (который попутал Клима Ворошилова) написал письмо Сталину (3 февраля 1953 г.), где отговаривал его от антисемитских действий. И Сталин отложил депортацию, а там вскоре отдал дьяволу душу. Эренбург один остался на свободе после разгрома ЕАК. Сталин стерпел его последнюю фронду и не санкционировал арест.

Но вот кончаются большие морозы, и наша синичка – Эренбург – первая почувствовала что-то. Еще до ХХ съезда этот пророк в 1954 г. пишет повесть «Оттепель». Вот вам и предсказание, и название. Повесть громили, но время арестов прошло. Назвать эпоху – это была большая честь.

Его громят и дальше. Даже за «Французские тетради». Но Сталина нет, вожди душат друг друга, и уже можно жить. А славы и денег Эренбург не ищет, и теперь он больше ничего не боится. Деньги есть, а славы больше и не бывает. В 1962 г. писатель яростно защищает от Хрущева художников типа Э. Неизвестного, выставивших в Манеже свой постмодернизм. Хрущев приказал Эренбурга не печатать годик-другой. В 1966 г. неугомонный старик с сердцем юноши защищает Даниэля и Синявского (подписывает письмо). Он еще успел все вспомнить и всем воздать (и Сталину тоже) в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Последний том, седьмой, он не закончил. Этот том выйдет в следующую, более теплую оттепель, в 1987 г. Цензоры и редакторы рвали мемуары на части. Приходилось драться за каждую строчку.

31 августа 1967 г. Илья Эренбург ушел из жизни на Новодевичье кладбище, искупив свою слабость, взяв свою свободу, выиграв свою войну. До первых петухов горбачевской перестройки. И знаете, чего хотел перед смертью маститый советский прозаик, куда глядел этот волк, которого так сладко кормили? Конечно, в лес – в Париж, на Запад. Он это приготовил еще в 1947 г. Эпитафию себе на могилу. «Во Францию два гренадера… Я их, если встречу, верну. Зачем только черт меня дернул влюбиться в чужую страну? Уж нет гренадеров в помине, и песни другие в ходу, и я не француз на чужбине, – из этой земли не уйду. Мне все здесь знакомо до дрожи, я к каждой тропинке привык, и всех языков мне дороже с младенчества внятный язык. Но вдруг умолкают все споры, и я – это только в бреду, – как два усача-гренадера, на Запад далекий бреду. И все, что знавал я когда-то, встает, будто было вчера, и красное солнце заката не хочет уйти до утра».

Французские филологи считают, что лучшие стихи о Франции написал «русский обормот» Илья Эренбург.

Опубликовано в журнале «Медведь» №127, 2009

ЖИЗНЬ ЛЬВА КРУГЛОВА

Актер



Лев Круглый родился в Москве 23 февраля 1931 года.

О своем детстве Лев Круглый рассказывал: «Маленьким я все не мог понять, почему от фотографии деда осталась одна вырезанная голова. Потом понял — погоны! Мама, чтоб хоть как—то сохранить портрет своего отца, царского офицера, вырезала его лицо… Зачем объяснять? Есть влияние структуры родных людей. В марте 53—го года, когда вся страна взрыдала, знаменитый чтец Журавлев буквально сиял. Атмосфера этих людей пронизывала нас. Моя мама училась у Гольденвейзера (Александр Борисович Гольденвейзер (1875—1961), русский пианист, педагог, композитор). Папа до войны работал электриком на строительстве станции метро «Дзержинская». Он пошел туда, чтоб содержать семью: там повышенно платили из—за условий почвы. Все плыло, врубались очень глубоко. Самая страшная станция, работали фактически под кессоном».

Когда началась война, отец актера — еврей Борис Круглый, и его трое старшие братья погибли на фронте. Семья отца, все женщины — жили в Киеве. После того, как Киев заняли немцы, все они тоже погибли.

К материальным лишениям Льву Борисовичу, как и многим его сверстникам, было не привыкать — его взросление пришлось на послевоенные голодные годы: «Моя семья была безумно бедная, нас было трое детей у родителей, поэтому я с детства был очень приучен к бедности и скромности. Я был приучен так, что это все неважно, что я должен быть опрятно одет — это, безусловно, что дырок не должно быть — это безусловно. Но что это старенькое, что это перешито, часто в детстве все перешивали, нас трое, от сестры перешивали брату, от брата мне, я был младший».

В 1953 году Лев Круглый окончил Театральное училище имени М.Щепкина, где учился у Веры Николаевны Пашенной. Вслед за этим с 1953-го по 1956-й годы он был актером Хабаровского краевого театра драмы. О жизни в Хабаровске Лев Круглый вспоминал следующее: «Как мы питались? — Ни на что его не хватало. Мы жили в комнате с моим однокурсником, с которым мы вместе приехали. Была ужасная холодная комната, морозы жуткие, удобства были во дворе. Ну так вот, питались мы, я помню так: почти каждый день мы покупали гороховый брикет, это порошок, его надо пальцами размять и получается такой суп жидкий. Туда мы добавляли две картошины, сваренные там же в супе, и мы могли еще позволить купить какой—то колбасы самой дешевой, ее чуть поджарить и кусочками туда в этот суп бросить. Вот это наше было меню. Иногда утром мы себе позволяли купить два пирожка на улице. Я на всю жизнь запомнил, как однажды мы подошли к этой тетке, она только что вывалилась из столовой в белом халате, условно белом, назовем так, и у нее огромная корзина с пирожками, накрыта такой же белой простыней. И мы ей суем рубль или сколько, и просим, чтобы она по два пирожка дала, а пирожки такие сморщенные были, внутри якобы мясо, чье, не знаю, и мы просим ее дать. Она говорит: «Подождите, ребята!» А руки у нее с черными ногтями, черная бахрома, и вот она начинает эти пирожки перебирать, их шевелить. Мы думаем — что она делает? Оказывается, у нее на дне вилка лежала, а ей по инструкции полагается подавать пирожки на вилке. Она достала вилку, ткнула в пирожки и дала нам с вилки».

Из Хабаровска актер вернулся в Москву, служил в театре «Современник». Там, в театре, он повстречал свою будущую супругу — актрису Наталью Энке. Потом судьба свела его с легендарным режиссером Анатолием Эфросом. Лев Круглый вместе с некоторыми другими актерами, последовал за своим режиссером сначала в 1964 году в Театр имени Ленинского комсомола, а в 1967 году в Театр на Малой Бронной.

Именно с Эфросом был связан расцвет актерского творчества и популярности Льва Круглого. На всю Москву в 1965 году прогремел спектакль «Марат, Лика и Леонидик» по пьесе Алексея Арбузова «Мой бедный Марат», Леонидика сыграл Лев Круглый, Лику — Ольга Яковлева, а Марата — Александр Збруев. В 1973 году Анатолий Эфрос поставил спектакль, снятый впоследствии на кинопленку, — «Всего несколько слов в честь господина де Мольера».



В 1960 году Круглый снялся в трех фильмах: «Впереди — крутой поворот», «Шумный день», «Колыбельная». В его фильмографии более 20 кинолент, в их числе — «713—й просит посадку», «Живые и мёртвые», «Четвёртый», «Иван да Марья».



Когда Лев Круглый с семьей решил уехать в Париж на пике славы, его не понимали даже друзья, им это казалось безумием. На вечере, после окончании последнего спектакля в Театре на Малой Бронной, Лев Круглый отметил удивление и вопрос в глазах, с которым на него смотрел Владимир Высоцкий. «Этот взгляд я тогда не раз на себе ловил (не одного Высоцкого): кто он, псих? Или у него там, на Западе, дядя миллионер?».

Тогда можно было уехать из Советского Союза только по израильской визе.

