ОБАМА С КЕРРИ В ЛУЖЕ

СМИ: США не в силах воплотить в жизнь угрозы в отношении России

20 апреля 2014, 12:25 е  •

Вашингтон угрожает применить к России новые санкции и вооружить Украину, но вряд ли воплотит свои заявления в жизнь, поскольку воинственная риторика США не пользуется поддержкой у американцев, не считающих участников пророссийских протестов воплощением зла, пишет публицист Патрик Бьюкенен в статье для The American Conservative.

Не нужно брать в руки оружие, если ты не готов его применять, предупреждает журналист. «Президент Обама и Джон Керри, бесспорно, опять сели в лужу, как и в случае с сирийской «красной чертой». Тем не менее, они продолжают лезть в чужие дела и бросаться предупреждениями и угрозами, которые они не в силах воплотить в жизнь. Они усердно блефуют и хвастаются, хотя американский народ говорит им: «Это не наша драка», пишет, передает RT.

ПОПУЛЯРНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

«Если отделение Украины от Российской Федерации было триумфом самоопределения, почему русские Крыма и Донецка не вправе отделиться от Киева и вернуться обратно в состав России? Если грузины были вправе освободиться от власти Российской Федерации, почему население Абхазии и Южной Осетии не вправе освободиться от власти Грузии?» – пишет Бьюкенен, вероятно, имея в виду выход Украины и Грузии из состава СССР.

Журналист возмущается: Путина считают угрозой миру, основанному на правилах, но «какие правила позволили нам 78 дней бомбить Сербию, чтобы оторвать от нее Косово – колыбель сербского народа?»

Бьюкенен напоминает, что Крым присоединили к России без кровопролития и при полном одобрении народа, а отделение Техаса от Мексики в свое время привело к полномасштабной войне и захвату Штатами мексиканских территорий.

По словам журналиста, сейчас на Востоке Украины протестующие берут в свои руки власть точно так же, как это делали участники Майдана. Только русских теперь называют «террористами», а членов партии «Свобода» и «Правый сектор», которые дрались с полицией и поджигали здания, чтобы свергнуть законно избранного президента, считали героями. «Нет ли в этом явного лицемерия? – задается вопросом Бьюкенен. – И как мы, американцы, вообще смеем с благочестивым видом осуждать действия русских на Украине?»

Ранее создатель информационного ресурса StopImperialism.com, геополитический аналитик Эрик Дрейцер заявил, что Вашингтонпытается демонизировать Россию и ее президента Владимира Путина, поскольку позиция Москвы по событиям на Украине идет вразрез с американскими интересами.

В свою очередь создатель и главный редактор сетевого издания Consortium News Роберт Пэрри заявил, что наблюдаемая в ведущих американских СМИ пропагандистская шумиха, а также предвзятость со стороны журналистов по поводу событий на Украине не имеет себе равных в новейшей истории страны.

 Как бы эта парочка не надумала отыграться на Израиле.

А.ПРОХАНОВ и А. ПУГАЧЕВА

  В связи  юбилеем примадонны почему-то никто не вспоминает о ее недавнем материнстве. Но как тут не вспомнить реакцию на это событие А. Проханова. Тогда он еще не был повышен в чине, а занимался черносотенной пропагандой в эфире "Эха Москвы"

"А.ПРОХАНОВ: Я вижу в Москве на Тверском бульваре рядом с памятником Высоцкому памятник яйцеклетке Пугачевой. И коленопреклоненного Галкина. Я считаю, что это крупнейшая, мощнейшая акция по продвижению вот этого вот шоу-бизнеса в бесконечность. 

Некоторые люди (и я их осуждаю) говорят, что то, что вот сейчас кормят российского зрителя всей этой гадостью, что это слизь, мерзость... Я считаю, что это не так. Что в этом как раз величие Аллы Борисовны. 

По существу, она, будучи глубокой, пожилой, старой женщиной, она подобно Саре, которая родила в 90 лет своего сына. И Галкин, который только кажется таким милым молодым человеком, он, конечно, как Авраам. Видно, что он – Авраам. Видно, что он эту яйцеклетку штурмовал, он взял ее штурмом. Он, чтобы взять яйцеклетку Пугачевой, он приставлял к ней штурмовые лестницы, он залез на эту яйцеклетку, он проник в нее. 

О.ЖУРАВЛЁВА: Александр Андреевич, помилуйте. Ваша фантазия заводит вас слишком далеко. 

А.ПРОХАНОВ: Ну, почему? Почему?! Я делаю то, что не доделал Малахов в своих передачах". "Особое мнение"

 Мне очень понравилось новое материнство Пугачевой. Не понравилось шоу на эту тему. По сути - пошлый пиар. Но что делать, если нет новых, замечательных песен, - приходится брать продажей интима. Но как забавен юдофоб - Проханов. О чем бы не пошла речь - всегда сползет на еврейскую тему. Чистая паранойя.

ПО ПРИКАЗУ

"...гендиректор телеканала "Дождь" Наталья Синдеева, как передает"Эхо Москвы", не исключает причастности Владимира Путина к возможному возвращению канала в эфир. Встреча представителей "Дождя" с главой Ассоциации Юрием Припачкиным, скорее всего, состоится в понедельник, 21 апреля. Отметим, что ранее операторов, исключивших телеканал "Дождь" из своих пакетов, обвинили в картельном сговоре, что в компаниях категорически отрицали".

 Путин разрешил "Дождю", если не идти, то  капать. Удивительное дело, даже такие мелочи творятся по приказу одного человека. Европа, ХХ1 век - и вновь монархия в России. И кто знает, может быть именно в этом и есть национальная идея этой страны. А ведь совсем недавно народ советский веселился, демонстрируя свободомыслие: "Пришла Зима, настало лето. Спасибо партии за это". Теперь, получается, спасибо Путину, что снова пойдет "Дождь" 

К НАРОДУ УКРАИНЫ

 Обращение к народу Украины

 Андрей Зубов (в блоге Свободное место) 18.04.2014

Дорогие сестры и братья!

В этот страшный момент мы с болью сердца обращаемся к вам.

Правящий в России режим перешел последнюю нравственную границу и без объявления войны начал военные действия в Украине. В начале марта Российская армия оккупировала Крым, а теперь пытается захватить юго-восток вашей страны. При этом спецподразделения Российской армии, что постыдно для военных любой страны, скрывают свою национальную принадлежность и свои лица и действуют в качестве «зеленых человечков». Это позор для России, позор для нашей армии. Русская армия никогда не позорила себя, прикрываясь мирными жителями. Русский воин так не поступил бы и ныне, но режим толкнул его на преступление против брата и против собственной чести.

Для оккупации украинской земли, отторжения ее части российская власть использует насквозь лживые лозунги о якобы имевшем место многолетнем жестоком притеснении русскоязычных граждан Украины киевскими властями и о том, что в феврале этого года государственную власть в Украине захватили фашисты и бандеровцы. Мы прекрасно понимаем, что правивший Украиной все последние годы Янукович, сам происходя с востока Украины, никогда бы не стал притеснять соплеменных ему жителей Донбасса, Харькова и Крыма более, чем украинцев западной части вашей страны. Он и его предшественники притесняли всех граждан, обворовывая их и превращая богатейшую потенциально страну Европы в страну нищих и бесправных людей, нередко вынужденных искать кусок хлеба за границей. Мы прекрасно понимаем также, что нынешняя власть Украины, признанная почти всем мировым сообществом, не имеет ничего общего ни с фашизмом, ни с нацизмом. Эта власть, начавшая управлять страной в постоянном диалоге с гражданами, стремится утвердить в Украине демократическую государственность.

Мы ясно сознаем, что Украина, одна из стран, образовавшихся после распада СССР, не захватывала ни пяди земли за пределами границ, подтвержденных международными и межгосударственными договорами, границ, доставшихся в наследство от СССР. Нынешняя Российская Федерация ни в малой степени не является единственным наследником нашей былой общей страны России. Земля Севастополя, Крыма, Донбасса, равно как и земля любой иной части исторической России, полита потом и кровью всех народов нашей былой общей родины, ибо все ее защищали и все на ней трудились, радовались и страдали. Слова, произнесенные г-ном Путиным, о воссоединении Крыма с Россией являются ничем иным, как лживой агиткой. Так же можно объявить о воссоединении Казахстана и Киргизии с Россией, ибо до 1936 г. они были частью РСФСР, да и Финляндии и Польши, ведь до 1917 г. они являлись частью Российского государства.

Мы считаем незыблемым Соглашение о создании СНГ от 8 декабря 1991 г., почти единогласно ратифицированное российским парламентом, пятая статья которого объявляет, что «Высокие Договаривающиеся Стороны признают и уважают территориальную целостность друг друга и неприкосновенность существующих границ в рамках Содружества». Этот принцип был подтвержден в статье второй «Договора о дружбе и сотрудничестве между Российской Федерацией и Украиной от 31 мая 1997 г. Принцип этот соответствует и принципам (третьему и четвертому) Хельсинкского заключительного акта ОБСЕ.

Ныне, вероломно попирая все эти и множество иных международных договоров, растаптывая свою собственную подпись под ними, Российская Федерация, а вернее, режим, захвативший в ней власть, глумливо совершает агрессию против вас, украинцев, самого близкого и братского нам народа, высокомерно требует от вас принятия тех или иных форм государственного устройства, пересмотра вами вашей конституции, ваших законов. Нынешний режим забывает, что его власть даже над Россией обладает очень сомнительной легитимностью из-за отсутствия в нынешней России свободных и честных выборов всех уровней, включая президентский, и многократных фальсификаций. Тем более он не имеет никакого права диктовать свою волю иному суверенному государству.

