ГЕЙДАР ДЖЕМАЛЬ ПРОТИВ РУССКОЙ ИМПЕРИИ

Интереснейший, на мой взгляд, материал. Мы узнает, что Россия, завоевав Кавказ, совершила военное преступление, что, собственно, сама Российская империя была агентом Германии. Мы узнаем, что распад нынешний России неминуем, что евреи (Ротшильды) скопили в Китае 30 тысяч тонн золота и готовы поработить весь мир... В общем, какие проблемы стоят перед Кремлем, в попытке противостоять мировому джихаду ислама.

16.09.2013 | 18:03

Позиция

В гостях: Гейдар Джемаль

В студии: Екатерина Родина, Юрий Будкин

Ю.БУДКИН: Это программа «Позиция». «Русская служба новостей». В студии Юрий Будкин. Наш гость - председатель Исламского комитета России Гейдар Джемаль. Гейдар Джахидович, добрый вечер.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Добрый вечер.

Ю.БУДКИН: Первая тема – это то, что произошло в Чечне, где после реконструкции открыли мемориал в Дади-Юрт – памятник чеченским женщинам, которые отомстили российским солдатам за уничтожение одноименного села. Сегодня об этом много спорят. Но событие было. Об этом сообщается на сайте правительства Чечни. Как к этому относиться?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Ну, насколько я понимаю, речь идет о Кавказской войне?

Ю.БУДКИН: Да.

Г.ДЖЕМАЛЬ: И речь идет о «подвигах» генерала Ермолова.

Ю.БУДКИН: Для кого-то в кавычках, для кого-то нет. Это тоже вопрос.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Генерал Ермолов, который являлся, бесспорно, расистом и империалистом, по стандартам XX века – это военный преступник. И, конечно же в современных условиях, если бы такой генерал проявился, его бы, наверняка, ждала участь военных преступников на Балканах.

Ю.БУДКИН: Генерал Ермолов был в XIX и события были в XIX веке, а памятник в XXI.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Правильно. Тем не менее, генерал Ермолов был военным преступником XIX века. Генерал Ермолов был расистом и империалистом. И его так сказать «заслуги» перед Отечеством были жестко оценены в советский период, когда в 20-30-40-е годы….

Ю.БУДКИН: То есть был какой-то кавказский трибунал по Ермолову?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Нет. Просто советская историография в первые 3 десятилетия советской власти рассматривала Кавказскую войну и шейха Шамиля как национально-освободительную войну и шейха как героя этой национально-освободительной войны. Затем Берия и Сталин, исходя из того, что они начали переводить формат большевистской революционной страны в новую империю, восстанавливать стандарты золотых погон и министерств, они переоценили шейха Шамиля – объявили его английским агентом, и тех, скажем, философов и теоретиков, которые разрабатывали его образ, как образ героя национально-освободительного движения, ну, например, Гейдар Гусейнов – вице-президент Азербайджанской академии наук – они подверглись шельмованию, и Гейдар Гусейнов странным образом покончил собой в 50-е годы в кабинете. То есть, это предмет жестких идеологических споров. Но личность Ермолова была настолько одиозна, что признавали даже служившие под его началом офицеры.

Ю.БУДКИН: Но девушки, которых вспоминают сегодня, и ради которых стоит этот памятник, девушки ведь убивали не Ермолова, русских солдат, которые шли по приказу Ермолова.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Эти аргументации вы бы предъявили белорусским партизанам, которые убивали немецких солдат, шедших по приказу Гитлера, вместо того, чтобы убивать самого Гитлера.

Ю.БУДКИН: Но Германия и Белоруссия – это не одна страна.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Я вам предлагаю оценить как бы аргументацию собственную с точки зрения вот такой логики. Почему белорусские партизаны атакуют немецких солдат, которые являются беззащитными молодыми людьми, мобилизованными собственным государством, посланными в войну, которая им не нужна, вместо того, чтобы убивать всяких Кохов, Мильхов, или начать с Гитлера.

Ю.БУДКИН: Но 638-й тут же вам пытается возражать по поводу Ермолова как военного преступника, потому что все-таки это разные века, и по современным нормам военными преступниками были все военноначальники прошлого.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Это, действительно, так. Но тем не менее, Ермолов особо выделялся на этом фоне, потому что он ввел, так сказать, систему геноцида, которая потом была институционализирована только во время англо-бурской войны, то есть, это выжигание посевов, это уничтожение мирного населения.

Ю.БУДКИН: Почему Ермолов в Чечню пришел?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Дело в том, что Россия управлялась династией Романовых, которая на самом деле имеет германские корни. И собственно, царская империя, которая была так впечатляюще на первый взгляд, и которую до сих пор рекламируют как образец такой византийской грандиозности в эпоху модерна – она на самом деле находилась под внешним управлением этой грибницы, западной империалистической грибницы. Не случайно Ленин называл Россию слабейшим звеном в империалистической цепи угнетения. Кавказ был необходим этому.

Ю.БУДКИН: То есть набегов со стороны Чечни на местные сёлы не было. Это был лишь повод?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Какие местные села? Россия долго двигалась на Кавказ, отгрызая часть за частью до тех пор, пока она не дошла до глубинных горных районов. Завоевание Кавказа было необходимо для того, чтобы вырваться на оперативный простор для оказания давления на Иран и Османскую империю.

Ю.БУДКИН: И все-таки, прежде, чем мы сейчас уйдем на рекламу, ваша позиция – открывать памятник чеченским женщинам, которые убивали в XIX веке русских солдат – это нормально?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Дело в том, что регионы, входящие ныне в состав России, не обязательно имеют представление об истории такое, как это официально подается в стандартном курсе истории в российских школах. Скажем, Казань представляет себе падение Казани под ударом Ивана Грозного несколько иначе, допустим, чем это преподается в московской школе на уроках истории. И более того, я, наверное, вас удивлю, но даже мордва и чуваши, возможно, имеют разночтения с официальным курсом. Это нормально. Если даже в советскую эпоху…

Ю.БУДКИН: Но это подчёркивание в данном случае, подчёркивание вот этих разногласий в истории.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Я считаю, что Рамзан Кадыров открытием этого мемориала на самом деле борется за то, чтобы стандарты хищнические, канонерские – имеется в виду политика канонерок – стандарты XIX века не устанавливались в XXI.

Ю.БУДКИН: Говорит Гейдар Джемаль. Вы с ним согласны – 916-55-81. 916-55-82 – вы не согласны, вы готовы спорить в прямом эфире, но сначала проголосуйте. 9136-55-82. Все, голосование идет. Уходим на рекламу. В Чечне открыли памятник местным женщинам, которые во время Кавказской войны XXI века убивали русских солдат. Это нормально, говорит участник сегодняшней программы «Позиция» Гейдар Джемаль. 13% согласны, 87% не согласны. Именно не согласных мы ждем сейчас в прямом эфире. 4-й спрашивает: «А что, Суворов, он тоже военный преступник?» То есть, если мы уже так заговорили.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Суворов не прославился уничтожением мирного населения целенаправленным, а Ермолов имел целую стратегию, построенную на уничтожении посевов, распространении болезней, там были по принципу вот этих американских колонистов, подбрасывавших отравленные одеяла для индейцев.

Ю.БУДКИН: Вы не допускаете, что люди, которые иначе смотрят на роль Ермолова в истории, тоже могу быть правы?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Правда может быть одна: либо ты имеешь право уничтожать население захваченной территории, то есть, приходишь на чужую землю и начинаешь жечь посевы и убивать женщин и детей, либо ты считаешь, что ты так сказать, можешь это делать в порядке вещей, либо ты считаешь, что это все-таки военное преступление. Ермолов был просвещенный человек, и, кстати говоря, парадоксально при всем своем расизме и империализме он ухитрился быть при этом не лояльным к своему собственному царю. Имеется в виду его связь с декабристами.