Спустя годы в интервью Лев Круглый сказал о своем решении уехать: «Публицисты, журналисты, желая удивить, произносят мнимо значительную фразу: «Последствия непредсказуемы». А ведь они и впрямь непредсказуемы. В особенности, когда речь идет о переломном моменте в судьбе человека, в его сознании. Вот этот момент и произошел у нас в 1979 году, когда наша семья актеров выехала на Запад рассудку вопреки. Похоже, в нас пробудился свободный дух бродячих комедиантов. И тогда мы снялись с насиженных мест, оставив за собой налаженную жизнь, быт, навстречу неведомому. Когда мы приземлились в Вене, тогдашнем перевалочном пункте эмиграции, у нас на всех троих, не считая собаки, была, кажется, пара сотен долларов. И никаких костюмов, никакого реквизита! Все пришлось оставить в Москве».

И позже дополнил: «Было все равно куда, лишь бы отсюда. Девять месяцев мурыжили, отовсюду выгнали. Наконец, дали в зубы триста долларов, и мы втроем, четвертая — собака, улетели в Вену. Деньги истратили в первые полтора часа — пес заболел…»

В первые дни Круглые поставили и сыграли «Графа Нулина». Зал предоставил хозяин Бретонского культурного центра за половину от сбора. Зал был полон, и ложи блистали: Некрасов, Максимов, Розанова, Синявский, Гинзбурги, Горбаневская — весь цвет «диссидентуры». После спектакля силами Натальи дан был «банкет». Заклятые враги Синявский и Максимов впервые за долгие годы пили вместе.

Позже Льву Борисовичу Круглому пришлось работать диктором на радио «Свобода» в Мюнхене, его жене, когда—то актрисе театра «Современник», Музыкального театра имени Станиславского, Театра Сатиры досталось ведение хозяйства, кружок детской самодеятельности в воскресной школе при русской церкви и работа в газете «Русская мысль».

Лев Борисович коротко оценил этот период своей жизни — «поддался на сытую пайку»: «Но, смею вас уверить, в Мюнхене мне в первый и в последний раз на протяжении моей западной жизни стало неинтересно. Эфир не для меня. Просто читать дикторский текст, последние известия — это совсем не то, о чем мечтает артист. В общем, прожили мы там три года и вернулись в Париж. И продолжали здесь ставить свои спектакли».

Но страхи были напрасны. Русский театр оказался в эмиграции очень нужен. Лев Круглый рассказывал: «Уже в Вене последовали приглашения на различные выступления в Австрии, Швейцарии. Зрителю оказался нужен театр на русском языке. Ведь то были времена «железного занавеса», и советские театры за границей были весьма редкими гостями. Выступали мы, стало быть, по университетам, в русских обществах, чаще всего бесплатно. Но, как положено на спектаклях бродячих комедиантов, в конце знатные элегантные дамы пускали «шляпку по кругу» — такую, знаете ли, шикарную, с цветами и лентами... И нас это ужасно забавляло!»

Лев Борисович и Наталья Владимировна организовали свой театр, где вдвоем стали играть спектакли: «На нас повлиял в огромной мере Дмитрий Журавлев, потрясающий артист, выступавший на эстраде с моноспектаклями. У него в репертуаре было 33 программы. Дмитрий Николаевич читал всю классику, русскую и мировую. Так вот он, стоя на сцене, без декораций, без партнеров, просто легким жестом, движением глаз, усмешкой создавал целую психологическую мизансцену».

Но авантюризм не был главной причиной, отправившей Круглых в путешествие по миру. Когда—то они уехали за свободой во всех ее смыслах и, прежде всего, за свободой принятия собственных решений: «Мы сегодня выступаем по всему миру. И где бы мы ни выступали, мы зачастую попадаем в совершенно невероятные условия — неизвестно, какова сцена, задник, реквизит. Словом, последствия непредсказуемы... Но главное не это. Человеку, как никакому другому земному существу, повезло. У него есть разум и возможность выбора. Выбирает человек всю свою жизнь. Сделав шаг, встает перед выбором, куда идти дальше — вправо, влево либо прямо. Вот он делает новый шаг и снова выбирает, и так до конца пути. Одни идут быстрее, другие медленнее, и результат бывает разный: делаешь шаг — и либо падаешь в бездонную пропасть, либо попадаешь ногой на эскалатор в небеса. Человек волен выбирать работу, пристрастия, увлечения, мысли, мировоззрение, любовь».

В Париже Лев Круглый в 1984 году снялся в фильме французского режиссера Эрика Барбье, занимался преподавательской деятельностью.

В Россию Лев и Наталья Круглые приезжали дважды: первый раз с гастролями в Москву и Петербург в 1993 году по приглашению Министерства культуры (спектакли «Бедные люди», «Кроткая» и «Женитьба»), второй раз в 2003 году со спектаклем «В карете прошлого».



Лев Круглый скончался 17 ноября 2010 года во Франции в возрасте 79-ти лет. Он умер в клинике Lembert парижского пригорода Гаренн-Коломб, после тяжелой продолжительной болезни.

Текст подготовил Андрей Гончаров

ВАЛ. НОВОДВОРСКАЯ ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ

Песня ухода. Валерия Новодворская об Иосифе Бродском

• 24.02.2012
• 
  

Иосиф и его фараоны

Иосиф Бродский был осужден и призван повторить путь Набокова, но там, где Набоков пролетел бабочкой, своим любимым радужным созданием, не попавшим ни в советский, ни в гитлеровский сачок, Бродского тащило волоком, обдирая в кровь о булыжники его любимого Петрополя.

Тащили скифские кони, к хвосту которых его привязали советские фараоны из отдела культуры при ЦК КПСС. У этого Иосифа не было братьев, и о сестрах мы тоже не слышали. И никогда ему не пришло бы в голову, подобно Сталину, воззвать к согражданам в тяжелый момент именно так, по-родственному.

Он дружил с немногими фрондирующими от души интеллектуалами, он не собирался поднимать народ в атаку; соборы, камни, дворцы и волны были ему куда ближе людей. Он ненавидел пафос. Впрочем, Набоков тоже не бил в лоб, его диссидентство было сродни «Приглашению на казнь»: коварная, обволакивающая, ядовитая сатира, растворяющая грошовый оптимизм аляповатого и обманного советского лубка. Но Бродский повторил крестовый поход на Запад, за цивилизацией, безопасностью и свободой, он был усыновлен той же Америкой, он вписался в американский пейзаж, он сумел творить свои шедевры по-английски. Он говорил по-английски даже с собственным ребенком. И он лишил жестокое отечество обещанной ему своей могилы на Васильевском острове, и было за что.

Он был несчастен, как и Набоков, его грызла ностальгия, но он не вернулся в ту же реку под названием Нева. Смерти своих отчаявшихся, одиноких, несчастных родителей он не мог простить. Бродский был слишком умен и ироничен, чтобы вляпаться в развесистую клюкву торжественной встречи, рыданий вчерашних доносчиков у него на груди, приветственных адресов, премий, вранья о всеобщей к нему любви, словом, «казуса Евтушенко», который, кажется, даже не понял, за что И. Бродский так ненавидел его, Е. Евтушенко, который хотел сделать ему добро, был посредником между изгоем, отпетым и обреченным, и фараонами в лице чекистов.

Стихи Бродского в нашем Храме – воздушное кружево, опасная, бездонная готика, пространство, зеркала, бездны. Он сродни Мандельштаму, чья плоть переходит в состояние мысли. Как у элементарной частицы. Закон неопределенности Гейзенберга: или движение, или масса. Массы у Бродского нет, как и у Мандельштама. Высший пилотаж. И тут же – зрелая, холодная, злая, сверкающая сатира, которой научили бесхитростного, доброго человека решившие извести его фараоны города Ленинграда.