Нам отвратительны эти действия нашей власти, мы страдаем от того позора, в который они ввергают нашу родину перед лицом всего мирового сообщества. Мы сознаем, что становимся страной-изгоем, со всеми вытекающими из этого несчастного положения экономическими и политическими последствиями.

И поэтому с особой силой мы хотим объявить вам, дорогие украинские сестры и братья: отстаивая свободу вашу, целостность вашей страны, вы отстаиваете и целостность нашей страны России, и свободу нашего народа.

Мы с вами в вашей справедливой борьбе!

Людмила Алексеева

Андрей Зубов

Михаил Касьянов

Георгий Сатаров

Лилия Шевцова

О БОРИСЕ СЛУЦКОМ

Отличная, на мой взгляд. статья о выдающемся российском поэте. Марат Гринберг Лошади Слуцкого: метапоэтическое прочтение библейского поэта

Все дело в том, что Вам не нравится ХХ век.

Вам не нравятся его вожди, вам не нравятся его поэты...

Борис Слуцкий

Из разговора с Бенедиктом Сарновым о своих стихах о Сталине¹

"Юность"; 5-й номер 1972-го года. На страницах 28, 29 – подборка новых стихотворений Слуцкого и раннее неизвестных военных лет. Стихи разные, но безошибочно слуцкие. Одно из них, "Красавица", начинается шокирующими для того времени строками: "В середине четвертого года войны/ снятся юношам сексуальные сны". В 3-томник поэта, который Юрий Болдырев составлял на протяжении многих лет и издал в 1991-м году, вошли все тексты из подборки, за исключением двух – "Скалы в гальку передробило..." и "Розовые лошади". Не были включены они и ни в какие другие сборники поэта, подготовленные Болдыревым. Несомненно, его решение было продуманным.² Несмотря на то, что 3-томник предполагался им как единственно полный и окончательный вариант всего наследия Слуцкого, многие стихотворения, которые доподлинно были ему известны, оказались за бортом. Являясь частью литературного процесса, эти решения подлежат анализу. Болдырев был "Бродом" Слуцкого. Макс Брод сохранил для мира все неопубликованное Кафкой, вопреки его воле, к которой сам Кафка, безусловно, относился серьезно. Сохранил, но по-своему: отредактировал, отшлифовал, предоставив миру облик святого, далекий от слишком сложного, не поддающегося никакому прокрустовому ложу пражанина. Болдырев устранил из Слуцкого непонятные ему места, представив поэта как дитя своего времени, пришедшего к раскаянию в конце пути. Его Слуцкий был социальной и исконно русской фигурой, чье время от времени пробуждавшееся еврейство являлось частью неприятия им любого зла; его же непосредственная причастность к жертвам этого зла расценивалась сугубо как воля случая. Более того, Болдырев, правоверный христианин, относился к еврейству Слуцкого с определенным снисхождением и жалостью. Почему он не включил "Скалы в гальку передробило" в 3-томник заслуживает отдельного разбора. Остановимся на "Розовых лошадях". Они – и отправная точка, и заключение нашего исследования, посвященного прочтению и перечтению лошадиных текстов Слуцкого, главный из которых, казалось бы известный, "Лошади в океане". Анализ его лошадей не комментарий к отдельно взятой теме, а попытка выработать оптимальный подход к поэту: метапоэтический и библейский. Остановимся на этих двух понятиях.

Прочтение Слуцкого – брешь в существующем представлении о русской поэзии 20-го века, одна из зияющих критических дыр. Михаил Генделев суммирует эти провалы: "...очень плохо освоены техники русского модерна, не прочтены ни конструктивисты, ни неоклассики, ни обериуты. Безобразно осмыслены футуризм и русский экспрессионизм. Втуне пропал блистательный поэт Вагинов, никто ничему у него не научился. Непонятно, как работала Цветаева. Слуцкий вообще не прочтен".³ Из напечатанных размышлений о Слуцком сказанное мимолетом, обрывочно кажется наиболее проницательным (Филевский, Бродский, Сарнов, Михаил Гаспаров, Омри Ронен, Шкляревский)⁴. Вместе с тем ни одно из немногих известных определений его поэзии не дает полного представления о том, что он совершил. В этой связи примечательно высказывание Лили Панн: "Слуцкий смог... еще и то, что определить нельзя, но можно мгновенно узнать".⁵ Согласно Никите Елисееву, поэзия Слуцкого – это разговор, переходящий в оду⁶. Да, действительно, его стих раздается эхом Цветаевой⁷, возвращавшей русскую поэзию к Державину; Хлебникова, сместившего ее вглубь славянской предистории; Маяковского, как одного из тех, кто возродил оду для русского модернизма⁸; Мандельштама периода "Нашедшего подкову" и "Грифельной оды". Но в чем смысл этой оды и насколько четко она отражает то серьезное, самобытное и странное, что проницательные читатели проглядывали в его слове?

Фазиль Искандер отмечал: "Оригинальный поэт, кроме всего, это такой поэт, который всегда остается верен своей системе, даже тогда, когда это поэтически невыгодно. Просто он иначе не может. Таков Борис Слуцкий".⁹ Из этого парадоксального высказывания следует несколько выводов: 1) система Слуцкого, другими словами его поэтика, целостна и антиэволюционна по самому своему принципу; 2) Слуцкий – поэт оригинальный, то есть стоящий за пределами традиции; 3) под системой Искандер подразумевает советскость Слуцкого, его приверженность системе вопреки всему. Что включает в себя случай Слуцкого: политический фанатизм, слепоту, трагедию (Рейн)¹⁰? Соображения Искандера позволяют вывести новую дефиницию поэзии Слуцкого: она является единым, синхронно построенным целым; ее модель – не эпос, с ответвлением в оде, а еврейская Библия. Два диаметрально противоположных понимания истории и языка разделяют Библию и эпос; для понимания Слуцкого эта разница центральна.

Эпос сознательно пренебрегает историей, выходя за ее пределы, дабы создать изначально вневременное мифическое прошлое. Библия же говорит о встрече между святостью и темпоральностью, где святость, по определению Мартина Бубера, входит в историю, оставляя за ходом времени его права. Язык эпоса, первый Западный пример художественного стиля, это искусственно созданная речь поэзия. Библия же, напротив, повествует языком времен своих авторов. Библейская текстуальная канва полна нюансов, повторов, ключевых слов и сопоставлений, но далека от строгих, нерушимых правил гомеровских сравнений и гекзаметра. Американский исследователь Роберт Алтер новаторски определяет библейскую поэзию как "повышенную речь" (heightened speech), вводящую в повествование моменты особой ясности, напора и выразительности. В Библии речь двухгранна и неделима: повествование и поэзия преломляются друг в друге.

Говоря о творчестве Слуцкого, слово поэзия следует брать в кавычки, ибо он вносит в русскую традицию библейскую речевую двухгранность, радикально расширяя понятие ее повышенной речи до предела: повествование окончательно сливается со своей повышенной стороной; о поэзии в ее привычном понимании рассуждать становится бессмысленно. Я не утверждаю, что он имитирует формальные признаки библейской повышенной речи (параллелизм, конкретизация, драматизация и т.д.), хотя это, безусловно, имеет место. Слуцкий владеет¹¹ полным стилистическим и звуковым диапазоном русской поэзии – до– и послепушкинской 19-го века¹² и модернистской (Цветаева, Маяковский, Сельвинский, Хлебников), но оперирует в рамках своей особой системы. Отталкиваться следует не от признаков его поэзии, тематических или лексических, что проделывали все предыдущие исследователи, а от ее корней, логики и мысли, единственной в своем роде в русском контексте¹³. Уподобление Слуцким стихотворчества службе в КГБ, как в гениальном "Начинается длинная, как мировая война..." ¹⁴, или стиха – политруку, как в напечатанном в 61-м году в Мюнхене под маской "Аноним" стихотворении "Как делают стихи"¹⁵, не дань моде и не стилистическая игра в манере Маяковского, а дерзкая суть этой библейско-поэтической философии в 20-м веке.

Итак, система Слуцкого – это Книга Бытия, где, согласно самому принципу библейской поэтики, материал мог быть лишь один – история, которую Слуцкому выпало жить, и язык, которым эта история говорила. Таким образом, отношение между Слуцким и его эпохой было по сути бытийным, а не политическим, социальным, психологическим, летописным или даже пророческим. По словам Омри Ронена, "Борис Слуцкий, лучший поэт РККА... и поэт, наиболее полно воплотивший в своих стихах последовавшую за 41-м годом историческую эпоху и ее неожиданный конец..."¹⁶. Отметим, что его советская эпоха, воплощенная в его поэтической системе, – не апокалипсизм Маяковского и не романтизм Светлова, окрашенный еврейским лиризмом, а устоявшаяся железная эра, в которой время сливается с бытием. Слуцкий восхищался Кульчицким и считал его своим учителем, но мессианская жажда вскоре убитого "поэта" ("М. В. Кульчицкий") вернуться в 1939-м году к вымыслу о когда-то наступившем революционном земном рае – "Наперевес с железом сизым/ и я на проволоку пойду,/ и коммунизм опять так близок,/ как в девятнадцатом году"¹⁷ – глубоко чужда приземленной исторической трезвости Слуцкого, содержащей ростки призрачной надежды на возможность мессианского будущего, но огораживающей историю от приведения каких-либо мессианских программ в действие.