Ю.БУДКИН: И все-таки, ведь сам Ермолов объяснял тот штурм, эти зверства, как вы говорите, дерзостью жителей Дади-Юрта. Он говорил о том, что это они, как раз нападали, что они как раз нападали на лояльных царю жителей соседних сел.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Вы понимаете, любой колонизатор, входя на чужую территорию, он всегда изумляется тому, что туземцы, оказывается, не покорные, дерзкие, сопротивляются. Индейцы устраивают там, как называется? Лонг-крик или что такое? Какого-то ручья сопротивляются полку федеральной кавалерии Соединенных Штатов. Тасманийцы тоже как-то огрызаются англичанам. Суданцы идут в атаку на пулеметы грудью. Всегда колонизаторы недовольны, что туземцы не разбегаются и не ведут себя как покорные овцы, а кусаются.

Ю.БУДКИН: Игорь пишет: «В партизанской войне мирного населения не бывает: либо союзники, либо противники. Это война».

Г.ДЖЕМАЛЬ: Партизанская война является народной войной, которая отвечает регулярной армии, пришедшей на землю этого населения с насилием.

Ю.БУДКИН: 788-107-0 – телефон прямого эфира. Добрый вечер. Алло. Вы в эфире, слушаем вас. Как вас зовут?

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте. Меня зовут Борис. Я из Петербурга.

Ю.БУДКИН: Да, Борис. Слушаем вас.

СЛУШАТЕЛЬ: Я прошу прощения. Пусть уважаемый гость нам ответит, не пора ли им вообще от нас освободиться? Не пора ли нам построить, наконец, стену между вами и нами? Я не считаю его своим. Я не считают, что мы когда-нибудь сможем нормально жить при таких отношениях.

Ю.БУДКИН: А что это за отношения?

СЛУШАТЕЛЬ: Гейдар Джемаль сейчас в таком порядке назвал сначала татар, потом чуваш, потом мордва – это же план, как будет наступать на Россию вся их организация.

Ю.БУДКИН: То есть вы знаете про мордву. Я понял, спасибо. Гейдар Джемаль, прошу вас.

Г.ДЖЕМАЛЬ: В высказывании нашего слушателя Бориса из Петербурга прозвучало ключевая фраза. Он предлагает построить стену.

Ю.БУДКИН: Между нами и мордовскими исламистами.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Между нами и кем угодно. А это означает, что у него модель мышления сформирована израильским опытом. То есть, он фактически является проводником чисто израильских методологий в нашей стране.

Ю.БУДКИН: Но все-таки, Денис 21-й обращает внимание вот на что: «Значит, в одном из регионов России героями признаются те, кто убивал русских. Представителей русских войск, российских – не важно. Речь не об этом.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Чтобы снять пафос я вам напомню, что Салават Юлаев – руководитель башкирского восстания, который боролся против упомянутого Суворова, он тоже убивал русских солдат, и он до сих пор считается героем в Башкирии.

Ю.БУДКИН: «И это нормально, когда детям, - пишет Денис 21-й, - с молоком матери объясняют: русские - захватчики у нас?»

Г.ДЖЕМАЛЬ: Да не русские-захватчики, а империалистическое руководство Санкт-Петербурга, германская династия псевдо-Романовых – вот она и являлась проводником царской империалистической политики, которая была заклеймена и осуждена в позитивные демократические десятилетия советской власти. Потом уже при застое, при, так сказать, строительстве империи и подготовке ее будущего разрушения, естественно, все это было переоценено. Но я считаю, что 20-30-40-е годы российско-царская история получила совершенно правильную оценку.

Ю.БУДКИН: 432-й пишет: «Хорошо. Но национальный вопрос сегодня и без того напряжен. Зачем по сути подливать бензин в огонь сейчас? Ведь этого можно не делать громко?»

Г.ДЖЕМАЛЬ: Дело в том, что женщины – это наиболее яркий представитель именно народной войны. То есть, можно, допустим, сказать, что да, когда собрались мужчины, создали партизанский отряд и так далее – это банда, это какие-то незаконные вооруженные формирования. Напомню, что в немецко-оккупационной документации партизаны именовались террористами и бандитами. Это совершенно нормально для любой оккупационной силы. Но когда речь идет о женщинах, сказать, что это незаконное вооружённое формирование и банда, уже сложно. Потому что женщины как бы представляют субстанцию, самый дух и суть народа, борющегося за свое выживание на своей земле. И поэтому если уж говорить о том, что на самом деле исторически было совершено очень много несправедливости и в том числе военных преступлений против Чечни и других кавказский народов, напомню здесь еще и черкесов, подвергшихся совершенно четко и однозначно, геноциду, и изгнанных в значительной части на территорию Османской империи, выброшенных со своей территории. Если мы говорим о том, что мы должны осудить эти вещи, мы должны осудить это именно в интересах примирения. А если мы будем под ковер заметать мусор, то это будет настоящее разжигание.

Ю.БУДКИН: Но нет ли в интересах примирения некого одностороннего движения, когда одни всегда захватчики, а другие всегда пострадавшие?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Извиняюсь, с одной стороны великая империя с гигантскими ресурсами, а с другой стороны – маленький народ, который отбивается примитивными, архаичными средствами.

Ю.БУДКИН: 788-107-0 – телефон прямого эфира. Слушаем вас, добрый вечер.

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте.

Ю.БУДКИН: Как вас зовут?

СЛУШАТЕЛЬ: Андрей. Москва. Я хочу сказать Гейдару: не в ту сторону куда-то клонит, понимаете. А если по логике взять, понимаете, Ермолов там жестоко – не сразу было жестоко, Гейдар, не сразу, понимаете. И судя по тому, что эта тактика подействовала, видимо, только так с ними и можно, только так они и понимают и какие подлятины устраивали чечены и другие, ингуши. И почитайте записи офицеров той войны, насколько коварен и хитер был народ. Там гуманизмом и не пахнет. Это какой-то шовинизм, граничащий с фашизмом, понимаете.

Ю.БУДКИН: Гейдар Джемаль, прошу вас.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Меня поражает каша, которая царит в мозгах нашего слушателя, который обвиняет подвергающиеся уничтожению малый народ в фашизме, и восхваляет тактику могил и тактику поголовно выжженной земли в качестве гуманной альтернативы. То есть, на самом деле, именно на таких заблудших умах, заблудших душах и строится безнаказанность империализма, как я считаю.

Ю.БУДКИН: Гейдар Джемаль - председатель Исламского комитета России. Это программа «Позиция». Сейчас реклама, потом продолжим. Продолжаем. С нами Гейдар Джемаль. 247-й пишет: «По вашей логике тогда следующим памятником в Чечне может появиться памятник женщинам-снайперам».

Г.ДЖЕМАЛЬ: Не будем так далеко заходить, потому что это логика, так сказать, спецслужб, которые строят альгаму и сочиняют дело, исходя из презумпции аналогию. Пока что такого памятника нет. Когда будет такой памятник, мы будем говорить о нем отдельно. А сейчас это памятник женщинам, которые в XIX веке боролись против геноцида своего народа.

Ю.БУДКИН: 465-й пишет: «Как раз после спокойного отношения к появлению таких памятников, появляются танцующие лезгинку где-нибудь на Красной площади или центральных улицах, потому что так они считают нас проигравшими».

Г.ДЖЕМАЛЬ: Видите ли, я ничего плохого в лезгинке не вижу. Потому что, например, лезгинка – это гораздо более трезвый, организованный танец, чем выплясывание какого-нибудь подгулявшего пьяного коренного хама. А такую картинку можно достаточно часто встретить на тех же самых улицах.