Собственно, сажать и ссылать его было не за что, его преследовали впрок. Наверное, кто-то из пристяжных экспертов вычислил гениальность рыженького поэта, и поскольку было очевидно, что он не «за», а «против», то следующего Пастернака решили отправить подальше, не дожидаясь ни сборников стихов, ни «Доктора Живаго», ни Нобелевской премии. Его осудили и выслали не за настоящее, а за будущее. Но хотя его будущее протекло вдали от нас, фараоны промахнулись: с «делом Бродского» в рост заколосился самиздат, появилась хорошая и правильная привычка дежурить у закрытых дверей судов, где идут политические процессы, и, главное, кончился роман интеллигенции с властью, поскольку власть нарушила общественный договор оттепели. А договор был такой: власть не трогает интеллигенцию, не мешает ей писать, ваять, рисовать, ругаться шепотом и на бульдозерных выставках. И вот договор был нарушен: сначала обозвали «пид…ми», потом снесли бульдозером картины, потом обыски, нападки и в конце концов – арест и ссылка. Власть напала первой, без объявления войны, и если Пастернак мог бы наплевать и забыть про членство в Союзе совписов, забрать Нобелевскую премию и укатить в голубом экспрессе к пальмам и морям, то за Бродским пришли, посадили, отправили в болота и леса, а потом обещали сгноить в психиатрическом застенке где-нибудь в Сучанах. Пастернаку повезло, по Галичу: «Он не мылил петли в Елабуге и с ума не сходил в Сучане». Впереди колонны будущих диссидентов, антисоветчиков, советологов, неудобных мыслящих людей сталинской эпохи в белом венчике из роз на рыжей голове шествовал великий поэт Иосиф Бродский, сжимая в объятиях очередного любимого кота. Коты всегда были против обожествлявших их фараонов, котов не подкупишь.

С котом Миссиссипи, Нью-Йорк (фото: Julia Schmalz)

Простор меж небом и Невой

Нет, маленький Иосиф родился не в сказочном поместье с нарядными бабочками и гувернантками, как Набоков. Он не был сыном богатого аристократа. Он родился не в Серебряном веке, а в разгар советского Железного века – 24 мая 1940 года в Ленинграде, на Выборгской стороне. Его отцу, профессиональному фотографу Александру Ивановичу Бродскому, было уже 37 лет. На фронте он служил фотокором, вернулся поздно, в 1948 году, устроился в фотолаборатории Военно-морского музея. В 1950 году избавился от армии, работал фотографом и журналистом в нескольких ленинградских газетах. Мать, Мария Моисеевна Вольперт, была моложе на два года, трудилась бухгалтером. Жили трудно, по-советски: от зарплаты до зарплаты, кормили и одевали сына на медные деньги.

Детство Иосифа было безрадостным, голодным и смертельно опасным. Он мог сгореть от зажигалки, его могли убить бомбы, он мог умереть от голода в блокадную зиму, как тысячи других несчастных детей – жертв сталинского зверского решения не сдавать город. Только в 1942 году Марии Моисеевне удалось уехать с сыном в Череповец. Это была жизнь. Не всем так везло. Никто не считал, сколько осталось в блокадном городе в живых малюток – сверстников Иосифа. В 1944 году мать с сыном вернулись в разбитый и полуголодный город. Была жизнь, но не было здоровья, стенокардия Бродского – блокадный след. И не было радости. Собственно, Питер – город не для радости. Эта нездешняя каменная сказка, эта красота, холодная, величественная, заоблачная, на крови и костях, этот город не от России, не для России, но внутри России – это боль и мечта о Несбывшейся Европе, это ее печальный Диснейленд, это город великой печали, недобрый город Петра, столица грубо остановленного в Октябре Февраля, столица Шлиссельбурга, Петропавловской крепости, столица Сенатской и Дворцовой. Столица убитого Александра II, повешенных декабристов, столица казненного Николая IIи его несчастной семьи, столица Семеновского плаца, раскольниковского дворика, столица запертого большевиками приюта Учредительного Собрания – Таврического дворца. Столица мрачного Инженерного замка, вечных наводнений и горькой невской воды. Петербург – столица печальных поэтов. Блока, Ахматовой, Гумилева, Каннегисера, Бродского, Набокова, Мандельштама. В этом городе можно только мыслить и страдать. Так что жизнерадостного школьника из Иосифа не вышло.

В 1947 году он пошел в 203-ю школу. В 1950 году – еще одна школа, 196-я. А в 1953 году – последняя школа, 181-я. Иосиф пошел в 7-й класс – и остался на второй год. У гения были проблемы с рутиной. Ему было скучно в этой казарме, он не видел смысла в уроках, где все гуманитарное подавалось под советским соусом. Инакомыслие принимали за неспособность. Оставшись на второй год, Иосиф бросает школу. Советское образование для него – каторга. А дома нет денег, хочется заработать, помочь немолодым родителям. Бродский пытается попасть в Морское училище, в школу подводников. Его не берут никуда: плохое здоровье и нелады с математикой. Тогда он идет фрезеровщиком на завод «Арсенал». Ему 15 лет, у него 7 классов. Больше не будет никогда.

Иосиф хотел стать врачом, подрабатывал в морге. Трупы – это тоже не для него. Уплыть надводно или подводно в флибустьерское дальнее синее море не удалось. И пять лет будущий поэт и гений – на черной работе. Есть небольшой заработок и не отнимают свободу у «малых сих». «Пролы и животные свободны» (Дж. Оруэлл). Бродский работает истопником в котельной, матросом на маяке, рабочим в геологических экспедициях. Он много читает: поэзия, философия, религия, изучает английский и польский. Он свободен, но не невидим, увы!

В 1958 году Иосиф с друзьями по стихам и мечтам, понимающими, что в СССР – тюрьма, треплется в скверах и парках (там, где якобы нет «ушей») о возможности бегства из СССР путем угона самолета. От этого замысла он отказывается, но в группе, видимо, был сексот. Как напишет поэт в 1986-м: «Ветер свищет. Выпь кричит. Дятел ворону стучит». Но поэту открывается его предназначение: он начинает писать стихи, он понимает, что это дар и долг. Теперь он будет заниматься этим, ну еще и переводами для заработка. Начинает он в 1958 году, а кое-что выходит в самиздате и раньше: «Пилигримы». «Мимо ристалищ и капищ, мимо шикарных кладбищ, мимо храмов и баров, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы – идут по земле пилигримы». И этот жестокий конец: «И значит, не будет толка от веры в себя и в Бога, и значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам… Удобрить ее – солдатам, одобрить ее – поэтам». Таковой вот советский «Тангейзер», Вагнер постгитлеровской и постсталинской эпохи, когда нечего терять, когда больше святынь для пилигримов не осталось и шествовать некогда и некуда.

Следом за стихами приходят мэтры и учителя. В 1959 году он знакомится с Булатом Окуджавой. В феврале 1960 года Бродский впервые выступает на «турнире поэтов» в ДК имени Горького с участием А. Кушнера и В. Сосноры. Чтение печального и безобидного стихотворения «Еврейское кладбище» вызывает скандал. Нельзя упоминать о «еврейском вопросе» и евреях, нет таких в СССР! «Центральная газета оповестила свет, что больше диабета в стране советской нет» (А. Галич). Знали бы участники турнира, что напишет этот гад Бродский в 1986 году в защиту Израиля! «Над арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый». В августе 1961 года Бродского в Комарове привечает Анна Ахматова, потом – Надежда Яковлевна Мандельштам и Лидия Чуковская. Один карасс. Карасс неудобных нонконформистов и порядочных людей.

В 1962 году Бродский встречает свою первую тревожную любовь, молодую художницу Марину Басманову. Она не очень красива, но умна и талантлива. Бродскому она дороже жизни. Но Марина не готова стать безропотной музой поэта, как жена Набокова. Она независимая натура, да и Бродский еще беден и неизвестен миру. Они то сходятся, то расходятся, поэт пытается покончить с собой. В 1968 году, после рождения сына, Андрея Басманова, они расстаются навсегда. А ведь поэт так нуждался в жертвенной любви!