"Я историю излагаю...", писал Слуцкий¹⁸. Излагаю, то есть осмысливаю, пропускаю через призму своего мировоззрения, воплощаю в этом суть выборочного интерпретационного библейского подхода к истории¹⁹. Напомним, что в Библии Бог является и судьей, и законодателем, что, по сути, делает библейский проект глубоко этическим. Да, библейские авторы знали цену своим, часто нелёгким, временам, но усматривали в них лики святости и справедливости. Драма состоит в том, что Слуцкий предпринимает нечто радикальное, дабы оценить происходящее в 20-м веке: советское становится святым писанием, в котором фараон, "жестокое величество" его дней, одерживает победу над святостью, завоевав для себя имя Бога. Так Книга Бытия продлевается не Исходом, а вечным рабством, альтернативой которому является лишь сага о войне, таящая в себе для Слуцкого зерна смысла и позитивного прогноза: "Из всех вещей я знаю вещество/ войны./ И больше ничего"²⁰. Абсолютизм божьей справедливости нивелируется, оставляя последнее слово за поэтом, зажатым между катаклизмом истории, космоса и своим голосом совести. В безбожьей пустоте ("Голоса не дал Господь и слова...")²¹ поэт-прогнозист, состоящий на "ставке" у земных "инстанций директивных", предполагает и парадоксально надеется, что его подпись – "Иеремия" – под "хромыми ямбами" окажется действительной и чудодейственной²². В этом заключается сложная, а часто и неразрешимая, моральная позиция Слуцкого, отвечающего эпохе, себе и свергнутому Богу. Итак, библейность системы Слуцкого не аллегорическая калька, а двухслойная конкретность, выраженная в речи и осознании истории, где оба слоя, как и в Библии, врастают друг в друга. Остальное комментарий.

Как страница Талмуда, в центре которой цитата из Мишны, прокомментированная раввинами, окружена последующими комментариями – Раши и других поколений толкователей, система Слуцкого перемежает святое писание советских времен с комментариями поэта. Такова структура циклов Слуцкого о Сталине. В центре – святое писание "Бог"²³, а по бокам стихи-комментарии, пытающиеся переставить соотношение между тираном и Превечным, уравновешивая библейский максимализм своей недосказанностью. Как и у раввинов, и комментарий, и "оригинал" одинаково важны и, в конце концов, одинаково святы. С одной стороны, выводы его комментариев обусловливаются историей, но с другой – являются извечно заложенными в самих оригиналах. Но тогда, как раввинистическая экзегеза накладывает на Тору аллегорический смысл, упрощая ее сопротивление стройным схемам и типажам, комментарий Слуцкого идентичен речи его Книги Бытия, замыкая их в неразрывный круг. В подкрепление своих позиций раввины говорят от имени традиции и мудрецов старших поколений. Слуцкий кличет тени своих мудрецов из близких и противоположных ему лагерей: Кульчицкого и Когана, Сельвинского и Хлебникова, Блока и Маяковского, Ахматовой, предоставляя Пушкину позицию то Моисея, то самой святости. Объединяет комментарии постоянная лирическая величина – "я" поэта, осмысленная философски: в отличие от Талмуда Слуцкий принципиально монологичен. В этом слиянии комментария и святого писания заключается первичный слой поэтики Слуцкого. Вторичный и более глубинный отсылает к языку.

Приведем полностью одно из поздних стихов Слуцкого:

Как пушкинский рисунок на полях,
Я не имею отношенья к тексту
И вылеплен я из другого текста,
Чужого я монастыря монах.

Но и во мне, как в пушкинском рисунке,
Поймет знаток, и даже небольшой,
То, не укладывающееся в рассудке,
Легко установимое душой
Подобие и сходство, сродство
С гремящей, плавной силою стиха,
И если слишком мощь моя тиха -
То все-таки по возрасту и росту,
По цвету глаз, курчавости волос
И по походке даже, по повадке
Имеют отношенье неполадки
Мои
К тому, чем Пушкин в землю врос.²⁴

Вслед Мандельштаму "Египетской марки", призывавшему: "уничтожайте рукопись, но сохраняйте то, что вы начертали сбоку, от скуки, от неуменья и как бы во сне"²⁵, Слуцкий сливает себя с поэзией и ее божеством косвенно и ненарочито, но однозначно и твердо. Слуцкий, взявший поэзию в свои библейские кавычки, остается равным ей, а через нее языку. "Последняя провинция,/ сдаваемая войском, язык./ Дальше некуда/ и некогда отступать", писал он²⁶. Эти строки – идеальной пример возведения Слуцким советского в библейское, в котором с историей встречается освященный язык. Его "родной язык" это обибленная советскость и логоцентрическая поэтика, где сталинская заповедь о не "измене Родине" гласит первым запретом Декалога: "Да не будет у тебя других богов сверх Меня". "Меня" это и Пушкин ("В моей профессии – поэзии / измена Родине немыслима.../ Родившийся под знаком Пушкина/ в иную не поверит истину...")27, и время, и язык; это нестирающийся, выстроенный в один ряд палимпсест ("памятник письменности, в котором первоначальный текст стирался и заменялся новым"), в котором шаблонные советские фразы, хранящие память о тиране, сосуществуют параллельно с памятью о библейском Творце, свергнутом обожествленным деспотом в новом писании Слуцкого, покрываясь, опять таки, дополнительными слоями русской истории и поэтической традиции. Результат – не логическая прогрессия от а до б до в до г, а синхронные, сообщающиеся и чередующиеся пары: ад, Б-г и так далее. Следуя философии Мандельштама в "Слове и культуре", Слуцкий раскапывает историю и язык сквозь построение своего слова: "Поэзия – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху".²⁸

Слуцкому чуждо богемное и декадентское понятие "искусства ради искусства". Отмеченная Дмитрием Сухаревым (и не им одним) принадлежность его к школе Хлебникова, в которой мысль стиха является порождением звука, правильна, но указывает, прежде всего, на признаки его поэзии, подводя, однако, к пониманию поэтики²⁹. Проведем следующую аналогию. Как для каббалистов всё – мир, человек, Б-г, вселенная познается лишь через форму букв, их соединения и сопоставления, то есть язык, живущий в рамках святого писания, так и для Слуцкого процесс писания стихов самодостаточен и всеобъемлющ. Искандер отмечает, что Слуцкий был верен своей системе, даже, когда это было поэтически невыгодно. Напротив – идеологически невыгодно, политически невыгодно, но поэтически Слуцкий остается в выигрыше, именно благодаря метапоэтическому слою этой логоцентрической системы. Стихи Слуцкого говорят сами о себе, но парадоксально – их исторический смысл не исчезает, а лишь проявляется ярче в метапоэтическом объективе. Ведь и эзотерическое каббалистическое прочтение Торы не противоречит ее бытовому (историческому) и бытийному смыслу, а открывает его суть, приводя на круги своя.

Библейская формулировка поэтики Слуцкого покоится на его еврействе. Оно, как отмечалось нами раньше, было глубинным: бытийным, мессианским, историческим³⁰. Добавлю следующее: еврейские стихи Слуцкого являются одновременно и альтернативной спасительной частью его канона, и комментарием в последней инстанции ко всей системе: ключом-отмычкой в виде шестигранного магендавида ("Пятиконечная звезда с шестиконечной...")³¹. Метапоэтическое прочтение "Лошадей в океане" в рамках системы Слуцкого раскрывает эту еврейскую данность.

* * *

Как неоднократно указывал, часто с горечью, сам Слуцкий, "Лошади в океане" являются его визитной карточкой и наиболее известным стихотворением. Он писал о его создании в "К истории моих стихотворений"³². Было бы глупо отрицать сказанное Слуцким: и то, что писались стихи летом 1951-го года "в большую жару", что основаны они на рассказе "об американском транспорте с лошадьми, потопленном немцами в Атлантике", что "это почти единственное [его] стихотворение, написанное без знания предмета". Слуцкий называет его "сентиментальным, небрежным стихотворением". Вместе с тем оно является примером того приглушенного, сжатого, лишенного риторики и сентиментализма подхода к поэтическому слову, которое роднит Слуцкого, с одной стороны, с минималистским течением в модернизме, представленном, по крайней мере, в русской поэзии, наиболее ярко акмеистами, а с другой, выражает его библейность, при которой поэзия уже не поэзия, а по сути приподнятая речь. Добавим, что в контексте образов лошадей в русской традиции он идет по стопам, прежде всего, Некрасова и Маяковского. И все же сказанное выше лишь фон. "Лошади в океане" требуют радикально нового прочтения:

Лошади умеют плавать,
Но не хорошо. Недалеко.

"Глория" по-русски значит "Слава",
Это вам запомнится легко.

Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось плавать просто,
Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.

Вот и всё. А всё-таки мне жаль их
Рыжих, не увидевших земли.³³

"Лошади в океане" часть Книги Бытия Слуцкого, и потому лирическое "я" в них отсутствует. Повествование ведет неизвестный наблюдатель, предоставляющий происходящее как данность. "Плыл по океану рыжий остров./ В море в синем остров плыл гнедой" показательный пример применения Слуцким библейского поэтического параллелизма: океан/море, остров/остров, рыжий/гнедой. Последние две строчки – независимый и отдельный комментарий кода, резюмирующий произошедшее, внося в него моральную и эмоциональную перспективу. За отсутствием божества последнюю роль выполняет поэт – " а все-таки мне жаль их...". Слуцкий ведет речь о трех составных элементах: корабле, океане и лошадях. Каждый из них часть жизни, воплощенной поэтом, – его герои; каждый из них часть его метапоэтической системы – его слова. Переводя "Глорию" на "Славу", он подсказывает, что и русская "Слава" должна быть в свою очередь переведена, расшифрована. И если просто "слава" запомнится легко, то ее метапоэтический смысл потребует разгадки. Простота эстетики Слуцкого, по его собственному определению, "лжива", то есть обманчива, мнима и многослойна.