Ю.БУДКИН: Следующая тема по поводу Сирии. Сирия подтвердила готовность выполнить план по разоружению, согласованный Россией и США - сегодня об этом сообщают, - но только после утверждения в Совете безопасности ООН. Это по сути российский план. Как вы оцениваете роль российской дипломатии: это успех, победа?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Понимаете, здесь же есть картинка, которая идет, что называется, для широкого общественного мнения. А есть, что называется, тайная дипломатия, закулисье. Прежде всего, сам этот план удается потому, что в нем заинтересован Обама, который, как известно, боролся всеми силами, как кот, которого запихивают в валенок, он, оттопырив четыре лапы не давал себя подтолкнуть к удару по Сирии.

Ю.БУДКИН: А потом сказал – а вот еще и русские предлагают.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Русские предлагают и, кроме того, Конгресс как-то там долго там чего-то затягивает эту тему. В-общем, он ее заматывал. Почему он ее заматывал? Потому что если бы он ввязался в агрессию против Сирии, то он оказался бы крайним в итоге, то есть это был бы провал демократов на выборах 14 года, это были бы колоссальные имидживые потери для конкретно него и для Соединенных Штатов. И, естественно, это была бы победа евро-бюрократии и Международного валютного фонда, который стремился поставить Саммерса на место Бернанки возглавить федеральную резервную систему. Сейчас в результате того, что Обама с помощью Путина и так же при тайной, скрытой поддержке – не будем этого забывать, это почему-то не упоминается в широких СМИ, массовых – при поддержке Ирана и Китая, это не надо выкидывать, сбрасывать со счетов. В результате Саммерс пишет письмо с просьбой освободить его от предложения ему поста председателя федеральной резервной системы. То есть, это конкретный успех администрации Обамы, который не дал МВФ поставить своего человека на федеральную резервную систему.

Ю.БУДКИН: Но ведь Сирию все равно потом будут бомбить.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Да не будут ее бомбить.

Ю.БУДКИН: Почему?

Г.ДЖЕМАЛЬ: А с какой стати?

Ю.БУДКИН: Потому что это не нужно Путину и Обаме?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Потому что это не нужно Путину, Обаме, Китаю и Ирану.

Ю.БУДКИН: Но если так, тогда это огромный успех русской дипломатии.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Нет, это скажем так, огромная победа тех сил, которые противостоят Международному валютному фонду, евро-бюрократии Брюсселя и сговору глобальных спекулянтов. Потому что глобальные спекулянты – они реально вели, они реально стоят за проектом бомбежки Сирии.

Ю.БУДКИН: Тогда мы должны понять, а вот инициативы, которые наше внешнеполитическое ведомство представляет, они ставят нас лидерами только на сирийском направлении или в той борьбе, о которой говорите вы, с евро-бюрократией и так далее?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Они не ставят нас лидерами, потому что, конечно, большинство моих слушателей могут со мной не согласиться, но поскольку здесь мы защищаем позицию, я должен в этом плане быть совершенно открытым. Я считаю, что в этом конфликте, как и в других конфликтах сегодня Россия является младшим партнером Китая. Мы привыкли воспринимать….

Ю.БУДКИН: Россию мы видим, а Китай – нет.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Китай почему-то стоит за кадром – это его собственный выбор. Он и в голосовании в Совбезе ООН оценивается как последовавший за Россией, то есть Россия голосует против, вето накладывает, ну и как бы Китай вдогонку, как сателлит.

Ю.БУДКИН: Старший брат, который не выходит из комнаты, получается.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Китайцы действуют сейчас в таком ключе почему? Потому что на самом деле именно Китай является центром сопротивления МВФ сегодня со своей зоной юаня, со своим колоссальным золотым резервом, который там под шумок они сосредоточили у себя более 30% мировых запасов физического золота. И кроме того, Китай продолжает оставаться крупнейшим товарным производителем мира. И, на самом деле существует такая смычка: Россия, которая уже перестала поставлять технологии, но все еще является сырьевой подпиткой, и китайская всемирная кузница, которая стремительно приобретает на уровне военно-промышленного комплекса такой высоко-технологический пик.

Ю.БУДКИН: О каких-то особых успехах внешнеполитической дипломатии России нельзя, она не в лидерах, она под Китаем, по сути? Такова ваша позиция?

Г.ДЖЕМАЛЬ: Россия представляет собой определенную связку, огромную связку евразийскую, которая выражается во внешнем плане в лице ШОС, и в лице ОДКБ. Но я хочу отметить, что по сравнению с НАТО и с Евросоюзом это еще очень рыхлая и малопродуктивная, малоэффективная система.

Ю.БУДКИН: И причем Россия от Китая зависит как младший брат? Я вернусь к этой формулировке.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Россия – дипломатический партнер Китая в целом ряде вопросов и сегодня смычка КНР-РФ он как бы попадает в повестку дня Обамы, который тоже отбивается от наступления евро-бюрократии.

Ю.БУДКИН: В общем, Россия не на первых ролях – это позиция Гейдара Джемаля. 916-55-81 - вы с ним согласны. 916-55-82 – вы не согласны и готовы спорить по этому поводу. Прямо сейчас информационный выпуск, после этого продолжим. Продолжаем программу позиция. С нами председатель Исламского комитета России Гейдар Джемаль. До информационного выпуска была высказана позиция Гейдара Джемаля по поводу успехов российской дипломатии на сирийском направлении. Вы говорите о том, что успехи может быть есть, но везде Россия вторична, она зависит от интересов более крупных игроков. Так ведь? Результаты голосования – 52-48. 52% с вами согласны, 48% готовы спорить по этому поводу. 788-107-0 – вы не согласны с Гейдаром Джемалем. Добрый вечер.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый день. Не согласен. Меня зовут Николай, Москва. Мне хотелось просто уточнить, фонд МВФ был создан на конференции под председательством Англии и Америки. Гейдар Джемаль утверждает, что Америка сейчас борется с этим фондом, хотя в этом фонде находятся все активы, получается, Европы, золотовалютные резервы всех стран 188, которые входят в этот Фонд.

Ю.БУДКИН: Понятно, Америка не может бороться сама с собой, по сути.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Золотовалютные резервы там не находятся и активы. Вообще не понятно, где они находятся, потому что, например, Китай открыто врет о своих золотовалютных резервах – он постоянно выдает смешную цифру 1000 тонн, в то время как неофициально известно, что он сосредоточил, сконцентрировал в своих руках более 30 тыс. тонн золота. И эта скупка, и переправка золота в Китай через Гонконг продолжается. Это прямая смычка с Ротшильдами, которые противостоят, в частности, МВФ, и которые на этом направлении имеют общую повестку и общий интерес с Обамой. Как Обама защищает просто долларовую зону, которая угрожает МВФ. Ссылка на то, кто и когда создавал МВФ – она некорректна, потому что в нашем мире все очень динамически меняется. Еще несколько лет назад Ротшильды и МВФ были как бы заодно. Но сегодня существует ожесточенная борьба между по крайней мере тремя такими экономическими макрокланами. Потому что приближающаяся глобальная депрессия фактически заставляет вот эти кланы вцепиться друг другу в горло, потому что база так сказать получения доходов с мира, она сокращается постоянно. Поэтому если в одном направлении идет наступление на права низов, то есть сокращение социальных льгот, пенсий и так далее, всюду выходят широкие массы с протестами – это одно направление. Другое направление – это раскол в стане управляющего класса. И вот этот раскол сегодня порождает очень мощные пертурбации. Почему Ротшильды выбрали Китай для того, чтобы сконцентрировать там золотой запас? Потому что Китай сегодня единственная страна, которая обладает достаточно мощным военным и политическим ресурсом, чтобы защитить эти золотовалютные резервы, точнее золотые резервы, которые туда сводятся и концентрируются там. Китай тоже не сам по себе. Китай тоже является пешкой на шахматной доске. Потому что сегодня игроками являются не страны, не империи, а правящие кланы.