Начало эмиграции. Весна, 1972

Аутодафе

В 1963 году тупые фараоны Петербурга стали обеспечивать Бродскому дорогу в бессмертие. 29 ноября газета «Вечерний Ленинград» напечатала статью «Окололитературный трутень», подписанную Лернером, Медведевым и Иониным. Бродского клеймили за «паразитический образ жизни». Стихи, за которые его склоняли в статье, отчасти принадлежали Д. Бобышеву, ученику Ахматовой, а отчасти были скомбинированы из «Шествия» Бродского: «Люби проездом родину друзей» + «Жалей проездом родину чужую» = люблю я родину чужую (шедевр КГБ, Бродский этого не писал). 8 января 1964 года эта же газета печатает письма читателей с требованием наказать «тунеядца Бродского». Брать было настолько не за что, что ухватились за тунеядство (на суде стало ясно, что тунеядство выражается в том, что поэт мало зарабатывает и не имеет трудовую книжку где-нибудь в отделе кадров). 13 февраля следует арест и пока КПЗ в отделении милиции, а 14 февраля в камере поэта настигает первый приступ стенокардии, и с тех пор она вечно будет следовать за ним. Интересно, жива ли судья Савельева? С Бродским она управилась за два заседания, записанных Фридой Вигдоровой и пущенных в самиздат «Белой книгой». Вот главное: «Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? – Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому? Судья: Не пытались ли вы окончить вуз, где готовят поэтов? – Бродский: Я не думал, что это дается образованием. Я думал, что это… от Бога».

У Бродского отобрали карандаш и бумагу, его орудия труда. Судья сжалилась и велела вернуть. Дали поэту максимум: пять лет принудительного труда в отдаленной местности. Это оказался Коношский район Архангельской области. Поэт поселился в деревне Норенская. Это было счастливое и спокойное время: рыбалка, природа, леса, молоко. Ни одного стукача, звезды, луна, книги и много стихов. А к достатку, комфорту и горячей воде он не привык. Но поэта взяли под защиту Д. Шостакович, С. Маршак, К. Чуковский, К. Паустовский, А. Твардовский и Ю. Герман (вот и начало правозащитного движения). Писатели добрались до Сартра, Сартр нажал на советское правительство. Иосиф Александрович вернулся через полтора года.

Его «Шествие» было гениально. Особенно «Крысолов». Опять песня бегства и ухода: «Так за флейтой настойчиво мчись, снег следы заметет, занесет, от безумья забвеньем лечись, от забвенья безумье спасет. Так спасибо тебе, Крысолов, на чужбине отцы голосят, так спасибо за славный улов, никаких возвращений назад. Как он выглядит – брит или лыс, наплевать на прическу и вид, но счастливое пение крыс как всегда, над Россией звенит! Вот и жизнь, вот и жизнь пронеслась, вот и город, заснежен и мглист, только помнишь безумную власть и безумный уверенный свист».

Бегущий по волнам

А власти все это – читали. Не поняли, но осудили и сообразили, что этот гений – бомба замедленного действия. Ведь Бродский писал не только символическую лирику. Злая, убийственная сатира была понятна всем. И интеллигенты жадно читали и перечитывали этот самиздат: «Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит. Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна. Се вид отечества, гравюра. На лежаке – Солдат и Дура. Старуха чешет мертвый бок. Се вид отечества, лубок. Собака лает, ветер носит. Борис у Глеба в морду просит. Кружатся пары на балу. В прихожей – куча на полу».

Вот вам и история России. Плюс русские святые, Борис и Глеб. Или так: «Если где-то пахнет тленом, это значит, рядом Пленум». Уже можно КПСС распускать. Анна Ахматова имела неосторожность сказать: «Какую биографию делают нашему рыжему!» А ему не нужна была героическая биография, он хотел жить так: «Не знаю я, известно ль вам, что я бродил по городам и не имел пристанища и крова. Но возвращался, как домой, в простор меж небом и Невой, не дай мне Бог, не дай мне Бог, не дай мне Бог другого».

Irving Penn для Vogue, 1980

А здесь 12 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР и предложили на выбор: эмиграция или пожизненная психушка. Благо и в Питере была такая спецтюрьма. И поэта давно поставили на учет. Его отправляли срочно: в СССР хотел наведаться Никсон. Не дай бог, захочет встретиться. И вот 4 июня Бродский вылетел в Вену. Не закончив даже школы, он оказался настолько компетентным, что несколько лет преподавал в американских университетах историю поэзии и теорию стиха. Он выучил английский в совершенстве и писал на нем. Его наградили орденом Почетного легиона. Это – от французов. А прогрессивное человечество в 1987 году присудило ему Нобелевскую премию по литературе: «За всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии». Он не занимался политикой, он слагал совершенные стихи. Только услышав о том, что Е. Евтушенко высказывается против колхозов, он с возмущением заявил: «Если Евтушенко против, то я – за». Ведь Евтушенко приходил к нему с миссией от КГБ! С точки зрения Евтушенко – это была помощь гонимому, с точки зрения Бродского – верх подлости.

Поэт завел себе шикарного кота и назвал его Миссисипи. Из Нобелевки Бродский отдал часть денег на модный ресторан «Русский самовар», один из центров русской культуры в Нью-Йорке. В 1990 году он даже женился на русско-итальянской переводчице Марии Соццани. Она была прекрасна, умна и создала поэту хороший семейный очаг. С дочерью поэт говорил по-английски. Но он тяжело страдал от разлуки с родителями, и все чаще болело сердце. Ни мать, ни отца не пускали к нему – ни в гости, ни насовсем. Так не мстили даже Солженицыну. И ведь не было выступлений по «Свободе» или «Голосу Америки». За стихи карали строже, чем за политику. Родители подавали заявление 12 раз, но даже после того, как Бродский в 1978 году перенес операцию на открытом сердце, им было отказано в праве увидеть сына. Мать Бродского умерла в 1983 году, отец пережил ее на год. Бродскому не дали приехать на похороны. Фараоны постарались: Черное море разверзлось и сомкнулось за спиной поэта навсегда. Об этом Бродский напишет в 1986 году: «От любви бывают дети. Ты теперь один на свете. Помнишь песню, что, бывало, я в потемках напевала? Это – кошка, это – мышка, это – лагерь, это – вышка. Это – время тихой сапой убивает маму с папой».

С женой Марией, фотография Михаила Барышникова

Это случилось 28 января 1996 года: Иосиф Бродский умер от инфаркта в 56 лет. Он писал в начале шестидесятых: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я вернусь умирать». Так не случилось. Он нас наказал, и за дело. Бродский лежит на кладбище Сан-Микеле, в своей любимой Венеции, «в глухой провинции у моря».

«Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке – Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса» (1972).

ВАЛ. НОВОДВОРСКАЯ О ШОЛОХОВЕ

По ту сторону Дона. Валерия Новодворская – о Михаиле Шолохове

 

• 22.04.2013
• автор: Валерия Новодворская
•  

Михаил Шолохов лежит далеко от Храма. Дальше всех. У самой ограды, рядом с той советской, бедняцкой, мужичьей, совсем не казачьей жизнью, которую он помогал утвердить после того, как дописал последнюю строчку «Тихого Дона» и писать стало не о чем и незачем. 

Для любого казака свет клином сошелся на Дону, и нет ему жизни без Дона. Дон для России – не просто река, а линия баррикад Великой Смуты. Все битвы ее состоялись, были выиграны или проиграны на Дону. До сих пор мы размещали в Храме или около него тех, кто сражался за Белое Дело, кто был с корниловской или калединской стороны баррикад. Дон был полем брани, и спор шел о том, кому доведется испить из него «шеломом». Зеленая могучая река была последним арбитром давнего русского спора, последним рубежом обороны Руси. Марина Цветаева не была казачкой, но чутьем великого поэта она уловила высший смысл этой великой реки. Когда-то она лежала между русичами и половцами. В 1918 г. она пролегла между казаками и мужиками, между белыми и красными, между жизнью и смертью. Все, как у Марины: «Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет. И вот потомки, вспомнив старину: – Где были вы? – Вопрос как громом грянет, ответ как громом грянет: – На Дону! – Что делали? – Да принимали муки, потом устали и легли на сон. И в словаре задумчивые внуки За словом: долг напишут слово: Дон».