В системе Слуцкого "слава" и, как будет показано ниже, "земля" – ключевые слова, то, что Мартин Бубер называл по отношению к библейскому стилю "лейтворт", словами-лейтмотивами, которые, постоянно повторяясь в тексте, несут в себе его основный, часто подспудный, смысл, подчеркивая его значимость. Слава – метапоэтическое лейтворт. Оно подразумевает поэзию, но не только как излишество и роскошь, прелюдию и препятствие к слову, а как истину и тайну. "Солон, сладок, густ ее раствор", писал он в поразительном стихотворении, в котором слава приобретает облик местного сумасшедшего, выводящего "в каком-то сладком рвеньи" "Катюшу".³⁴ В позднем стихотворении "Загадка славы" (не вошедшем в 3-томник), подводящем итоги попыткам познать ее, слава – это и "хеттская речь" (непонятные древние письмена с корнями в Библии), и тайна природы, ³⁵ и тишина, после которой "более ни одна/ не напишется строчка"³⁶. Слава для Слуцкого – это и начало, и конец; это освященный язык, рождающий поэзию. Вот почему по-русски "слава" запомнится легко, но по-слуцки останется загадкой.

"Глория" в океане – это поэтическое строение Слуцкого, его система, в которой море и океан также часто ассоциируются с поэзией. В "Прозаиках" он писал:

Когда русская проза пошла в лагеря:
в лесорубы,
а кто половчей в лекаря,
в землекопы,
а кто потолковей в шоферы,
в парикмахеры или актеры,
вы немедля забыли свое ремесло.
Прозой разве утешишься в горе!
Словно утлые щепки, вас влекло и несло,
вас качало поэзии море.³⁷

Абстрактное, символическое сопоставление поэзии с морем – признак романтического воображения ("К морю" Пушкина), подхваченный модернистами ("Тема с вариациями" Пастернака). Слуцкий конкретизирует его, лишает метафоричности – "...метафора к моей строке нейдет..." делает буквальным, тем, что Мандельштам называл "утварью" и "словесным представлением"³⁸. Дословно фраза "поэзии море" встречается в русской традиции лишь раз – у Слуцкого. Она напоминает традиционное раввинистическое понятие "море Талмуда", весь корпус святых еврейских комментариев. Слава Слуцкого плывет в море поэзии, превозмогает это, во многом, чужеродное ей пространство. Многочисленные лошади в трюме корабля (Слуцкий по-библейски использует числа символически) – потайное составляющее его славы, его слова. Повторим: наше прочтение Слуцкого метапоэтическое, а не аллегорическое. Аллегория чужда библейской визуальности и конкретности его стихов. Потому лошади не могут быть уничтоженными евреями (Шраер-Петров)³⁹ или басенными героями. Они – участники воплощенного повествования и воплощенного творческого процесса Слуцкого.

Подбитый корабль дает трещину, но до земли, судя по всему, доходит. Примерно тогда же, когда Слуцкий ведал о своих лошадях, он написал следующее:

Я строю на песке, а тот песок
Ещё недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
А для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,
Я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
За что меня и по какому праву...

Но верен я строительной программе...
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
На уходящем из-под ног песке.

Это стихотворение, как отмечалось нами раньше, также сугубо метапоэтическое⁴⁰. "Лошади в океане" и оно дополняют друг друга, ибо, подойдя к берегу, взорванный корабль, близнец рассыпавшейся скалы, воткнется не в землю, а сыпучий песок, которым для Слуцкого станет русская поэтическая почва. "На русскую землю права мои невелики..."⁴¹ признается впоследствии Слуцкий, но его исконная программа – слиться с нею ("соленой струйкой зарываюсь в землю,/ чтоб стать землей...")⁴², уподобившись Пушкину, который "в землю врос". Подчеркнем, что земля здесь и историческая, и метапоэтическая данность: бытийное поприще и слова.

Значительно то, что лошади не доходят до земли. Они бросаются в воду, ненадолго одолевают ее и, как Иов, в конце ропщут. Слуцкий писал в ранее неизвестном стихотворении, обнаруженном Аркадием Красильщиковым:

Я пробую босой ногой прибой поэзии холодной,
А где-то кто-нибудь другой – худой, замызганный,
голодный,
С разбегу прыгнет в пенный вал, достигнет
сразу же предела,
Где я и в мыслях не бывал.
Вот в этом, видимо, все дело.⁴³

Еще раз поэзия буквально превращается в море. Лошади, которым буйный океан представляется рекой, кажутся этим "другим", достигающим предела смысла бытия и предела вообще – конца на дне. С одной стороны гнедые, а с другой рыжие (а это разные масти, как говорил Слуцкому Твардовский), лошади – не романтические скакуны, а худые и голодные гордые повстанцы, подобные Кульчицкому, искавшему "не славу, а слова", рожденному "пасть/на скалы океана". ("М. В. Кульчицкий")⁴⁴. Они хранят в себе память о "суровых, серьезных, почти что важных/ гнедых, караковых и буланых" лошадях, которые "умирали... не сразу" в его крике отчаяния "Говорит Фома"⁴⁵. Как поэт Слуцкий сохранился благодаря своей библейской системе, вынесшей возражение истории за скобки – "...снова я не буду ждать пощад/ снова уцелею, как ни странно" ("Год прошел, и обсуждать не хочется...")⁴⁶. Холодный прибой – спутник этого существования. В стихотворении "Критики меня критиковали" Слуцкий писал:

Легче всех небесных тел
Дым поэзии, тобой самим сожженной...

Лед-ледок, как в марте, тонок был,
Тонкий лед без треску проломился,
В эту полынью я провалился,
Охладил свой пыл.⁴⁷

В результате охлаждения за бортом остались "сожженные" слова, рвавшиеся к пределу; "сильные, бравые", которые он, "смирный, тихий, покорный", клялся "сберечь", но не удалось ("Лакирую действительность...")⁴⁸. Да, они не увидели земли, но и она оказалась поглощенной песком.

Итак, "Лошади в океане" это метапоэтическая элегия Слуцкого, его лакримоза по своим стихам-жертвам. Методика Слуцкого роднит его с Хлебниковым. Согласно Михаилу Эпштейну, для Хлебникова "анималистические образы становятся... тем, чем являются числа для математика: способом наиточнейшего описания всех отношений действительности, но не количественных, а качественных, бытийных"⁴⁹. Для Слуцкого лошади становятся способом наиточнейшего описания действительностей его творческого процесса и построения системы, через которую проявляется его бытийное миросозерцание. Перейдем к комментарию.

* * *

Слуцкий писал:

Созреваю или старею –
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился.
Я-то думал, что я прорвался.
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.
Я, шагнувший ногою одною
То ли в подданство,
То ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в пространство.

Это стихотворение комментировалось нами неоднократно⁵⁰. Не включенное Болдыревым ни в один из отдельных сборников поэта, включая 3-томник, оно занимает в системе Слуцкого место "Шма", являясь дополнением и комментарием к "Лошадям в океане". Проследим эту связь, никогда до сих пор в литературе о Слуцком не замеченную. Стихотворение было впервые опубликовано в сборнике "Менора: еврейские мотивы в русской поэзии" в 1993-м году, где помеченное звездочкой оно указывает на то, что публикуется впервые, и было предоставлено Болдыревым. Оно не было включено в достаточно обширную, собранную Болдыревым подборку еврейских стихотворений Слуцкого в альманахе "Год за Годом", приложении к журналу "Советиш Геймланд", 89-го года. Показательно то, что Болдырев прождал три года после смерти Слуцкого, чтобы обнародовать эти еврейские стихи. Возможно он обнаружил "Созреваю или старею" позже. Отдал ли сам Слуцкий их ему, останется, скорее всего, не отвеченным вопросом. Вероятно, он сознательно включил еврейские тексты исключительно в еврейские антологии, рассчитывая на их распространение только в узких кругах. В "Меноре" также указывается на то, что существует вариант стихотворения под названием "Уриэль Акоста". Раз он был известен редакторам, почему они не включили его в "Менору" – очередная загадка⁵¹. Этот вариант, в напечатанном виде, находится в двух местах. По-русски он приводится в романе Григория Свирского "Прорыв", второй книги трилогии "Ветка Палестины"⁵²; в переводе на английский он цитируется в статье Шимона Маркиша, русский оригинал которой не сохранился⁵³. Таким образом, приводя здесь это стихотворение в его полной форме, мы предлагаем читателю забытый и неизвестный текст:

Созреваю или старею –
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился.
Я-то думал, что я прорвался,
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а зарвался...
Я читаюсь не слева направо,
По-еврейски: справа налево.
Я мечтал про большую славу,
А дождался большого гнева.
Я, шагнувший ногою одною
То ли в подданство, то ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в Пространство...

Разница между двумя вариантами в четыре строчки. Создается впечатление, что следует говорить не о двух стихотворениях, а об одном, под названием "Уриэль Акоста". Скорее всего, Слуцкий написал лишь второй вариант, но так как стихотворение передавалось устно и возможно было записано лишь одним Слуцким (Маркиш и Свирский цитируют его по памяти), эти строчки, как в игре в испорченный телефон, стерлись. Подобная судьба постигла и довоенные еврейские стихи Слуцкого. Четыре строчки поразительны. Они напрямую связывают "Уриэля Акоста" с "Я не могу доверить переводу", в котором Слуцкий, перекрестившись в советскую ересь и русскую поэзию, открестился от практики перевода как принципа еврейской метапоэтики русского поэта. Здесь, символически возвращаясь под маской раскаявшегося конверсо Уриэля Акосты, чью биографию он мог читать по-русски в 64-м году⁵⁴, в никогда по сути не оставленное им еврейство, Слуцкий окончательно сливает свой стих и перевод. Дабы добраться до смысла стихотворения, его следует перевести с еврейского. Свирский, читая его политически, утверждает, что оно было написано в 1953-м году; Маркиш указывает на начало 60-х. Напомним, что для понимания Слуцкого, чьи стихи представляют одно нерасторжимое целое, даты, как и при интерпретации библейского текста, принципиально не важны. Предистория создания стихов отходит на задний план; они предстают единой общностью, хотя и не всегда связной и одноголосой. Важно то, что прочитывать это стихотворение как гражданский документ, как голос проснувшегося советского еврейства в корне ошибочно⁵⁵.