Ю.БУДКИН: 788-107-0 - телефон прямого эфира. Если вы не согласны с Гейдаром Джемалем, то есть готовы отстаивать успехи российской дипломатии. Добрый вечер. Алло. Не слышно. 788-107-0 - телефон прямого эфира. Добрый вечер.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый вечер. Абсолютно не согласен. Нам в Сирии абсолютно интересно, что сирийские войска уничтожали исламских террористов. Как говорит Мусин, который недавно вернулся оттуда, там воюют, по крайней мере, около 4 тыс. татар, азербайджанцев, киргиз, которые приехали отсюда.

Ю.БУДКИН: Успехи российской дипломатии в чем?

СЛУШАТЕЛЬ: В том, что мы сохранили ситуацию, когда их убивают, а они не совершают теракты здесь.

Ю.БУДКИН: Неожиданный поворот. Гейдар Джемаль, прошу вас.

Г.ДЖЕМАЛЬ: Это обычная и довольно такая распространенная точка зрения. Я думаю, что она не чужда, в том числе и дипломатам, причем не только российской, но и американской стороны. Но я бы хотел сказать следующее, что и Асад и Иран, при том, что он противостоит Западу в целом, я уж не говорю про Россию, Китай, США и т.д. - это все части и элементы глобальной системы, в том числе и Асад. Просто период кризиса системы некоторая часть системы требует удалить гнилой элемент как Асада, а другая его защищает. А вот те, кто воюют с Асадом – это строго антисистемные силы.

Ю.БУДКИН: Гейдар Джемаль - председатель Исламского комитета России был сегодня в программе «Позиция». Я благодарю вас. Спасибо.

СВИДЕТЕЛЬ ВЕКА - ВЛАДИМИР ФРИДКИН

Одно дело - учебники истории. Другое - исторические документы. Перед вами великолепный образчик этого жанра.

Владимир Фридкин

Записки спецприкрепленного

От автора | Вспоминать прошлое надо весело. Пушкин сказал: “что пройдет, то будет мило”. Но бывает не до смеха. Был со мной такой случай. В советское время приехал ко мне в институт видный американский физик. Социализма он не знал и всему у нас удивлялся. Как-то сидя в комнате моей аспирантки, спросил про нашу плановую экономику. Дескать, кто подсчитывает, сколько из Мурманска нужно привезти селедок в Воронеж, из Одессы — апельсинов в Ленинград, а из Ташкента — ковров в Киев. Аспирантка ответила: “Никто не подсчитывает. Все товары свозят в Москву. Люди приезжают, покупают и развозят по домам, кто куда”. Американец удивлялся, а присутствующие смеялись. На следующий день меня вызвали в партбюро и дали нагоняй за то, что не работаю с аспирантами. Какой уж тут смех… Смех сквозь слезы. Но это уже не из Пушкина, а из Гоголя.

Все, что здесь написано, не анекдоты, а истинная правда. Я сохранил и настоящие имена. Хотя и не все. Читатель может подумать, что написанное — слабое подражание “Запискам сумасшедшего” Гоголя. Смею заверить — нет. Ну кто же станет (да и сможет) подражать Гоголю? И потом, если бы Гоголь встал из гроба (в котором, говорят, он уже раз перевернулся, и делают страшное заключение, что его похоронили еще живым), то он не только не смог бы написать и опубликовать “Записки”, но не узнал бы места, куда занесла нас его птица-тройка. Вот в такое время мы еще недавно жили. О нынешнем времени речи нет.

Подъезд жилого дома

“Кормушкой” называли спецстоловую Академии наук. В то уже далекое время в Москве было много таких столовых: в ЦК, в Совмине, в Министерстве обороны... И все они были “спец”. Есть хотелось всем, а магазины пусты. Тогда деньги еще не стали зелеными, и их печатали свободно, сколько нужно. А нужно столько, чтобы вовремя каждому выдать зарплату. Говорят, настоящие деньги должны быть обеспечены золотом. Старые деньги не были обеспечены ничем, даже сосисками. Помню, как в магазине, на углу дома, где мы жили, раз в неделю выстраивалась длинная очередь за сосисками. Соседка немедленно сообщала жене и почему-то шепотом:

— В нашем сосиски дают, надо взять.

Я спросил жену, почему “взять”, а не “купить”. Жена, лингвист, объяснила, что тут простая семантическая связь. Покупают то, что продают. А берут то, что дают. То, что давали, сосисок не напоминало ни по вкусу, ни по запаху. У настоящих сосисок даже кожица вкусно хрустит на зубах, а у этих какая-то полиэтиленовая кишка. По поводу этих несчастных сосисок рассказывалось много анекдотов. Был один с бородой. Муж приходит домой и видит жену в постели с любовником. И так спокойно, прислонясь к косяку двери, говорит:

— Вы тут прохлаждаетесь, а за углом сосиски дают.

Я, физик, не очень разбираюсь в экономике. Но раньше обходились как-то и без экономики. На наши деньги нечего было купить, разве что “взять”, да и то по случаю. Впрочем, помню несколько исключений. Например, мороженое зимою. Выходишь, бывало, в двенадцать ночи из метро в трескучий мороз и вокруг табором — мороженщицы. Все в валенках до колен, в тулупах с накинутыми поверх белыми халатами, голова укутана, глаз не видно, изо рта — пар столбом. Греются, как в старину извозчики, приплясывая на месте и хлопая себя рукавицами по толстым бедрам.

— Кому эскимо сливочное в шоколаде!

Тут скрывалась какая-то тайна: мороженое темной ночью в лютый мороз... Но, повторяю, в экономике я не силен.

В спецстоловых сосиски были настоящими. Их готовили из мяса, и они пахли коптильным дымком и детством. Перед войной меня, ребенка, родители водили в закусочную у Никитских ворот и с удовольствием смотрели, как я уплетаю сосиски и густую жирную сметану из граненого стакана. А во времена “кормушки” настоящие сосиски для спецстоловых готовил особый цех на мясокомбинате. Он тоже был “спец” и назывался “микояновским”.

В спецстоловых ели не только настоящие сосиски. Там ели все: икру, севрюгу, миноги, рябчиков с брусничным вареньем, судаков под польским соусом и вообще всякий дефицит. Дефицитом называлось то, что в обыкновенных магазинах для обычных людей иногда давали (или, как еще говорили, “выбрасывали”), а чаще и не давали, и не выбрасывали. По Москве ходил тогда такой еще анекдот. Болгарин гуляет по городу и слышит: “Яблоки выбросили”. Он входит в магазин, смотрит на яблоки и говорит: “Да, такие у нас тоже выбрасывают”.

Академическая “кормушка” находилась на Ленинском проспекте, почти напротив магазина “Москва”. Теперь там — частный ресторан с шикарным мраморным подъездом. У подъезда стоят официанты, молодые прыщавые люди в черных брючках и белых рубашках с черными бабочками. К тротуару припарковано несколько иномарок. Летом — столики под пестрыми заграничными тентами, за которыми пьют пиво. И ничто не напоминает того, что здесь было: длинного ряда унылых окон, кое-где разбитых, старательно завешанных белыми занавесками с входной дверью на углу, похожей на подъезд жилого дома. Вывески никакой не было.

Черные “Волги” съезжались к “кормушке” к часу дня. К этому времени у подъезда жилого дома уже стояли в ожидании обеда несколько академиков и членов-корреспондентов. Приходили и доктора наук. Они здесь были на птичьих правах и им требовалось специальное прикрепление. Их так и называли здесь — прикрепленные. Ровно в час дверь открывалась и публика валила в прихожую. Там была раздевалка, а в углу сидела кассирша Зина. Зина знала всех в лицо, пропуска не требовалось. Если вкусный запах привлекал внимание случайного прохожего и он заглядывал в зал, Зина его строго останавливала:

— Гражданин, вам что? Здесь — учреждение.