А что было там, по ту сторону Дона? Нам предстоит это узнать вместе с Шолоховым – благодаря его дару, его Григорию Мелехову, нашему Вергилию в смрадном царстве Гражданской войны. Поэтому и покоится Михаил Шолохов в пределах ограды Храма. За «Тихий Дон» – несокрушимый Мавзолей погибшего, порабощенного, отрекшегося от казацких вольностей казачества. На могильной плите писателя – пучок сухих пахучих степных трав, на надгробье вырезана белая донская чайка. И еще на могильной плите лежит переломленная казацкая шашка. Ее переломили в знак гражданского позора над головой писателя после «Поднятой целины». Так решил загробный казацкий сход. Сход тех, кто пал за Дон. По эту сторону Дона.

Казак или мужик?

Шолохова принято считать казаком, он и жил-то в станице Вёшенской – даже тогда, когда все классики давно переселились в Москву. Но с казацким происхождением у Мишеньки было не все ладно; может быть, этим и объясняется печальный конец его казацкой карьеры. Отец писателя, доживший до 1925 г., никак на казака не тянул. Он был выходцем из Рязанской губернии, сеял хлеб на арендованной казачьей земле, да еще был приказчиком и управлял паровой мельницей. Наполовину мужик, наполовину мастеровой. Мать (умерла в 1942 г., погибла под бомбами) и вовсе дочь крепостного крестьянина, пришедшего на Дон с Черниговщины. Родился Миша честь-честью в хуторе Кружилине станицы Вёшенской области Войска Донского. Но это ничего не меняет. Родился Миша в 1905 г. и поначалу считался сыном первого мужа матери, казачьего атамана Кузнецова. Имел с рождения казацкие привилегии и пай земли. Но мать оставила мужа и сошлась с А. М. Шолоховым, мещанином (он еще и «шибаем» потрудился – скупал скот). А мать поработала горничной, чего с дочерьми казаков-хозяев сроду не бывало. Но в 1912 г. Кузнецов умер, родители Шолохова обвенчались, и отец наконец усыновил своего незаконнорожденного сына. Лучше бы он этого не делал. «Мужиков» казаки презирали за нищету, несвободу, приниженность, отсутствие военной выправки. «Мещан» терпели, но и только. Маленький Миша сразу теряет социальный статус. А что это такое, юные казачата ему объяснили на улице тумаками. Так что Шолохов не только любил Дон и казачий уклад. Он ненавидел, он завидовал настоящим казакам, которые смотрели на него сверху вниз. Но семья не бедствовала, у Миши был домашний учитель. А в 1914 г. он захворал: проблемы с глазами. У родителей были средства лечить сына в Москве. Он даже успел поучиться там, в подготовительном классе гимназии. Потом его забрали доучиваться поближе к родным местам, в город Богучар Воронежской губернии. Потом гимназия открылась и в Вёшенской. Но Мише удалось окончить только четыре класса, пятый – коридор… Его застала за партой Смута. Застала в 13 лет. Больше он никогда и ничему не учился, и это очень заметно по его произведениям. Александр Грин учился не намного больше, но он был книжник и фантазер, читал запоем. А Шолохов знал свою степь, свой Дон, своих казаков. Все остальное его не интересовало. Вернее, было ему недоступно. Горький, такой же недоучка, сам преодолел свою культурную недостаточность, хотя лучше писать от этого не стал. Шолохов же писать умел, но дефицит культуры и знаний остался при нем до конца. Он не стал интеллигентом, в отличие от Алексея Максимовича. Правда, вначале он еще понимал, что надо учиться (зато потом забыл и начал учить других). В 15 лет, в 1920 г., Шолохов уже работает учителем по ликбезу.

Здесь его знаний хватало, а на хуторах было полно неграмотных. Служил он клерком в ревкоме, был счетоводом, канцеляристом и даже пописывал в местные газетки. Среди хуторян парень с четырьмя классами гимназии был большой редкостью. В царстве слепых и одноглазый – король. У милейших казаков был только один недостаток: все они были обскурантами, реакционерами, и ученье им не казалось необходимостью. Кони – другое дело. Рубка и хозяйство тоже были в цене.

Но дальше было хуже. Юный Шолохов два года работал по продразверстке. То есть мстил. Грабил казаков, отбирал хлеб, живность, одежду. Вместе с комиссарами. Для казака – немыслимое дело. Попал в плен к Махно и чудом остался жив. (Продотрядчиков и комиссаров резали дочиста и белые казаки, и махновцы, и нельзя сказать, что они были так уж неправы). И представьте себе, даже в тогдашние зверские, жестокие времена он перегнул палку.

С женой

Приключения станичника в столице

Его судил ревтрибунал за «превышение власти» (то есть за палачество, которое могло вызвать восстание против советской власти). Правда, после ХХ съезда биографы попытались сделать жизнеописаниеклассика более приличным: мол, судили его за «попустительство», мало налога брал. Спросить, однако, не у кого. Последние двадцать лет жизни писателя (уже в безопасности, в холе, при чинах и орденах) не дают оснований предполагать «попустительство». Катаев тоже сделал себе фальшивую биографию «красного командира», но он после смерти Сталина хоть перестал агитировать за советскую власть и лезть в идеологию.

В 1922 г. приговоренный к расстрелу, но помилованный за «несовершеннолетие» Шолохов поехал в Москву поступать на рабфак. Но его не приняли: не было стажа, комсомольской путевки, да и комсомольского билета не было. А царил нэп, даром уже не кормили (только комсомольцев и коммунистов). Пришлось зарабатывать на жизнь черным трудом: работал грузчиком и каменщиком. Попытался прибиться к «богеме» – литературной группе «Молодая гвардия» – и поучиться у Асеева, Шкловского, Брика. Дело не пошло: Михаил был «свеж, как редис, и прост, как грабли». Он просто «не догонял» столичных авангардистов ни по тону, ни по стилю, ни по культуре. Он печатает идейные, но плохие фельетоны в газете «Юношеская правда». 14 декабря 1924 г. в газете «Московский ленинец» появляется рассказ «Родинка» о брато- и отцеубийственной Гражданской войне. Правдиво, но слабо. Куда больше Шолохову везет в личной жизни: в том же 1924 г. он женится на настоящей казачке, дочери бывшего атамана Марии Петровне Громославской. С ней он мирно проживет всю жизнь и даже станет возить ее на охоту (жена научится неплохо стрелять). Осядут они в Вёшенской уже навсегда. Дети пойдут, как грибы, почтительные и послушные, все по законам Войска Донского: дочь Светлана, оставившая ценные мемуары о жизни отца (1926 г.), сын Александр (1930 г.), сын Михаил (1932 г.), и, наконец, дочь Мария (1938 г.). А тут пошли и «Донские рассказы», черновики к «Тихому Дону», с 1924 г. пошли. Уже лучше, но не Бог весть что.

На рыбалке, 1958 год

Четвертые сутки пылает станица

И тут в 1925 г. начинаются чудеса. Молодой человек садится писать. И в 1927-м являет миру первый том «Тихого Дона». Уже все кончено – «нет ни страны, ни тех, кто жили в ней»: ни Войска Донского, ни казаков, гордых и зажиточных, опоры режима, красы армии и гвардии; ничего нет, кроме сазанов в Доне и сусликов в степи. И тут, как мираж, является и покоряет мир и Россию этот самый «Тихий Дон», это прошедшее, выкопанное Шолоховым из могилы. Ослепительный дар! Сколько потом будет их, «антистратфордианцев», которые станут полоскать Шолохова, как Шекспира: не он писал, где уж ему, плагиат-с! Успокоились они частично только в наши дни: компьютерный анализ, куча экспертиз, включая графологическую. А я всегда и без экспертиз знала, что «Тихий Дон» – Шолохова. Блестки таланта посверкивают даже в отвратной «Поднятой целине», даже в «Донских рассказах». И дед Щукарь подозрительно срисован с деда Гришаки, деда Коршуновых из «Дона»: прямо-таки клон. И нешуточный талант чувствуется в «Судьбе человека»: вещь простая, но сильная. У «антистратфордианцев» – вечный синдром Сальери: зачем великий дар достался какому-то Моцарту, гуляке праздному, а не ему, Сальери, добродетельному труженику? Но талант и добродетель – разные вещи. Не заслуживший таланта Шолохов был им наделен волей Провидения, в отличие от своих праведных критиков.