В "Уриэле Акосте" метапоэтика скрещивается с еврейством, и Книга Бытия Слуцкого отсылает к самой Торе. "Я читаюсь... по-еврейски" подразумевает не "меня читают", что было бы политическим заявлением в контексте послевоенных антисемитских кампаний, а "меня следует читать", что является воплощением метапоэтики. С какого еврейского Слуцкий требует перевести себя? С языка Библии. "Уриэль Акоста" это стихотворение о грехопадении и возжелании славы, об осквернении святого ересью. В нем Слуцкий прочитывает сквозь призму своей поэтической судьбы 32-ю главу библейской Книги Исхода: историю о золотом тельце, парадигматическое библейское повествование о еврейском идолопоклонничестве и нетерпении. Так "я читаюсь не слева направо,/ по-еврейски: справа налево" является, с одной стороны, утверждением еврейского метапоэтического кредо Слуцкого, а с другой, техническим приемом, вводящим в текст стихотворения библейскую цитату – кружком, который на странице Талмуда сигналит о присутствии библейского текста. Как и в Талмуде, библейскую сноску следует перевести (русский Слуцкого – это арамейский раввинов) и расшифровать.

Чем было это страшное представление, как не полем столкновения между святым и земным, будним и горним? Слово "гнев" – "аф", который Господь обрушивает на народ, предавшийся идолу, повторяется в главе о тельце пять раз, более, чем в каким-либо другом эпизоде Библии. Оно употребляется три раза по отношению к Богу и два – к Моисею, уничтожившему скрижали Завета, увидев пляшущий перед золотым истуканом народ. Слуцкий уподобляет себя древним израильтянам, обуянным жаждой сомнительной славы у подножия синайской горы, и окончательно приведенным в чувство гневом пророка, Создателя и санкционированной Им резней (Исход 32:27-35). Слава, о которой мечтал поэт – это и русская поэзия, и тиран, которого он, прислушиваясь к истории, вывел победителем в поединке с Превышним. Слуцкий подчеркивает ее советскость, раздающуюся библейским церковно-славянским эхом. Ведь само слово "слава" в Библии – "кавод" – является одним из атрибутов Бога. Лицезрея Господа, Моисей зрит его "славу": "И сказал тот: покажи мне славу Твою. И сказал Он: Я проведу пред лицом твоим всеблагость Мою и провозглашу по имени: "Господь пред тобою" (Исход 33:18-19)⁵⁶. Таким образом, "большая слава" недаром подразумевает тирана ("Уволенная и отставленная,/ лежит в подвале слава Сталина")⁵⁷, которого Слуцкий нарек Богом, тогда как гнев единолично принадлежит Иегове, вернувшему себе свои права и вершащему суд над когда-то гордым поэтом ("Шел корабль, своим названьем гордый..."). Таким образом слава, метапоэтическое лейтворт "Лошадей в океане", разрастается, становясь одновременно и библейской цитатой, и комментарием к ней.

По окончании поэт-еврей возвращается в пространство. "Глория", большая слава, причалившая к берегу, утонула в песке подданства и гражданства. Пространство, которое у Свирского идет с большой буквы, становится новой землей обетованной. В контексте еврейского языка Слуцкого "безродье родное" означает не пустую область иудаизма, каковой цивилизация отцов должна непременно представляться обрусевшему поэту, а Ханааном – родной землей, исконно данной праотцам, но ставшей безродной во владении идолопоклонцев. Именно в пространство – землю Ханаанскую – Господь обещает Моисею вывести народ Израиля. Само прилагательное "обширная" – "рехава", применяемое к Земле (Исход 3:8), и глагол "расширить границы" – "ярхив/hирхив" (Исход 34:24) происходят от корня р-х-в, означающего в Библии пространство, в частности земное, "рахавей-арэц". Поэт оказывается удачливей и прозорливей пророка; согрешивши, Моисей умирает на границе с землей, текущей молоком и медом; умирает, узревши ее, в отличие, напомним, от лошадей, "не увидевших земли". Поэт возвращается в нее, неизвестную и вместе с тем досконально изведанную, что его стихотворение – восстановленная, обновленная слава, подтверждает. Итак, "Уриэль Акоста" является комментарием к "Лошадям в океане": их дополнением и исправлением. Метапоэтическое, библейское (перевод и оригинал), и еврейское сходятся в его точке, расширяющейся в пространство. Тогда как в рамках системы Слуцкого "Лошади в океане" являются частью его Книги Бытия, то "Уриэль Акоста" стоит в центре его Книги Исхода, искупляющей провалы поэта, вернувшегося из изгнания. В "Розовых лошадях" Слуцкий предпримет попытку реанимировать своих лошадей, канувших на дно.

* * *

До сих пор не знаю,
отчего были розовы лошади эти.
От породы?
      От крови,
      горящей под тонкою кожей?
Или просто от солнца?
Весь табун был гнедым,
      вороным и буланым.
Две кобылы и жеребенок
розовели, как зори
      в разнооблачном небе.
Эти лошади держались отдельно.
Может быть,
      ими брезговали вороные?
Может быть,
      им самим не хотелось к буланым?
Может быть,
      это просто закон мирозданья –
масть шла к масти?
Но среди двухсот тридцати
            коннозаводских,
пересчитанных мною
            на долгом досуге,
две кобылы и жеребенок
розовели, как зори,
развевались, как флаги,
и метались языками
            большого пожара.

Это стихотворение подверглось обсуждению всего раз, в 98-м году в газете "Завтра". Владимир Бушин, рьяный русский националист, поэт, фронтовик, которому Николай Глазков, которого Слуцкий считал своим поэтическим учителем, посвятил эпиграмму,⁵⁸ писал о нем:

"О чем странный стишок и кто сей поэт-анималист? Вы все поймете, если я скажу, что он – Борис Слуцкий, напечатано это в 1972 году в журнале "Юность", где поэзией ведал Натан Злотников. Тогда евреев в стране было примерно два с половиной миллиона – "две кобылы и жеребенок", а все остальное население – примерно 230 миллионов. Причем гнедые, т.е. рыжие или бурые, это можно считать, что русские и другие славяне. Вороные, т.е. черные, это, скажем, черноволосые тюрки. Буланые, т.е. желтоватые, это калмыки, буряты и другие представители желтой расы. Все тщательно обдумано. А как возвышенно и проникновенно сказано о кобылах и жеребенке! Они розовы, а не буланы, у них тонкая кожа, горящая кровь, они подобны зорям, флагам, языкам "большого костра", под которым, конечно же, надо понимать мировое еврейство. А остальные 230 – обычные лошади...

Вот к каким каббалистическим ребусам прибегали поэт-коммунист и беспартийный интернационалист, чтобы воспеть вековечный "закон мирозданья" – обособленность, неслиянность тонкокожих евреев с прочим "коннозаводским" населением – и восславить их великую спасительную роль для всего человечества..." ⁵⁹

В этой же статье Бушин отдает дань тем "мужественным бунтарям"-евреям в истории, среди которых он упоминает и Уриэля Акосту, которые не побоялись отступиться от своего племени, заклеймив его "косные эгоистические догмы". Спорить с позицией Бушина смехотворно и вместе с тем хочется воскликнуть строками Слуцкого:

Люблю антисемитов, задарма
Дающих мне бесплатные уроки,
Указывающих мне мои пороки
И назначающих охотно сроки,
Которые сведут меня с ума.

Но я не верю в точность их лимитов -
Бег времени не раз их свел к нулю -
И потому люблю антисемитов!
Не разумом, так сердцем их люблю.⁶⁰
Добавим еще из стихотворения менее известного, но в чем-то более глубокого:
Сады плодоносят скорей и скорей,
Кулаки своих яблок стиснув,
Пробуждаются, как в еврее еврей
Под влиянием антисемитизма...

Тяжелые яблоки висят
И объявляют: зреем.
А я доволен, что первым
Сад
Сравнил в стихах с евреем.⁶¹

Бушин привлек внимание к "странному стишку", прочитав его сквозь призму антисемитской аллегории. Как уже отмечалось выше, стих Слуцкого противится любой аллегоризации, будь она юдофильская или юдофобская. Возвращаясь к вопросу о роли Болдырева в несостоявшейся перепубликации стихотворения, создается впечатление, что Болдырев просто-напросто не понял его, усмотрев в нем, скорее всего, как и Бушин, потаенный еврейский смысл, который его отпугнул. Одно дело стихи Слуцкого о евреях времен борьбы с космополитами и дела врачей, которые Болдырев читал в этом сугубо узком контексте, или даже стихи о Холокосте, преподносимые им как военные, другое – еврейская "скрытопись" (термин Дмитрия Сухарева)⁶². Уравнивать Болдырева и Бушина нелепо. Бушин, русский шовинист, стремится вывести все еврейское на чистую воду; Болдырев, русский интеллигент, скорее всего либерально настроенный, старается приуменьшить еврейский фактор, представив его как недолговечный атавизм в биографии русского поэта⁶³. И Болдырев, и Бушин не попадают в цель. "Розовые лошади" являются одним из центральных поздних стихов Слуцкого, той точкой, которая замыкает треугольник, начатый "Лошадьми в океане".