И гражданин, тоскливо оглядев нарядные столы, извинялся и уходил. Обстановка внутри поразительно контрастировала с унылым непривлекательным видом снаружи. Пятнадцать столов размещались в двух комнатах. В большой проходной комнате стоял старинный резной буфет. В нем за стеклом мерцали хрустальные бокалы, вазы и бутылки с дорогим армянским коньяком и сухим вином “Гурджаани”. Впрочем, за обедом пили боржоми, а вино и коньяк — редко, по особому случаю. Во второй комнате висели две картины в тяжелых музейных рамах, изображавших голландское изобилие: россыпь фруктов, жемчуг устриц, надрезанный лимон и гирлянды фазанов. На белоснежных скатертях стояли фужеры и эльбрусами возвышались тугие накрахмаленные салфетки. Посреди стола — стакан из тонкого стекла с аккуратно нарезанными бумажками. На них писали свою фамилию и меню обеда на следующий день. А само меню, напечатанное на папиросной бумаге, лежало рядом.

Из первой комнаты длинный коридор вел в помещение, где раздавались еженедельные пайки. В нем было два окна и касса. За первым окном стояла пожилая крашеная дама, набиравшая продукты для пайка. К этому окну выстраивалась очередь из жен и шоферов академиков с просторными сумками в руках. Сумки быстро заполнялись заранее упакованной снедью: цыплятами, вырезкой, рыбой, баночками с икрой, крабами и, разумеется, сосисками. По праздникам выдавали огромные, с шахматную доску, нарядные коробки конфет и печений. Во втором окне разливали в банки сметану. Банки полагалось приносить с собой. Сметана тоже была из далекого детства, густая, как мед. Деньги платили в кассу. Там сидела девушка по имени Клава. Иногда посетители что-то забывали оплатить, и крашеная дама, высунувшись из окна, кричала:

— Клава, пробей Ландау мозги!

Или:

— Клава, ты почему Федосееву язык не пробила?

Академик Федосеев был известный партийный философ. И еще:

— Клава, у Лысенко яйца не пробиты!

На этот раз Клава, к сожалению, забыла пробить яйца Трофиму Денисовичу Лысенко.

Академические жены и шоферы тут же выносили полные сумки на улицу и грузили их в машины. А прикрепленным пайков не давали, разве что по специальному разрешению. Лингвист профессор Торсуев (он был прикрепленный) однажды тихо сказал за столом:

— Половина страны получает пайки, а половина — па€€йки.

Как лингвист он тонко чувствовал ударение. Впрочем, прикрепленным свободно разрешалось брать с собой пирожки, которые выпекались в “кормушке”. Вкусные пирожки из слоеного теста с мясом и капустой были украшением институтского стола к дням рождения и защите диссертаций.

“Кормушка” менялась вместе со страной. По мере укрепления развитого социализма менялись обстановка и ассортимент. Сначала исчезли накрахмаленные салфетки. Их заменили бумажными. Потом куда-то пропали картины с голландским изобилием. В уборной вместо душистого туалетного мыла лежали серые обмылки хозяйственного. На десерт перестали подавать взбитые сливки с черносливом, из меню исчезли знаменитые микояновские сосиски. Теперь их давали только в пайке и только членам президиума Академии наук. Простым академикам и членам-корреспондентам сосиски не полагались. О прикрепленных и речи не было.

Было принято обедать за своим столом. За столом, где я сидел, к часу дня собиралась почти одна и та же компания. Что-то вроде клуба. Лицом ко мне, спиной к резному буфету сидел Петр Петрович Тимофеев, директор Института геологии. Он, видимо, проводил вечера у телевизора и любил обсуждать политические и спортивные события. Если сообщали о нападении Израиля на южный Ливан или об угрозе американцев диктаторам Каддафи и Саддаму Хусейну, Тимофеев говорил:

— Развели, понимаешь, сионизм... Пора кончать с ним, и у нас тоже. А американцев надо на место поставить. Распоясались...

Потом, прожевав кусок свиной отбивной, комментировал спорт:

— Пять диссертаций из ВАКа скопилось. Да где время взять? Каждый вечер — футбол. Наши, конечно, продуют. Где они, Сальников, Бобров? Эх, было время...

Время Петр Петрович остро чувствовал и особенно переживал эпоху Горбачева.

— Гласность, понимаешь... Кто бы объяснил, что это такое. А что, раньше правды не говорили и не писали?

Тут встревала биолог Ольга Игоревна Грабарь, дочь художника.

— Так ведь анекдот был такой. Дескать, в “Правде” нет известий, а в “Известиях” — правды.

— Глупости. На неправде социализм не построишь.

Вслух критиковать Горбачева он не решался. Сказывалось партийное воспитание. Зато всю желчь изливал на Раису Максимовну.

— А Раиса-то вчера опять в новом платье. Вот куда деньги уходят.

— Да, — вздыхал Капустин, директор Института экономики, — экономику запустили. Ведь сколько раз мы предложения наверх подавали...

И все-таки главной темой были загранпоездки. Тогда они были привилегией немногих и звучали, как сказки Шехерезады. Помню, как Верещагин, директор Института высоких давлений, рассказывал о приеме в США по поводу открытия им металлического водорода.

— Банкет закатили человек на двести в “Уолдорф Астории”. Шампанское, тосты. Вице-президент телеграмму прислал. Потом пригласили в Белый дом. Разговор был с советником Рейгана. Американцы здесь отстали. Они нас плохо понимают, пришлось кое-что втолковать...

Очень скоро выяснилось, что металлический водород был недоразумением, ошибкой лаборанта, у которого в камере высокого давления коротили контакты. Но это уже другая тема, и не об этом речь.

Академик М.А. Марков, знаменитый физик и философ, все послевоенные годы боролся за мир. Он интересно рассказывал о Пагуошских конференциях. Казалось, что Эйнштейн, Жолио-Кюри, Бернал, Теллер и Макнамара (министр обороны США) сидят рядом за нашим столом и едят паровую осетрину с картофельным пюре. Как-то Моисей Александрович вспомнил воззвание Эйнштейна. В нем говорилось, что ядерная война уничтожит цивилизацию. Наше правительство, помня указания Сталина, с этим не соглашалось, утверждая, что ядерная война покончит только с капитализмом. Однажды Марков и Топчиев полетели в Лондон на какую-то мирную конференцию ученых (видимо, в пятидесятые годы). Там им предложили подписаться под мирным воззванием Эйнштейна. Марков обратился за разрешением к нашему послу Малику. Тот отказал. Все делегации подписали воззвание, кроме советской. Дикое положение тянулось до самого конца конференции, пока от Молотова не пришла телеграмма: не подписывать.

Моисей Александрович, рассказывая забавные истории, сохранял на лице неподвижное, серьезное выражение.

— Был такой профессор Румер, сотрудник Ландау. Высокий, худой, грудь впалая... Ландау говорил, что у Румера не телосложение, а теловычитание. Его посадили в тридцать седьмом, тогда же, когда и Ландау. Вернулся он в 54-м году, пришел в ФИАН и звонит мне из проходной. Его не пропускают. Оказывается, у него вместо паспорта справка ссыльного поселенца. “Но допуск есть!” — кричит в трубку Румер. На работу его никуда не брали. Наконец он нацелился в какой-то закрытый институт системы КГБ. Я ему говорю: “Ты, что, с ума сошел?” А он: “Ну КГБ-то точно знает, что я ни в чем не виноват”.

Недавно прочел я талантливую повесть Андрея Дмитриева “Поворот реки”. И вспомнил про поворот сибирских рек. Когда-то хотели повернуть сибирские реки вспять. Тема эта горячо обсуждалась за нашим столом. Инициатором был член-корреспондент Воропаев, один из создателей этого безумного проекта. Он иногда обедал с нами. Думаю, добейся он своего, и перестройка у нас началась бы раньше. Это была вторая коллективизация, и ее бы экономика не выдержала. На Воропаева ополчился “Новый мир” во главе с писателем Залыгиным. Воропаев кипел негодованием.