Первые две книги «Тихого Дона» Шолохов сдает в «Октябрь», знакомый нам журнал, который тогда редактировал уроженец Верхнего Дона Серафимович. Роман выходит в 1928 г., и Серафимович пишет на него в «Правде» хвалебную рецензию. Что тут началось в советском курятнике, как раскудахтались все курочки! А Шолохов пишет третий том: о расказачивании, о восстании против Советов доведенных до отчаяния казаков. Конец света! Публикацию остановили, шеф ОГПУ Г. Ягода готовит Шолохову камеру. «Молодогвардейцы» А. Безыменский и М. Светлов помочь не могли: они были мелковаты для официоза, «не котировались». А вот буревестник Горький мог заступиться, да струсил. А. Фадеев и вовсе спрятался в нору. Спас Шолохова самый главный его и Дона враг – Сталин. Приятно было играть с такой крупной мышью. К тому же талант! Можно использовать. Значит, надо беречь и приручать.

И вот в 1932 г. выходит третий том. Выходит правда, и выходит ложь: первый том «Поднятой целины» (тоже в 1932 г.). Тошнотворный одобрямс, клевета на казачество (казаки отравляют скот; все по лекалу следователей ОГПУ; один казак даже голодом и жаждой уморил родную мать, чтобы не донесла о его контрреволюционной деятельности: прямо-таки эпизод с будущих процессов троцкистских и бухаринских «блоков»).

А негодяи и фанатики Давыдов и Нагульнов – народные герои, навязшие в зубах у трех-четырех поколений школяров. Вещь натужная, со скрипом; видно, что писалась из-под палки.

В 1940 г. выйдет четвертый том «Дона». До этого автор успеет записаться в ВКП(б). В 1932 г. Хладнокровная конъюнктура. Человеком он оставался только в своем великом романе. Человеком по имени Григорий Мелехов. Ведь это авторское сверх-Я. Сам по себе простой казак без всякого образования не мог так метаться, так страдать. Это сам писатель прощается с волей и с Доном. А вне романа все – камуфляж, маскировка. Четвертый том, значит, выйдет в 1940 г. Григорий Мелехов так и не станет красным, несмотря на подленькие уговоры Алексея Толстого: нехорошо, стыдно, надо Гришку из контриков перевести в «честные советские граждане» (то есть в такие же прохвосты, как сам «красный граф»). Но Шолохов, предавший себя, свою честь и достоинство, мывший Советам ноги и пивший эту воду, свой роман и своего Гришку не предал. Роман остался правдив, а Гришка остался чист. Мы узнали и Дон, и степь, и казаков. Особенно степь: «Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! …Ковыльный простор…, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу… Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачья, не ржавеющей кровью политая степь!» И такая она бывает: «Забились гордые звездные шляхи, не попранные ни копытом, ни ногой; пшеничная россыпь звезд гибла на сухом, черноземно-черном небе, не всходя и не радуя ростками; …а по степи – сушь, сгибшая трава, и по ней белый неумолчный перепелиный бой да металлический звон кузнечиков…» А вот и Дон: «…ледяная сизо-зелень Дона». И прямо-таки ван-гоговское изображение горя Григория, потерявшего свою Аксинью: «…он увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца». Григорий, кстати, ищет весь роман брод в огне: он уходит и от белых, и от красных после очередной подлости или жестокости. Он не выносит насилия (даже над «иноземной» Франей), он ненавидит палачество (убийство безоружных). Поэтому Гришкин антипод в романе – работник карательного отряда Митька Коршунов, брат жены Григория, Натальи, застреливший баб и детишек из семьи Мишки Кошевого, тоже хорошего гада, застрелившего беззащитного деда Гришаку, дедушку Митьки и Натальи. А жена брата Гришки, Дарья, казнит кума Ивана Алексеевича: за то, что он, мерзавец, казнил этого самого брата Петра. Родственнички, чтоб их… Кажется, с помощью Гришки несчастный Шолохов, пасынок Дона, пытался прожить другую, настоящую, честную жизнь. А вне романа жизнь не удалась. Дона не было как понятия. Дона, откуда «выдачи нет». Повальные аресты в 1937-м, раскулачивание, расказачивание… Река текла, а Дона уже не стало.

С Василием Шукшиным на съемках фильма «Они сражались за Родину»

А в комнатах наших сидят комиссары

Со Сталиным Шолохов играл в кошки-мышки до смерти тирана, балансируя на лезвии бритвы. И выиграл, так ни разу его не воспев, даже имени не упомянув в «литературе». При этом ухитрился обыграть вождя в пух и прах (так казалось до ХХ съезда). Отбил некоторых арестованных земляков. Не сел сам. В Голодомор выбил «передачку» из транспорта с пшеницей. Был им всем, бывшим казакам, кум, заступник и благодетель. При этом и себя не обидел. Получил все по «наркомовской» норме: большую квартиру в Москве, шикарный дом в Вёшенской, личный самолет, стадо скота. В 1941 г. дали Сталинскую премию за «Тихий Дон» (пожертвовал в Фонд обороны). За паскудную «Поднятую целину» оторвал Ленинскую премию в 1960 г. (построил школу в Вёшенской). А в 1965 г., с согласия Хрущева (не как несчастный Пастернак, заплативший за Нобелевку жизнью), получил и Нобелевскую премию. Эти деньги достались ему, и на них Шолохов свозил всю семью за кордон, и они объездили всю Европу.

Но для Европы Шолохов был закрыт, как «черный ящик». Он получил еще две звезды Героя соцтруда, кучу орденов, личный астероид № 2448, членство в ЦК с 1961 г. Но, кроме «Судьбы человека» в 1956-м, больше ничего путного не написал. В годы войны, как положено, был военным корреспондентом, но высот Симонова и даже Эренбурга не достиг.

После смерти Сталина диктатор стал выигрывать в их вечной игре – ход за ходом, фигуру за фигурой. Маска Шолохова приросла к его лицу. Он допритворялся. Зачем было в 1959 г. публиковать второй том «Поднятой целины»? Террор кончился. А он опубликовал. Он травил Пастернака, в 1965 г. потребовал казни Даниэля и Синявского, за что был проклят Лидией Чуковской и осужден на бесплодие (а он и так после «Судьбы человека» не мог писать, Бог опередил писательницу). Он выступал против Солженицына и заклинал Брежнева бороться с сионизмом уже в 1978 г. на радость КГБ. Умер он от рака в 1984-м, но душа его умерла давно. Вместе с Доном.

Опубликовано в журнале "Медведь" №129, 2009

ВАЛ. НОВОДВОРСКАЯ ОБ АНДРЕЕ ПЛАТОНОВЕ

Ушедший из народа. Валерия Новодворская – об Андрее Платонове

• 20.10.2013
• автор: Валерия Новодворская
• 
  

Тэги:

Валерия Новодворская, Андрей Платонов

Андрей Платонов, так же как Максим Горький и Сергей Есенин, имел очень привлекательное для марксистов пролетарское происхождение.

Сам рабочий, из рабочей семьи, он поначалу, просто по классовой инерции, двинулся за рабочим классом в коммунизм под руководством коммунистов, профсоюзов, Советов, совнаркомов, Ильича и прочих захребетников, короедов и спиногрызов, заедавших пролетарский век. Несмотря на модное в 1920-1930-е годы происхождение, он прожил страшную, скудную, голодную жизнь. Граф А. Н. Толстой со своим чуждым происхождением пристроился куда лучше и, по сравнению с представителем правящего класса Платоновым, просто роскошествовал. И хотя Андрей Платонов ухватил за краешек Серебряный век (целых восемнадцать лет до театрального разъезда, до 1917 года, до 25 октября, когда грубо залязгало железо и заглушило нежный звон серебра), никакого Серебряного века ему не перепало. Он не ходил с веселыми друзьями по Одессе, у него вообще сначала не было друзей. Он не успел войти в богему, он так ею и не стал. Горький и Есенин еще перехватили земных благ. Горький – от шальных поклонников, светских львов и львиц до Октября, а после от Советов, но уже не даром и под домашним арестом. Однако на Капри было тепло и приятно даже за счет ГПУ, а в особняке кормили клубникой в январе и икрой круглый год, а энкавэдэшники наливали шампанское. Заработок Есенина был добыт куда честнее, но и ему накапало от Муз: сначала привечали светские дамы вплоть до царицы, а потом поэт и кутил, и поездил по «заграницам», и был любим Айседорой Дункан.