Пройдет шесть лет после публикации стихотворения в "Юности" и Слуцкий перестанет писать. Тишина, когда "ни одна не напишется строчка", о которой он пророчествовал в "Загадке славы", войдет в свои права. Повторим, что в корне его трагедии, уже неоднократно нами обсуждавшейся, лежало окончательное осознание Слуцким того, что "его еврейскому мирозданию не прижиться на русской почве"⁶⁴. В совершенно неизвестных, по крайней мере полностью, "Стихах о евреях и татарах", написанных Слуцким за год до начала войны и опубликованных впервые в 93-м году Викторией Левитиной, которой они были посвящены, он писал: "Я и сам пишу стихи по-русски / по-московски, а не по-бобруйски,/ хоть иначе выдумал я их"⁶⁵. От этих строк до "я читаюсь не слева направо,/ по-еврейски: справа налево" – миг. В конце пути, однако, перевод с еврейского на русский окажется недостаточным, тогда как русское слово еврейским оригиналом не станет.

На краю у бездны, чье имя Слуцкий намеревался узнать ("Гибели наперерез...") ⁶⁶, он недаром вернулся к своим лошадям, отказываясь оставить их прахом. Он совершил это в двух местах – в открытую в "Про меня вспоминают...", напечатанном в 73-м году и написанном, таким образом, практически одновременно с "Розовыми лошадьми", и метапоэтически, зашифровано – в "Розовых Лошадях". В стихотворении 73-го года он писал:

Про меня вспоминают и сразу же про лошадей
Рыжих, тонущих в океане.
Ничего не осталось – ни строк, ни идей,
Только лошади, тонущие в океане.

Я их выдумал летом, в большую жару:
Масть, судьбу и безвинное горе.
Но они переплыли и выдумку и игру
И приплыли в синее море.

Мне поэтому кажется иногда:
Я плыву рядом с ними, волну рассекаю,
Я плыву с лошадьми, вместе с нами беда –
Лошадиная и людская.

И покуда плывут – вместе с ними и я на плаву:
Для забвения нету причины.
Но мгновения лишнего не проживу,
Когда канут они в пучину…⁶⁷

В "Стихах о евреях и татарах" Слуцкий, подобно Иезикиелю, мессиански предвидел: "Из синтеза простейших элементов/ воспрянет вновь Еврей как таковой". Так и лошади возвращаются в жизнь наперекор беде и изворотам творческой судьбы Слуцкого (выдумки и игра), но значительно то, что остаются они в море в вечной поэзии. Слуцкому не дано было восстановить свой дом в русском песке, но и не удалось закончить строение в еврейском пространстве земли обетованной. Он, оставшийся на берегу "читателем многих книг"⁶⁸, претендует на бессмертие в единственной славе – Слове. Лошади – альфа и омега поэта. Однако картина, рисуемая Слуцким, – это всего лишь мираж, ибо она скрывает сложности и изъяны его творческой судьбы, прокомментированные выше. То, что произошло с лошадьми, далеко не "безвинное горе". Потому, ему кажется лишь "иногда", что лошади оживают. Мы знаем, что описываемое им – сон, ибо в "Теперь Освенцим часто снится мне...", опубликованном в 69-м году, он скажет о сне, как о плаваньи:

Дорога через сон куда длинней,
Чем наяву, и тягостней, и длительней.
Как будто не идешь – плывешь по ней,
И каждый взмах все тише и медлительней. ⁶⁹

Слуцкий также понимал, что забвение – непременный, неизбежный и даже желанный конец судьбы поэта ("Я был плохой приметой..."⁷⁰, "Начинается длинная, как мировая война...", "Загадка славы"), и потому предчувствие того, что лошади канут в пучину, как только наступит пробуждение, неминуемо станет явью. Поэт и его лошади замолкнут, будут "бушевать в безвестности" ("Предтечи")⁷¹, но навсегда ли?

"Слова считаю, ворошу...", – напишет Слуцкий в последней тетради своих стихов. Именно это он производит в "Розовых лошадях": "Но среди двухсот тридцати/ коннозаводских,/ пересчитанных мною/ на долгом досуге..." Как и "Лошади в океане", "Розовые лошади" – это и воплощенное повествование (230 – совершенно точная сумма), кадр из "синема верите", и, прежде всего, воплощенная метапоэтика. Коннозаводские лошади – это стихи, слова, но не те, что ропща, пошли на дно. Поэт, ошарашенный видом розовых лошадей, отказывается разгласить, "отчего были розовы лошади эти". Как и в "Лошадях в океане", он требует от читателя проявить смекалку. Можно предположить, что одним из источников выбора их странной масти являются "Белые стихи" Самойлова, где

...по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея словно рука балерины,
Уши словно чуткие листья,
Ноздри словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.⁷²

Но здесь Самойлов сознательно подражает, с одной стороны, Рембо, а с другой – сюрреалистам, чью поэтику Слуцкий не принимал ("Ни смутные волхвования,/ ни сюрреализма каша/ нашей цивилизации/ впрок никогда не шли")⁷³. Их корни лежат в другом. Числа и цвета объединяют два лошадиных стихотворения. В "Лошадях в океане" животных тыща и четыре тыщи копыт. Как уже отмечалось, цифра эта, безусловно, символическая, как сорок в Пятикнижии⁷⁴. Цвета в "Лошадях в океане", однако, даны неточно, по поводу чего, как мы помним, недоумевал Твардовский: "Но рыжие и гнедые – разные мести", – говорит он в заметках Слуцкого. Здесь же масти/цвета четко разграничены: гнедой, вороной, буланый и розовый. Кто же эти два розовых чуда, кобыла и жеребенок?

В "Розовых лошадях" происходит трансформация: тыща становится двойней. Розовые лошади – это оставшиеся в живых, это выплывшие со дна, напомним, дна поэзии "лакированной действительности" ("Лакирую действительность...")⁷⁵, стихи-повстанцы или по-слуцки – "политруки". Технически розовый цвет – это соединение красного с белым. У Слуцкого же он рождается в результате скрещения гнедого и рыжего, но и небесно-белого: розовеют они в "разнооблачном небе". В отличие от "Про меня вспоминают...", где воскрешение лошадей происходит во сне, здесь их выживаемость телесна, осязаема, неприступна и по-библейски освященна. В Торе святость означает отделенность от остального мира и несоприкасаемость с ним. В своем одиночестве розовые лошади святы. Их розовый цвет – сгусток всего того, из чего состоит поэтика Слуцкого. Развевающиеся флаги напоминают советский иконостас – "Купание красного коня"⁷⁶, а большой пожар – войну, но и крушение поэтического здания Слуцкого. Включает он, наверное, и память о "пропавшей оседлости" ("Черта под чертою...")⁷⁷. И все же еврейское присутствует в стихотворении, прежде всего, метапоэтически и подспудно: и в связи с "Уриэлем Акостой" через "Лошадей в океане", и в упоре на историческое выживание и мессианское воскрешение мертвых. Талмудическая легенда гласит о том, что мир покоится на тридцати шести праведниках, так называемых ламед-вавниках, остающихся в живых после каждой новой катастрофы. Буквы "ламед" и "вав" соответствуют цифре 36 в ивритском алфавите. Хочется верить, что Слуцкий недаром воскресил своих лошадей в двух – матери и сыне. Цифра 2 соответствует в выученном Слуцким "древнем языке" ("Переобучение одиночеству")⁷⁸ букве "бет" – второй по порядку в алфавите, но первой в Торе: "Бэрэшит..." "Вначале...". Так "Розовые лошади" приводят Книгу Бытия Слуцкого на круги своя.

Составляя себе родословную в русской традиции, Слуцкий писал:
Российские модернисты
были ясны и толковы,
писали не водянисто
и здравого смысла оковы,
пусть злобствуя и чертыхась,
но накрепко пригвоздя,
они наложили на хаос,
порядок в нем наведя.
          ("Ответственные повествования...")

Усмирить хаос – задача, неподвластная поэзии, учитывая, что первозданный беспорядок бросал вызов самому Богу. Мифы об укрощении Создателем хаоса были изъяты библейскими редакторами из древних еврейских нарративов о сотворении мира. Обрывки описаний борьбы между Всевышним и хаотическими силами сохранились в Псалмах, Книге Иова; они были продолжены гностиками и древней Каббалой. В "Бытии" же Бог создает все из ничего. Слуцкий часто корил себя за лавирование, но стихи его все же по-богоборчески дерзки и по-лошадиному ретивы – "норовиты"⁷⁹. Произнесши у пропасти, "Я теперь не прошедшее – давно прошедшее"⁸⁰, он вывел формулу своей системы, возомнившей придать смысл его страшному времени, ублаживши его хаос. Бог же был устранен или сам "устранился", а мир полетел в "бездну" ("Бог был терпелив, а коллектив...")⁸¹. Не сохранивши себя от бездны молчания, не возродив эпоху, Слуцкий навечно освятил своих лошадей в розовом свете. Но "счастья все ж они не принесли" жаль стало не их, а поэта.

Октябрь 08, Портланд

УМЕР БЕНЕДИКТ САРНОВ

 Памяти Бенедикта Сарнова

 Николай Руденский (в блоге Свободное место) 20.04.2014

Бенедикт Сарнов прожил 87 лет - столько же, сколько его предшественник Корней Чуковский, любивший повторять: "В России надо жить долго". Книги Сарнова о Зощенко и Мандельштаме, поражающие глубиной и тонкостью мысли - и литературной, и исторической, и социальной, - писались "в стол" и увидели свет только после краха советской системы. Однажды в начале 90-х один знакомый Бенедикта Михайловича, не чуждый тоски по советскому прошлому, поинтересовался, какой гонорар он получил за одну из этих книг, и, узнав, что сумма была ничтожная, с торжеством спросил: "А сколько бы ты получил за такую книгу при Брежневе?" И услышал в ответ: "За такую книгу при Брежневе я получил бы срок".

По счастью, Сарнов дожил до более или менее свободных времен и сумел написать и издать книги, не только обогатившие отечественное и мировое литературоведение, но и ставшие огромным (и пока, увы, недооцененным) вкладом в осмысление российской истории XX века – а значит, и нашей современности. Наверное, автор фундаментального четырехтомника "Сталин и писатели" с горечью осознавал, что его анализ взаимоотношений между властью, искусством и обществом в нашей стране не теряет актуальности.