— Кому вы верите? — говорил он за столом. — Залыгину? Вот послушайте, что он писал в пятьдесят восьмом году.

Воропаев раскрыл журнал и прочел отрывок из статьи “Предательству — позор и презрение”, опубликованной в журнале “Сибирские огни” и подписанной в числе других Залыгиным. В статье обливали грязью Пастернака:

“Климу Самгину, которому подобен Пастернак, кто-то из народа сказал: “Уйди! Уйди с дороги, таракан”. Уйди! — говорим мы вместе со всем советским народом Пастернаку. Не место Пастернаку в нашей стране. Он недостоин дышать одним воздухом с советским народом”.

— Теперь вы понимаете? — бушевал Воропаев. — Можно ли серьезно относиться к критике этого человека?

Наступила тишина. Илья Михайлович Лифшиц, физик-теоретик, всегда спокойный, вежливый и осторожный, сказал:

— В математике, как известно, плюс на минус дает минус. А в жизни, тем более нашей, не все так просто...

А Пастернака по-прежнему читают и, думаю, читать будут всегда. И сибирские реки текут, как текли во времена Ермака. И слава Богу.

Сиживал за нашим столом и Дмитрий Дмитриевич Благой, известный пушкинист и литературовед. Он носил пеструю тюбетейку. Она напоминала бархатную шапочку, которую академики, вроде Зелинского, носили в старину. У Дмитрия Дмитриевича была сладкая улыбка (может быть из-за золотых коронок) и хороший аппетит. Пообедав, он позволял себе высказаться. Ему очень не нравились современные авторы, вроде Бродского, Войновича, Аксенова (что касается Солженицына, то, полагаю, этого имени он вообще не знал).

— Вот прочел Аксенова “Остров Крым”. Нет, вы послушайте: “Андрей приходил к ней каждую ночь, и она всегда принимала его, и они синхронно достигали оргазма, как и прежде...” Как вам нравится эта лексика: синхронно, оргазм? И это современная литература! Мы катимся в пропасть!

По мере движения к пропасти разговоры и анекдоты за столом менялись. Даже невинные анекдоты про чукчей приобрели окраску. В конце восьмидесятых чукча на кладбище видит похороны и спрашивает: “Отчего человек умер?”. Ему отвечают: “Разве не видишь, на венках написано: от жены, от детей, от парторганизации”. И это уже рассказывали директора институтов с золотыми звездами на лацканах пиджаков.

А однажды какой-то среднеазиатский академик (тоже со звездой) рассказал о праздновании очередной годовщины советской власти в Казахстане. В огромном зале, копии зала Кремлевского Дворца съездов, на сцене сидит президиум во главе с Кунаевым. У всех строгие официальные лица. В зале — тысячи представителей трудящихся. На столе президиума — все, что положено: скатерть, графин с водой, микрофоны. Позади президиума — гигантский бюст Ленина, знамена и вытянутый в струнку почетный караул. В зале — привычная скука. А в будке, которая управляет сценой, сидит вдребезги пьяный машинист. Машинист нажал не ту кнопку, и сцена начала вращаться. Президиум поплыл и на глазах изумленных трудящихся исчез за занавесом с надписью кумачом: “Вперед к коммунизму и изобилию”. Появилась обратная сторона сцены с изобилием: длинный банкетный стол, белая скатерть, хрусталь, бутылки, закуски... Испуганные официанты в черных пиджаках с салфетками, как тараканы, разбегались во все стороны. А потом все повторилось снова: замерший президиум, Кунаев с каменным лицом, знамена, Ленин и почетный караул. В зале — мертвая тишина. Вот так и крутилась сцена, пока будку с пьяным машинистом не взломали. Потом началось торжественное заседание.

Жизнь “кормушки” менялась на глазах. Однажды (помню, что в ноябре 89-го года) за наш стол сел бывший главный редактор “Правды” Афанасьев. Из газеты его только что “ушли”. Раньше этот академик обедал в спецстоловой ЦК. “Правда”, уже не таясь, вела атаку на перестройку. И вот теперь академика перевели на научную работу. Менялась должность — менялась и “кормушка”.

А Андрей Дмитриевич Сахаров пошел “на повышение”. Когда его вернули из горьковской ссылки, академик пришел в “кормушку” за разрешением получать паек. Добрая директриса сказала, что никакого разрешения ему не требуется и что теперь он должен отъедаться. В столовую Андрей Дмитриевич не заходил. Возможно, помнил о письме группы академиков, осудивших его в “Правде” как “поджигателя войны”. Тогда все повторилось, как с Пастернаком. Положение обязывало. Но были исключения. Академик Борис Сергеевич Соколов однажды рассказал за обедом, как ему удалось спастись от позора.

— Пришли ко мне с этим письмом. Говорят, — подпишите. Вы — академик — секретарь Отделения наук о Земле. Нельзя подводить Отделение, а тем более Землю. Я прочитал текст. В нем клеймились труды Сахарова. Знаете, — говорю, — я обязательно подпишу. Но сперва прочту труды. Я их не читал. А как же подписывать, не читая? Вот прочту и тогда подпишу. Так и ушло письмо в газеты без моей подписи.

В эти перестроечные годы за нашим столом часто обедал член-корреспондент Юрий Андреевич Жданов, приезжавший в Москву из Ростова-на-Дону. Он служил там ректором университета. Сын печально известного А.А. Жданова и бывший зять Сталина был удивительно похож на отца. Маленького роста, с круглым, как будто женским лицом и с глазами, пронзительно зажигавшимися навстречу собеседнику. С улыбкой, которая раньше приписывалась обаянию партийного руководителя. У всех на памяти было преследование А.А. Ждановым великих деятелей культуры, таких как Ахматова, Зощенко, Прокофьев, Шостакович... Смелая Ольга Игоревна Грабарь однажды спросила за обедом Юрия Андреевича, как он сейчас относится к партийной критике Прокофьева и Шостаковича. Ответ члена-корреспондента поразил меня:

— Но, согласитесь, ведь Шостакович это не Верди.

За столом притихли.

— Вы безусловно правы, — язвительно сказала Ольга Игоревна. — Шостакович — не Верди. Будь он Верди, он не был бы Шостаковичем.

Наш стол обслуживала Валя, милая молодая женщина, всегда аккуратно причесанная, в белом фартуке и белой наколке. В конце обеда она вынимала счеты, щелкала деревяшками и писала сумму на листочках заказов. Какой-то американский гость, обедавший с нами, с изумлением разглядывал счеты. Он их никогда не видел и обозвал русским компьютером. Я подарил Вале калькулятор. Но он у нее не прижился. Говорят, привычка — вторая натура.

Сосиски для члена Президиума

Как-то, возвращаясь в конце семидесятых из-за границы, я читал в самолете купленную в Париже самиздатовскую книжку, где ее автор, Амальрик, ставил вопрос, просуществует ли Советская власть до 1984 года. Прилетев в Шереметьево, я оставил книжку в самолете. Побоялся пронести через таможню. Заглянут в чемодан, найдут книжку, и все — считай, отъездился. Между тем, наступил этот самый восемьдесят четвертый, а в стране ничего не происходило.

В этом году ко мне в институт приехал на несколько дней из Фрейбурга профессор Рудольф Нитше, известный кристаллограф и полиглот. Рудольф владел пятью европейскими языками, древнегреческим и русским. А надо сказать, что “кормушка” была удобным местом для обеда с иностранным гостем: прилично, дешево и близко от института. Правда, мне, прикрепленному, требовалось для этого разрешение, но его, как правило, давали. Рудольф ежедневно ходил со мной к часу дня обедать, ел икру, жареную осетрину и каждый раз удивлялся.