Андрею же Платонову не досталось ничего ни от Серебряного века, ни от новых советских времен. Жизнь его страшно обделила, обсчитала, как последняя мошенница.

Их четверо, великих русских литераторов-мучеников. Им алтари и свечи в главном приделе, им белые лилии, гиацинты, асфодели, им торжественный орган, распятия из слоновой кости и серебряная парча. В Храме Русской Литературы чтят мучеников и святых. Осип Мандельштам, Николай Гумилев, Марина Цветаева и Андрей Платонов – безбожник, испивший чашу горечи до дна и сказавший: «Да будет воля Твоя, а не моя». Выйдяв литературу из народа, со дна,он сумел самоучкой стать интеллигентом и филологом, получить образование, все понять и осмыслить и употребить свой великий дар для того, чтобы уйти из народа в вольнодумцы и диссиденты и не иметь в годы советской власти вплоть до 1987-го иного пристанища для своих шедевров «Чевенгура» и «Котлована», нежели самиздат. Он все видел изнутри, глазами безъязыкого, слепого, парализованного невежеством и зараженного фанатизмом народа, и рассказал об увиденном страшнее всех, ибо природным интеллигентам не долезть было до этих бездн. Сотворим же ему вечную память в нашем Храме и отслужим литургию. Прах к праху, век к веку, гений к гению, бессмертие к бессмертию…

Андрей Платонович Климентов (Платонов), 1922

Та заводская проходная

Андрей Климентов (Платонов – это только псевдоним, по имени отца, Климентова Платона Фирсовича) родился 28 августа 1899 года в Воронеже, в Ямской слободе. Отец его, рабочая косточка (крепкий старик прожил 82 года и умер в 1952-м, на год пережив сына), был машинистом паровоза и слесарем в воронежских железнодорожных мастерских. Мать, Лобочихина Мария Васильевна, дочь часовщика (она умерла в 1929-м), вела хозяйство, занималась домом и так увлеклась, что родила мужу одиннадцать детей. Андрей как раз был старшим. На содержание этой горластой босоногой команды вечно не хватало отцовского жалованья – здесь бы и летчик не управился, не то что машинист. Нужда, многосемейность, невежество – вот что встретило в детстве великого писателя. И мрачный город Воронеж, где будет изнывать в ссылке Мандельштам. Они пересекутся в этом городе, их пути-перепутья, но писатель и поэт разминутся на улицах Воронежа, чтобы встретиться после в лабиринтах жестокой судьбы и в энциклопедиях. Платоша Платонов, сын писателя, гипотетически мог встретиться в лагере или на этапе с умирающим великим поэтом.

Воронеж – не Одесса, не Крым, и маленькому Андрюше с самого раннего детства было холодно, скучно и тяжело. В 1906 году малыш поступает в церковно-приходскую школу. А с 1909-го по 1913-й учится в городской четырехклассной школе – так называемом народном училище. Удел детей бедноты. В четырнадцать лет его «университеты» заканчиваются, надо зарабатывать на хлеб, ведь дома столько голодных ртов. Год Андрей работает поденщиком: водит локомобиль в имении богатого полковника; служит курьером в конторе; с 1915 года работает литейщиком на заводе и приобретает высокую квалификацию. Но в мастерских помельче хорошему мастеру клиенты платят больше, так же, как в автосервисе в 1970-е можно было «срубить бабло» побольше жалованья на АЗЛК. И Андрей работает в мелких мастерских, у кустарей: литье, токарное дело и даже изготовление мельничных жерновов.

До шестнадцати лет он не прочел ни одной книги: негде взять, нет времени, некому помочь с выбором. И вот революция, и ветер перемен, и можно из ничего попытаться стать всем. Андрей встретил Октябрь с нежностью. Сказали ему: «Дети рабочих, смело за нами!» Он поверил и пошел. Двое их было, народных, русских насквозь, доверчивых и, как сказал ядовитый О.Генри, «свежих, как редис» и «простых, как грабли». Сергей Есенин и Андрей Платонов поверили во все ленинские басни искренне, до донышка души. Андрей мечтал учиться, и вот теперь он смог освоить инженерную специальность (все-таки мальчик после ремеслухи, в университет пойти ему не пришло в голову, да и кусок хлеба всегда нужен, революция даром не кормила). В 1918 году Платонов поступает на электротехническое отделение Воронежского политехнического института. Он основательно изучил это дело, а заодно и ирригацию с мелиорацией. Но его, конечно, понесло на бронепоезд. Все-таки двадцать лет. Революционный комитет Юго-Восточных железных дорог использует его по специальности: сын машиниста и сам знал эту профессию досконально. Стрелять ему, слава Богу, не пришлось. А отец его, Платон Фирсович, сделал карьеру: дважды получил звание Героя труда, в 1920-м и 1922-м, а в 1928-м даже вступил в партию. Стахановцам давали хороший паек, семья стала жить «не хуже других» (у «других» ведь тоже ничего не стало, все отняли). В 1919 году Андрей робко пришел в редакцию железнодорожного журнала «Железный путь». Пока еще как журналист и эссеист. Дар разрывал ему горло, просился наружу, но он еще не знал слов. Усердного пролетария посылали собирать материал для газеты, а в июле 1919-го и вовсе мобилизовали в Красную Армию. Возил он военные грузы в качестве помощника машиниста, потом попросился в ЧОН (часть особого назначения), в железнодорожный отряд, рядовым стрелком. Пару раз побывал в бою, но судьба его хранила и от смерти, и от убийства. И вот в 1920 году он решительно берет себе псевдоним «Платонов». Он знает, что будет писать. Стиль уже есть, нет великой идеи. Он еще «верующий Макар», не «усомнившийся».

Весной 1920 года он сгоряча вступает в партию. Для парня из рабочих это типично. Но дальше идет уже эксклюзив: в 1921 году, в декабре, он из партии выходит. Этого тогда (да и потом, вплоть до 1991 года) не делал никто из умных людей, желающих преуспеть. И ежу было ясно, что выгодно состоять в партии победителей и завоевателей. Но Платонов был фанатично честен и не умел приспосабливаться. Однако закончить годичную губернскую партийную школу он успел. Но это было все не то и не про то. Общаясь с бывшими «буржуазными» журналистами, он понял, чего ему недостает. Набрал классики, истории, философии – и русской, и зарубежной – и стал читать. Сам себе устроил и истфак, и филфак, и философский. Культура хлынула водопадом, благо никто не мешал: ни собратьев по перу, ни кабаков, ни пьянок. В 1922 году он удачно женится на Марии Александровне из рода Шереметьевых, образованной, дворянке, успевшей обеднеть еще до Октября. Она поняла, что этот самородок, чистый, неуклюжий, косноязычный – будущий гений. Машенька была очень домовита и любила печь пироги, когда были деньги. Гости Платоновых всегда имели свой пирог, иначе Маша их и в дом не пускала, пока он не испечется. Она довела Платонова до момента, когда он понял все про свою народную власть и обрел от горя и отчаяния то самое Слово, про которое в Евангелии от Иоанна сказано, что оно – Бог.