Мне посчастливилось лично знать Бенедикта Михайловича - и могу сказать, что в жизни он был таким же, как в книгах и статьях: мудрым, ироничным, увлекающимся, сомневающимся... Речь его, как и тексты, была насыщена историко-литературными ассоциациями и цитатами. И сейчас мне хочется повторить поэтическую фразу: "Не говори с тоской: их нет,/ Но с благодарностию: были".

Это одна из последних статей Сарнова.

Правда торжествует

Бенедикт Сарнов, 07.08.2013

Бенедикт Сарнов. Фото с сайта http://zelikm.com

РЕКЛАМА

У знаменитого нашего драматурга Александра Володина незадолго до смерти родилась - лучше сказать, сложилась - небольшая книжечка, которую он назвал "Записки нетрезвого человека". Так обозначил он этот жанр - собрание разных мыслей, приходивших ему в голову. И есть там у него такая запись:

Правда потом почему-то обязательно торжествует. Почему-то обязательно. Но почему-то обязательно потом.

Грустная эта сентенция рифмуется с народной поговоркой: "Бог правду видит, да не скоро скажет".

О том же и знаменитая реплика Корнея Ивановича Чуковского, которую он не уставал повторять:

- В России надо жить до-олго!

Когда в разгар перестройки главный редактор журнала "Октябрь" Анатолий Андреевич Ананьев объявил, что собирается публиковать в своем журнале роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", все, кто знал о судьбе этого арестованного романа, затаив дыхание ждали, удастся ему осуществить этот фантастически смелый по тем временам проект или так все это и останется благими намерениями, которыми, как известно, вымощена дорога в ад.

И сразу же возникло первое затруднение.

- Они просят у меня рукопись, - растерянно говорила дочь Гроссмана, Екатерина Васильевна. – А где я ее возьму?

Собралась комиссия по литературному наследию замученного писателя. Стали думать да гадать: как быть? Какой найти выход из этого непростого положения?

Самый влиятельный член той комиссии - кажется, на тот момент даже ее председатель - Лазарь Ильич Лазарев сказал, что мы (комиссия) должны обратиться в КГБ с официальным запросом: потребовать, чтобы они вернули арестованную рукопись крамольного романа.

- Ты с ума сошел! – сказал тогда ему я. - Если мы пойдем этим путем, публикация романа отложится еще на четверть века.

И предложил другой, самый простой и, как мне тогда казалось, самый правильный путь: взять западное издание романа, отдать машинисткам и перестуканный на машинке экземпляр представить в журнал, сказав: вот она, рукопись!

Не знаю, последовала тогда Екатерина Васильевна этому моему совету или в редакции "Октября" без меня додумались до такого простого решения, но другого варианта тут быть не могло: в основу журнальной публикации, конечно же, было положено западное издание.

Но признаться в этом они не могли, а на вопрос, откуда взялся у них текст, по которому они печатают роман, отвечали уклончиво: "По случайно уцелевшему следу".

Помнится, я тогда сказал моему другу Лазарю, что если бы мы пошли, как он предлагал, официальным путем, то есть обратились в КГБ с требованием вернуть рукопись, до возвращения ее ни он, ни я, не дожили бы.

Он и не дожил.

А я вот - дожил ("в России надо жить до-олго!") и, вспоминая тогдашние наши разговоры и споры, думаю: как бы радовался он сейчас, когда это наконец случилось!

По всему выходит, что я, доживший до этого радостного события, должен теперь радоваться за нас обоих.

Я и радуюсь.

Но горька эта моя радость.

***

Итак, зловещее ведомство разжало свои стальные челюсти и выпустило на волю полвека назад изъятую у автора рукопись.

Арестованный роман (наконец-то!) вернули.

Но кому вернули? Читателю?

В том-то и дело, что нет.

О том, чтобы роман "Жизнь и судьба" дошел до читателя, позаботились в свое время совсем другие люди. И первым из них был сам его автор.

Когда Солженицын вступил в открытую борьбу с властью, я (не я один, конечно), восхищаясь его мужеством, с горечью и досадой вспоминал Василия Семеновича, который, как мне тогда казалось, не предвидя возможного поворота событий, был в полной растерянности и сразу сдался: сам, собственными руками, отдал кагэбэшникам все экземпляры рукописи своего романа. Вот Солженицын – тот все знал, все предвидел. И встретил удар во всеоружии. И победил. А Василий Семенович в той же ситуации, как болтали тогда многие на прочно вошедшем в интеллигентскую речь приблатненном жаргоне, оказался лохом, фраером.

Но по прошествии времени выяснилось, что "лохом" и "фраером" Василий Семенович отнюдь не был. Тоже все предвидел и к тому, казалось бы, совершенно непредсказуемому обороту, который приняли события, хорошо подготовился.

***

В один прекрасный день на пороге квартиры Владимира Войновича – без предупреждающего о предстоящем визите телефонного звонка (позвонить Войновичу было невозможно, потому что телефон у него в то время был отключен) – появилась Инна Лиснянская, жена Семена Липкина. В руках у нее была тяжелая авоська. А в авоське – рукопись арестованного гроссмановского романа.

Цель этого визита была ясна: Семен Израилевич, которому покойный Василий Семенович доверил рукопись, завещав ему ее сохранить и при первой же возможности напечатать, решил наконец, что время это пришло. А Войнович был единственным из его друзей и знакомых, к кому он мог с этим обратиться.

Войнович принял это как руководство к действию. Но прежде чем найти способ переправить рукопись за границу (такие возможности в то время у него уже были), надо было переснять текст романа на пленку.

Поначалу он надеялся, что решит эту техническую задачу самостоятельно. (Не так-то много вокруг него было людей, которым он мог бы доверить эту тайну, чтобы взять их себе в помощники.) На первых порах, помню, он привлек к этому делу знакомого нам обоим диссидента - Игоря Хохлушкина. Но Хохлушкин вскоре объявил себя русским националистом и как-то быстро исчез с нашего горизонта. А Войнович тем временем окончательно убедился, что в одиночку ему с этим не справиться. И тогда он подключил к этому делу Андрея Дмитриевича Сахарова и Елену Георгиевну Боннэр, а им фотографировать страницы машинописи помогал еще один человек - друг Андрея Дмитриевича, физик и правозащитник Андрей Твердохлебов.

Переправили отснятый материал Войнович и Сахаровы за границу в 1975-м. И почти сразу мы узнали, что посланный в виде пленки текст романа до тех, кому он был адресован, дошел.

Говоря "мы", я имею в виду узкий круг (узкий – в России) читателей "Континента". Уже в 1976-м на страницах этого журнала появились две главы из каким-то чудом вдруг оказавшегося на Западе арестованного гроссмановского романа. Главы эти, к сожалению, мало что говорили о масштабе и выдающихся художественных достоинствах этого утаенного от читателя произведения.

То, что редактор "Континента" (им был Владимир Максимов) выбрал для публикации именно эти, едва ли не самые бледные и невыразительные главы пропавшего романа, наводило на мысль, что, публикуя их (не опубликовать все-таки не мог), он хотел как-то смикшировать, приглушить значение этого события.

Тем не менее две главы из романа были все-таки напечатаны. И впервые на страницах печати появилось новое авторское его заглавие: "Жизнь и судьба".

На том, однако, все сразу и кончилось.

Прошел год... Другой... Третий... А книга все не появлялась. И возникло явственное ощущение, что не только на родине писателя, но и там, на вольном Западе, Гроссмана тоже "придушили в подворотне".

А было так.

Ограничившись публикацией двух, мягко говоря, не самых сильных глав гроссмановского романа, полный его текст Максимов послал главе американского издательства "Ардис" Карлу Профферу, сопроводив его, надо думать, не слишком горячей, можно даже предположить, что скорее кислой рекомендацией.

Там он и утонул.

В один из приездов Карла в Москву я спросил у него, почему он не напечатал роман Гроссмана. Он ответил: "Сам я его не читал, а мои сотрудники, которые прочли, сказали, что это неинтересно".

Я бы не стал попрекать Максимова тем, что он не передал текст романа какому-нибудь другому русскому издателю. Кому еще, кроме Проффера, мог он его передать? Ведь все (ну почти все) другие русские издательства за границей в то время уже контролировались Солженицыным. А Солженицын исходил из того, что во второй половине века на свет может явиться только один великий русский роман. И этим единственным великим русским романом, разумеется, должно стать его "Красное колесо".

Не стану утверждать, что Солженицын сам вмешался в это дело, каким-нибудь личным распоряжением преградил гроссмановскому роману дорогу к читателю. Но ему и не было нужды лично в это вмешиваться. Все это без всяких слов и специальных распоряжений понимала и из этого исходила вся его идеологическая обслуга. Гроссман им был "не свой", и одного этого было уже вполне достаточно.

Итак, шли годы, а роман Гроссмана по-прежнему оставался неопубликованным.

Войнович, быть может, не без некоторых к тому оснований, полагал, что одной из причин того, что роман на Западе завяз, было плохое качество посланной им туда плёнки. И он решил предпринять еще одну попытку.

То ли в 1978-м, то ли в следующем, 1979-м, кто-то вывел его на человека, который мог выполнить эту работу на самом высоком уровне. Это был ленинградский литератор Владимир Сандлер. Тоже не профессионал, а любитель. Но любитель такой, с каким не всякий профессионал мог бы сравниться. Во всяком случае, аппаратура у него была первоклассная.

Сандлером вся эта работа была проделана заново, и отснятая им новая пленка тоже была отправлена на Запад.