— Вот вы все жалуетесь. То — плохо, это — плохо. Меня называете богатым немецким профессором. А я, между прочим, икру ем в первый раз.

— Но ты можешь у себя в Германии свободно купить ее в магазине.

Рудольф остолбенело посмотрел на меня.

— Но ведь она же у нас безумно дорогая!

— А у нас в магазинах ее вообще нет, — снова возразил я.

От удивления Рудольф на какое-то время перестал понимать по-русски.

— А как же сегодня... в твоем ресторане... то, что мы ели?

Нитше перешел на немецкий, а я понял, что продолжать разговор бесполезно.

В один из дней мы сидели за моим столом и обедали. Стол обслуживала Валя. Рудольф принимал живое участие в общем разговоре. Говорить по-русски ему доставляло большое удовольствие. В конце обеда Валя наклонилась к академику Маркову и сказала театральным шепотом:

— Моисей Александрович, сегодня ваш день получать паек. Так не забудьте, что вам, как члену президиума, полагаются в пайке сосиски.

Марков посмотрел сначала на Нитше, потом на Валю и поблагодарил. По дороге в институт Рудольф долго молчал. Потом у дверей института остановился и взволнованно сказал:

— Мне надо тебе что-то сказать... я все понял. Эта власть долго не продержится.

И Рудольф в отчаянии развел руками:

— Сосиски для члена Президиума!

А я пожалел об оставленной в самолете книжке.

Как стать миллионером

Сейчас их много, миллионеров. Никто им не удивляется. А раньше, если бы меня спросили, как сколотить миллион, я бы не ответил. Да я и не думал об этом. Впервые к этой мысли подвел меня американский коллега доктор Джордж Тейлор из Принстона. А причиной всему был академик Лысенко. Тот самый. Основоположник родной мичуринской биологии и враг чуждой нам генетики. Дело было так.

В начале семидесятых Трофим Денисович стал часто приезжать в “кормушку” обедать. Разоблаченный, в зените бесславия, он еще был директором своей станции и в “кормушку” приезжал на черной “Чайке”. Помню, как, выбирая место, он остановился у соседнего стола, за которым в одиночестве обедал Михаил Владимирович Волькенштейн, физик, работавший с биологами.

— Можно? — спросил Лысенко хриплым голосом, почти присев на стул.

— Нет, нельзя, — спокойно ответил Михаил Владимирович, глядя в сторону.

Так он оказался за моим столом. Не думал я, что увижу живой портрет Лысенко. У него была внешность сельского агронома. Золотая Звезда Героя на мятом лацкане серого пиджака. Голос хриплый, какой-то пропитой. Колючие глаза с прищуром. И недоброй памяти чуб, свисавший до бровей. Только не черный, а коричневый с сединой.

Узнав, что я физик, он почему-то выбрал меня в собеседники. Пока разглядывал меню и писал на листочке заказ, задал первый вопрос:

— А вот нейтрон, он что?

Сначала я не понял, что это вопрос, и растерялся. Потом сообразил, что надо объяснить, что такое нейтрон. Я рассказал про массу, про спин, про отсутствие заряда и даже про нейтронографию.

— Все вы, физики, мудрствуете. А природа, она как есть... сама по себе. А ты их на зуб пробовал, нейтроны?

— Да что вы, что я, камикадзе, что ли?

— Камикадзе? Грузин? Ты это про кого?

Лысенко говорил мне “ты”, видимо, сразу распознав во мне прикрепленного. Разговаривая, Лысенко чавкал, мочил сухарь в борще, залезал в него рукою и доставал чернослив.

— Вот вы все гены, гены, — продолжал научный разговор академик. — А ты этот ген видел, ты его щупал?

Я старался отвечать спокойно:

— Но ведь электрон тоже нельзя ни увидеть, ни пощупать. Есть тысячи методов: фотографические треки, флюоресценция... Да и ген вот-вот увидят в электронный микроскоп.

Когда случалось хорошее настроение, Трофим Денисович шутил:

— Пригласили меня в район читать лекцию про наш племенной скот. Зал — яблоку негде упасть. Президиум, трибуна, все как полагается. Я стою на трибуне, рассказываю. Приносят и ставят стакан. Горло пересохло, — я отпил. Батюшки, так ведь спирт! Оказалось, кто-то им сказал, что я кроме водки не пью ничего.

За соседним столом посмеивались. Александр Михайлович Прохоров, наш нобелевский лауреат, как-то назвал меня консультантом Лысенко по физике. Я не обижался.

Однажды из США прилетел Джордж Тейлор. Я повел его на ланч в “кормушку”. Нас было только двое за столом. Джордж уже с аппетитом вгрызался в бутерброд с икрой, когда за стол сел Лысенко. Пришлось представить их друг другу. Когда Джордж узнал, что перед ним Лысенко, кусок бутерброда выпал у него изо рта и зернистая икра бусами повисла на подбородке. Американец оцепенел. Придя в себя, он наклонился к моему уху и спросил шепотом по-английски:

— Как, неужели это тот самый Лысенко?

— Тот самый, да ты говори громко, он по-английски не понимает.

Потом мы вышли на улицу. Джордж был возбужден и долго молчал, что-то обдумывая. “Вот она, слава Герострата”, — подумал я про себя. Вчера мы были в Большом театре, смотрели балет с Максимовой, и это не произвело на моего американского друга такого впечатления, как нынешний обед. Потрясенный Джордж молчал и в машине, которая везла нас в его гостиницу “Россия”. В те годы Управление внешних сношений Академии наук иностранным гостям выделяло машину на обслуживание. Джордж молчал. Зато шофер попался разговорчивый. Представился — Виктор Михайлович Шустов. Раньше работал в гараже ЦК, возил Брежнева и Черненко на дачу.

— Зарабатывал хорошо, 220 рублей, — рассказывал Виктор Михайлович. — На всем готовом. Выдали новое драповое пальто, ондатровую шапку. Опять же спецмагазин, заказы, подарки к праздникам. Ну все как полагается. На очередном съезде партии возил на “Чайке” гостей съезда. Тодор Живков, — тот солидный, самостоятельный. Подарил набор хрусталя на шесть персон и кожаные перчатки. Кадар — мохеровый плед и “дипломат”. А вот у американца Гэса Холла дела, видать, были похуже. Жмотился. Я его в Суздаль возил, а он мне зажигалку “Ронсон”.

Я спросил, как же он оказался на другой работе.

— Несчастный случай. Как-то поздней ночью, после очередного выезда, вышел из метро, шел домой. Подошли трое: “Дай закурить”. Потом ударили, сбили с ног. Сняли ондатровую шапку, пальто, отобрали деньги. Правда, кремлевский пропуск не тронули. Домой вернулся в семь утра, а в восемь нужно было на подачу. Опоздал. И, заметьте, пьян не был. Ну вызвали в кремлевский гараж и предложили по собственному. Там несчастных случаев не прощали. Я уж думал все, свет пора тушить. Да нет, оформили переводом к вам.

У дверей гостиницы я отпустил машину. Джордж наконец обрел дар речи и сказал:

— Я кое-что придумал, могу научить тебя, как стать миллионером.

— Ты знаешь, я как-то никогда к этому не стремился.

— Не говори глупости, — сказал Джордж. — Делать деньги — это тоже наука. Так вот. Ты видел листок с меню, который Лысенко подписал и отдал этой леди?

— Какой леди? Нашей подавальщице Вале?

— Ну да. Собери этих листков побольше. Коллекционеры в США за каждый дадут как минимум двадцать тысяч долларов.