В 1922 году Машенька родила ему сына Платона, красавца и умницу, над которым писатель дрожал, как Скупой рыцарь. И тогда же в Краснодаре выходит его книга стихов – «Голубая глубина», отмеченная Брюсовым. До 1926 года Платонов творит чудеса по «ремонту земли» (аграрии потом «содрали» у него этот термин): работает в губернии как инженер-мелиоратор, занимается электрификацией, руководит строительством трех электростанций. Этакий Чубайс нэпа. Умелый и деятельный инженер давал власти рекомендации (уровня Евросоюза) по созданию фермерского хозяйства и улучшению почвы. Его никто не стал слушать. Весной 1924 года он опять подает заявление в партию (нэп все-таки, кажется, что будет социализм и с человеческим лицом, и со сливочным маслом), но видит, что это ненадолго, и не вступает. В 1926 году после талантливых, но лояльных «Города Градова», «Антисексуса», «Эфирного тракта» он пишет короткий смертельный шедевр – «Епифановские шлюзы». Это приговор и петровским реформам без человеческого лица, и сталинской назревающей пятилетке, и любому насилию государства с его глобальными проектами над маленькой человеческой жизнью. Он предвидел, он прозрел. Жуткая участь честного заезжего инженера-немца предвосхитила и судьбу Промпартии, и участь инженера Пальчинского, и гибель инженеров-«предельщиков», и аресты честных агрономов, инженеров, железнодорожников, которые не могли ускорить эволюцию, изменить законы физики и за это становились «вредителями». Еще два года оставалось до расправы с Пальчинским, три года – до политической смерти Бухарина, Томского, Сокольникова, а он уже все знал. О, если бы обреченные интеллигенты усвоили содержание «Шлюзов» и попытались спастись и спасти от Сталина страну! Но пророк, как всегда, не был услышан, и все пошло своим чередом.

В 1926 году Платонов с Машей и маленьким Платоном едет покорять Москву. Все раннесоветские литераторы туда съезжались. Но не было в Андрее Платонове столичного лоска, светкости, богемного веселья. Пил он мало, а если и пил, то тяжело, мрачно, в одиночестве и тогда требовал, чтобы Маша снимала с него сапоги. Маша, кроткая и любящая, снимала... Литература не давала денег, эстеты не могли так сразу воспринять мощный, корявый, первобытный, мучительно продирающийся сквозь земли, леса, времена и понятия платоновский язык. Читая Платонова, словно присутствуешь при пытке, читать его не в радость, это тяжкий, непосильный, не дающий надежды и света труд. Труд сотворения языка, равносильного и адекватного крушению одного и созданию другого мира. Семья страшно голодала, Платонов носил к Китайской стене продавать свои узкоспециальные книги по ирригации и электричеству. И вынужден был уехать в Тамбов, заведовать землеустройством – до 1927 года. В 1926 году он пишет маленький шедевр – «Корову», за который сегодня на него молились бы и экологи, и вегетарианцы. Повесть о корове, теленка которой сдали на мясо, а она жить не смогла и покончила самоубийством свою коровью жизнь, бросившись под паровоз.

Андрей Платонов с семьей, 1944

Via dolorosa

Платоновы возвращаются в Москву, и семью кормит Мария Александровна. Она работает редактором, возится с сыном, бегает по лавкам, и тяжелую сумку ей подносит сосед – Эдуард Багрицкий, а не муж. Муж ходит в ее редакцию и просит уволить жену, чтобы на нее «мужики не засматривались». Наверное, все гении в быту – жуткие эгоисты и палачи своих жен. А Машенька, понимая, что муж – гений, терпела все молча. Платоновых подкармливал ее брат, Петр (а сам ходил в байковых штанах). Без помощи этого инженера-конструктора и писатель, и его семья погибли бы. Булгаков называл Платонова Мастером (уж он-то знал ему цену!), и поговаривали даже, что с Маши он писал Маргариту, а Мастера – с Платонова. Но из писателей Платонов сошелся близко только с Шолоховым, который плясал гопак у него на кухне: свой человек, из народа, не интеллигент. Хорошо отнеся к Платонову Г. З. Литвин-Молотов, директор издательства «Молодая гвардия». Он был бессменным платоновским редактором, он довел «Чевенгур» до верстки. Сталин отплатит этой доброй душе – Литвин-Молотов погибнет в ГУЛАГе в 1945 году. В 1929 году был готов «Чевенгур», к 1931 году написан «Котлован». Они не увидели печати, но Сталин, видимо, прочел и выбрал для самородка особенную муку, каких не сыщешь и в аду. А Платонов писал и вождю, и Горькому, просил помочь, разобраться, дать печататься. Горький ответил: «Не сердитесь. Не горюйте. Все минется, одна правда останется». Критики пишут о Платонове: «Клевета», а он с 1931-го по 1935 год работает инженером в наркомате тяжелой промышленности, делает изобретения, получает патенты. Словом, зарабатывает на хлеб. Он пытается обещать «перековаться», но литераторы (и НКВД) ему не верят. Даже его покаянные письма не публикуют газеты: хотел покаяться, а стал ерничать, издеваться и острить. Врать он не научится до конца.

В 1931 году выходит повесть «Впрок», Сталин и Фадеев приходят в исступление. Печатать его перестали. Ответ Сталина пришел в 1937 году: арестовали его сына Платона, пятнадцатилетнего школьника. Сталин выбрал заложника, и Шолохову удалось вызволить несчастного мальчишку только в 1940 году, с уже хроническим, неизлечимым туберкулезом. Платон умрет в 1943-м, перед смертью женится и оставит родителям сына Сашку. Сталин обеспечил себе «хорошее» поведение Платонова хотя бы до этого самого 1943 года. Впрочем, ничего нужного «им» Платонов все равно не смог написать. Но безропотно поехал на фронт корреспондентом, мерз, болел, был ранен, подхватил туберкулез. За написанное в 1946 году «Возвращение» – снова остракизм, снова отлучение от печати уже до конца. Но прежде чем уйти из печати и из жизни, он ушел из народа, мрачно и решительно. И остался один. У них с Машей появилась дочь Машенька, но больному Платонову нельзя будет приласкать ни ее, ни внука Сашку. Мария Александровна сделает в комнату умирающего мужа высокий порог, чтобы Сашка с Машкой не заразились.

ViadolorosaПлатонова оборвется в 1951 году; в минуты улучшения он будет обрабатывать для печати сказки, а иногда даже мести двор Литинститута, предвосхищая целую плеяду поэтов, ученых и писателей 1970-х годов: дворников и истопников, грузчиков и лифтеров. За месяц до смерти за ним придут трое из МГБ – забирать. Увидят живой скелет на постели, пожмут плечами и уйдут. Хоть в чем-то повезло – он умер на руках у Маши. А она осталась мучиться и бедствовать до 1983 года, ей никто больше не помогал – ни Шолохов, ни богатые, вышедшие все-таки в люди братья и сестра Андрея Платоновича. И его публикаций она не увидит – до выхода в печать «Чевенгура» и «Котлована» останется еще четыре года. Святое катакомбное семейство воссоединится на кладбище.

Две составных части социализма

Тремя человеческими жизнями оплачены «Чевенгур», «Котлован», «Епифановские шлюзы», «Корова» и многое другое, но эти перлы точно переживут века. Платонов описал реальный, практический социализм. Сначала «Чевенгур», город уверовавших в коммуну безграмотных идиотов, которые решили не сеять и не пахать, а питаться корнеплодами, ибо коммунизм сам должен их кормить. Здесь воздыхатель погибшей Розы Люксембург Копенкин на лошади Пролетарская Сила, и идеалист Дванов, и чекист Пиюся. И вот они все принимают решение: «Советская власть предоставляет буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря, то таковые остаются внизу – в обмен на небо – всецело в руках пролетариата и трудового крестьянства. В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в загробную жизнь». Это, конечно, означало расстрел. А второй источник – это совсем уже мрачный и адский «Котлован», который неистово роют пролетарии, сначала спровадив буржуев по течению реки на плоту в море, причем отбирает кандидатов на плот Медведь-молотобоец, который чует классового врага… Не отсюда ли идет поговорка, что у нас прокурор – медведь? Беспросветное, черное отчаяние Платонова – это мир атеиста, и без Воланда, и без Иешуа Га-Ноцри. Платонов никогда не был за границей, так и прожил свои горькие 52 года за глухим забором СССР. «Чевенгур» и «Котлован» – это среда обитания абсолютного большинства замученного и обманутого народа: без выхода, без будущей жизни, без надежд и упований. На дне «Котлована».

Опубликовано в журнале «Медведь» №137, 2009