В этой акции принимала участие приятельница Войновича, время от времени наезжавшая в Москву славистка, аспирантка Венского университета – Розмари Циглер. Возлагая на нее это поручение, Войнович сказал:

- Это великий русский роман. Он во что бы то ни стало должен быть напечатан.

Розмари ответила коротко:

- Я поняла.

Пленку с текстом романа она передала австрийскому атташе по культуре Йохану Марти. И когда эта пленка благополучно пересекла государственную границу, ее миссия на этом как будто была закончена. Но помня о том, что сказал ей Войнович и что она ему ответила, она этим не ограничилась и сделала больше, гораздо больше, чем можно было ожидать. ОНА НАШЛА ИЗДАТЕЛЯ.

Хозяин небольшого русского книгоиздательства L’Age d’Homme в Лозанне (Швейцария) Владимир Димитриевич, которому Розмари вручила драгоценные пленки, понял и оценил значение романа неизвестного ему русского писателя. И сразу без колебаний решил, что он его издаст. И в 1980 году, СПУСТЯ ПЯТЬ ЛЕТ после того как она оказалась на Западе, эта многострадальная рукопись наконец стала книгой.

***

Думая об этой страшной судьбе, не могу не вспомнить о стократ более страшной судьбе другого нашего классика.

В тот день, когда следствие по делу Исаака Бабеля было закончено и дело было передано в высшую инстанцию - следственную часть Главного управления госбезопасности, - Исаак Эммануилович написал заявление на имя "Народного Комиссара внутренних дел Союза ССР", которым в то время был Берия.

В этом заявлении, помимо выбитых у него под пытками признаний, содержалась такая душераздирающая просьба:

Я прошу Вас, гражданин Народный Комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи. Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти - результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем, во многих отношениях типичном, о пути, приведшем к падению, к преступлениям против социалистической страны. С мучительной и беспощадной яркостью стоит он передо мною; с болью чувствую я, как возвращаются ко мне вдохновение и силы юности, меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь.

Жутью веет от этой дикой смеси вынужденной лжи и напраслины, которую он готов на себя взвести, с искренним криком души. Это ощущение какого-то жуткого кошмара, перед которым меркнут самые мучительные сны Достоевского, возникает не только из-за противоестественности такой смеси, но еще и потому, что два эти разных, несовместимых "состава" этой бабелевской "исповеди" слиты в один так плотно, что даже самым тонким скальпелем текстологического анализа их трудно, а иногда и невозможно разделить.

Это был крик! Последний, предсмертный вопль: "Делайте со мной что хотите, избивайте, пытайте, унижайте, только – "не троньте мои чертежи!", оставьте мне мои черновики, мои рукописи!"

Он, конечно, понимал - не мог не понимать - всю бессмысленность, безнадежность этого своего обращения - знал ведь, с кем имеет дело! Но боль от сознания, что рукописи могут пропасть, страстное желание сохранить над ними свою власть, не отдать их, как говорил Есенин, "в чужие руки" было сильнее логики, сильнее здравого смысла, сильнее инстинкта жизни, сильнее гордости и чувства собственного достоинства.

Вряд ли это могли понять те, к кому он обращался. Но почуять это они могли: ведь палач лучше, чем кто другой, знает, куда надо ударить пытаемого, чтобы он испытал самую острую, самую непереносимую боль.

Сработала ли тут сила инерции бездумного и бездушного бюрократического механизма, или это было проявлением повышенной мстительности и злобности, особо изощренного, целенаправленного палаческого садизма - но этот последний, самый страшный для Бабеля удар они ему нанесли.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ВДОВЫ БАБЕЛЯ АНТОНИНЫ ПИРОЖКОВОЙ

Я попыталась разыскать рукописи. Но на мое заявление в МГБ меня вызвали в какое-то подвальное помещение, и сотрудник органов в чине майора сказал:

- Да, в описи вещей, изъятых у Бабеля, числится пять папок с рукописями, но я сам лично их искал и не нашел.

Тут же майор дал мне какую-то бумагу в финансовый отдел Госбанка для получения денег за конфискованные вещи.

Ни вещи, ни деньги за них не имели для меня никакого значения, но рукописи... И тогда впервые, год спустя после реабилитации Бабеля, я обратилась в Союз писателей, к А.Суркову. Я просила его хлопотать от имени Союза о розыске рукописей Бабеля.

Председателю Комитета государственной безопасности генералу армии Серову было направлено письмо:

"В 1939 году органами безопасности был арестован, а затем осужден известный советский писатель тов. Бабель Исаак Эммануилович.

В 1954 году И.Э. Бабель посмертно реабилитирован Верховным судом СССР.

При аресте у писателя были изъяты рукописи, личный архив, переписка, фотографии и т.п., представляющие значительную литературную ценность.

Среди изъятых рукописей, в частности, находились в пяти папках: сборник "Новые рассказы", повесть "Коля Топуз", переводы рассказов Шолом-Алейхема, дневники и т.п.

Попытка вдовы писателя - Пирожковой А.Н. получить из архивов упомянутые рукописи оказалась безуспешной.

Прошу вас дать указание о производстве тщательных розысков для обнаружения материалов писателя И.Э. Бабеля.

Секретарь правления Союза писателей СССР

(А. Сурков)"

На это письмо очень быстро пришел ответ, что рукописи не найдены. Ответ - того же содержания, что был дан и мне, а быстрота, с которой он был получен, говорит о том, что никаких тщательных розысков и не производилось.

Я стала подозревать, что рукописи Бабеля были сожжены, и органам безопасности это хорошо известно. Однако есть случаи, когда ответ об изъятых бумагах гласит: "Рукописи сожжены. Акт о сожжении № такой-то". Так, например, ответили Борису Ефимову на запрос о рукописях его брата Михаила Кольцова.

Однажды, уже году в 1970-м, ко мне пришла молоденькая сотрудница ЦГАЛИ, куда я решила дать кое-что из рукописей Бабеля. Она мне рассказала, что рукописи арестованных писателей все же находятся, иногда поступают от частных лиц, а иногда из архивов КГБ. Быть может, когда-нибудь найдутся и рукописи Бабеля.

Я сказала:

- Если бы мне разрешили искать их в архивах КГБ, то я потратила бы на это остаток своей жизни.

- И я тоже! - с жаром воскликнула она.

И было так трогательно слышать это от совсем молодой девушки из ЦГАЛИ.

Но надежды на то, что рукописи уцелели, теперь уж нет.

В 1987 году, надеясь на изменившуюся ситуацию в стране, я снова подала заявление с просьбой о поиске рукописей Бабеля в подвалах КГБ.

В ответ на мою просьбу ко мне домой пришли два сотрудника этого учреждения и сказали, что рукописи сожжены.

(Антонина Пирожкова. Семь лет с Исааком Бабелем. New York, 2001. С. 129–131)

Литературовед Сергей Поварцов, положивший много труда на изучение жизни и творчества Бабеля, в одной из последних своих работ рассказал о более поздних попытках отыскать рукописи расстрелянного писателя:

Вопрос этот неоднократно (и в разное время) поднимался перед руководством КГБ, однако безрезультатно. Виталий Шенталинский, проделавший огромную работу по вы¬явлению рукописей и документов советских писателей в фондах ФСК-ФСБ, вынужден был признать: рукописей Бабеля там нет. За исключением вещдоков - паспорта, профбилета и медицинской карточки - все изъятое при обысках на даче и городской квартире было передано младшему лейтенанту 3-го отделения 2-го отдела ГУТБ Г. Кутыреву. Следователь Акопов, принимая дело Бабеля от следователя Н. Кулешова для дальнейшего "производства", 10 сентября 1939 года уведомил своего начальника капитана ГБ Б. Родоса: "Вещественных доказательств при деле нет, в материалах обыска имеется личная переписка и рукописи трудов".

Итак, осенью 1939 года рукописи, записные книжки, письма, фотографии, деловые бумаги были еще целы и хранились, по-видимому, в 12-м спецотделе. Потом все исчезло. Спустя шесть десятилетий к поиску подключился Шенталинский, он принял реальные меры к установлению истинных причин исчезновения архива Бабеля. Надежда оставалась: в деле писателя нет справки об уничтожении (сожжении) рукописей...

Знаменитый роман Булгакова внушил нам, что "рукописи не горят". И так хочется верить, что вдруг случится чудо и пять изъятых при аресте Бабеля папок (на самом деле их было не пять, а ДВАДЦАТЬ ДВЕ!) с его рукописями когда-нибудь еще отыщутся.

"Ко мне домой, - рассказывает Антонина Пирожкова, - пришли два сотрудника этого учреждения и сказали, что рукописи сожжены".

Но можно ли верить сотрудникам "этого учреждения"? На протяжении многих лет они морочили вдове голову, лгали, то подсылая к ней людей, уверявших ее, что Бабель жив, то официально сообщая ей взаимоисключающие, а значит, заведомо лживые сведения о причине и дате его смерти.

Почему же их версию о судьбе бабелевских рукописей мы должны принимать на веру? Уж не потому ли, что время от времени мы слышим от них, что теперь они другие - не те, какими были в те жуткие времена?

Но мы-то знаем, что не другие, а те же самые. Даже от той, старой клички своей не хотят отказаться: как и встарь, с гордостью именуют себя чекистами.

***

Да, в России надо жить долго. Но и это не всегда помогает.

Не так давно умершая Антонина Николаевна Пирожкова прожила на свете СТО ОДИН ГОД. Но и при таком нечасто встречающемся долголетии вытащить из тайников "этого учреждения" рукописи покойного мужа ей не удалось.

Сейчас в Россию приехал (из США, где он живет) внук Бабеля Андрей. Он собирается предпринять еще одну отчаянную попытку добраться до рукописей деда.

Может быть, у него это и получится.

Дай-то Бог!