О пользе медицинских анализов

Я уже говорил в предисловии к этим запискам, что рассказываю здесь не анекдоты, а быль. А вот это воспоминание я предварил бы эпиграфом в виде настоящего анекдота, хоть и с бородой. В Одессе — карантин: эпидемия холеры. По Привозу ходит мужик и продает говно. Ему говорят: “Ты в своем уме? Кто же это купит?” А мужик отвечает: “Кому нужен хороший анализ, тот купит”.

Лингвист профессор Торсуев обедал за нашим столом каждый день. Как и я, он считался прикрепленным. Жил одиноким холостяком в том же доме, где и “кормушка”, несколькими этажами выше. Прикрепление к спецстоловой было для одинокого старого профессора спасением. Происходил Георгий Петрович из медицинской интеллигентной семьи. Московские старожилы еще помнили его отца и деда, врачей Торсуевых. Числился он сотрудником Института языкознания, но ездил туда редко и работал дома. А в свободное время читал романы на разных европейских языках и играл на рояле. Рояль и библиотека занимали большую часть его тесной однокомнатной квартиры. Георгий Петрович был низкого роста, строен, подтянут и элегантен. После обеда пил кофе и курил. В его манере курить сигарету, держа ее в длинных тонких пальцах пианиста, и выдыхать струю дыма, приподнимая вверх голову, было что-то аристократическое.

Профессор Торсуев считался крупнейшим в мире специалистом по английской фонетике. Он мог свободно, на слух отличить южноуэльское произношение от северного, диалект Бирмингема от говора Бристоля. В Англии вышла его монография по английской диалектологии. В общем, это был настоящий профессор Хиггинс из пьесы Бернарда Шоу “Пигмалион”.

Однажды, когда уже пили кофе, Ольга Игоревна Грабарь спросила его, сколько лет он прожил в Англии.

— Я там ни разу не был, — спокойно ответил Торсуев и выпустил струю дыма. — Я вообще никогда не ездил за границу.

У сидевших за столом отвисла челюсть.

— То есть как? Не понимаю... А как же английские диалекты?

У Ольги Игоревны от волнения запотели очки.

— Это печальная история, — сказал Георгий Петрович. Он затянулся, выпустил вверх струю дыма и начал свой рассказ. — Несколько лет назад я получил от своего коллеги из Оксфорда письмо. Он сообщил, что меня избрали там почетным доктором и приглашают на один семестр прочесть лекции по английской фонетике. Ну, раз так, начал я хлопотать. Секретарь в моем институте объяснила, что надо делать. А делать надо вот что: собрать вот такую кипу бумаг. — Георгий Петрович развел ладони с зажатой между пальцами сигаретой на полметра. — Как говорят французы, ambaras de richesse¹. И все это нужно отослать в это... ну как его...

— В Управление внешних сношений, — подсказал я.

— Да, спасибо. У нас в институте употребляли аббревиатуру: “У Вэ Эс”, — сказал с расстановкой Георгий Петрович. — Да, отослать и ждать разрешения. А разрешение дают там, — и он поднял правую, свободную от сигареты руку и указал ею на потолок. — И, между прочим, среди партийных характеристик и справок должен быть медицинский анализ. За месяц я все собрал и отослал. Прошло сколько-то времени, сколько не помню. Звонок из Оксфорда. Спрашивают, когда приеду. Дескать, семестр на носу. Вы ведь знаете англичан, с их frame of mind². Они очень пунктуальны. А что я могу ответить? Я звоню туда, ну в это... опять забыл...

— В управление внешних сношений.

— Да, большое спасибо! Вот именно. Звоню в “У Вэ Эс” и объясняю свое ужасное положение. Сотрудник меня терпеливо слушает, но, чувствую, что-то тянет, медлит с ответом. И наконец говорит: “Знаете, товарищ Торсуев... знаете, что?”. Я спрашиваю: “Что?”. “Пришлите-ка нам еще один медицинский анализ”. Я поблагодарил, повесил трубку и через неделю послал новый анализ. Проходит опять время, сколько не помню. И опять звонят из Оксфорда, торопят. Ну, а что я могу им сказать, как объяснить? Я опять звоню туда... Простите, не подскажете еще раз? Вот ведь склероз...

— В управление “У Вэ Эс”.

— Да, вот именно. Я объясняю тамошнему сотруднику мое безвыходное положение, говорю ему: the all business will end in smoke³. Может быть, я ошибаюсь, но у меня сложилось впечатление, что сотрудники этой организации не говорят по-английски.

Удивительно! В общем, я все объясняю ему еще раз по-русски. И опять сотрудник что-то мямлит, и наконец: “Знаете что я предложил бы вам?”. Я радостно спрашиваю: “Что?”. “Пришлите еще раз медицинский анализ”. Удивляюсь, но, разумеется, благодарю. Через неделю новый анализ уже был там...

— В управлении “У Вэ Эс”, — подсказал я, не дожидаясь вопроса.

— Вот именно. Вас интересует, чем дело кончилось?

Георгий Петрович аккуратно затушил сигарету о пепельницу и сделал нам знак. Мы приблизили к нему головы. И он сказал вполголоса:

— Так вот. Сколько я перетаскал говна, и все напрасно.

Бывший король, а ныне трудящийся Востока

Однажды в “кормушке” я познакомился с гостьей из Парижа. Ее звали пани Джеховская. Она была директором музея Мицкевича в Париже, а в Москву приехала на два месяца по приглашению Института славяноведения. Познакомились мы уже накануне ее отъезда в Париж. Она с кем-то пришла в столовую и села за наш стол. Мы разговорились. Я спросил пани директрису, нет ли в ее музее каких-нибудь документов о Каролине Собаньской, например, ее портрета. Ведь в эту польку были влюблены и Пушкин и Мицкевич.

— Нет, ничего нет, — холодно ответила пани Джеховская. — Об этой даме мы и слышать не хотим. Ведь она была агентом КГБ.

Я с испугом огляделся по сторонам. Было это в восемьдесят третьем году.

— Что вы! — возразил я. — Собаньская жила при Николае Первом и действительно была агентом, но только Третьего отделения.

— А какая разница? — воскликнула раскованная французская гостья. — В России все возвращается на круги моя...

— На круги своя, — поправил я гостью.

Я ушел от обсуждения этого деликатного вопроса и спросил пани, как ей у нас понравилось. И она рассказала удивительную историю. Ее отец, Константин Радзивилл, потомок польских королей, жил в Литве. Когда Сталин в 1940 году “освободил” Литву, связь с отцом прервалась. В то время пани Джеховская вместе с армией Андерса находилась в Лондоне, где было расквартировано польское правительство в изгнании. Мать ее умерла в Лондоне, а от отца по-прежнему никаких вестей не приходило. Тогда через леди Черчилль ей удалось добиться свидания с премьер-министром Англии. Уинстон Черчилль послал телеграмму Сталину и запросил сведения о судьбе пана Радзивилла, потомка древней династии. Это было в 1942 году, шла война. Вскоре от Сталина пришел ответ. Сталин сообщал Черчиллю, что бывший потомок польских королей ныне является гражданином Советского Союза и трудится на благо родины в Ташкенте. И поэтому никаких оснований для беспокойства у союзников нет. Все попытки связаться с отцом ни к чему не привели. Недавно, уже в Париже, до пани Джеховской дошли слухи, что он умер в Ташкенте от голода. Когда ее пригласили в Москву на два месяца, она решила воспользоваться командировкой, чтобы поехать в Ташкент и разыскать могилу. Но поехать в Ташкент в Москве не разрешили. Тогда через знакомых в Ташкенте она узнала, что отца расстреляли в 1942 году. Какие-то влиятельные люди в Москве помогли энергичной пани затребовать дело отца из КГБ. Дело ей не показали и ограничились справкой. И вот что она узнала.

В 1942 году Константин Радзивилл работал разнорабочим на цементном заводе в Ташкенте. В том же году его арестовали. В НКВД ему предъявили обвинение в том, что он, белополяк, был связан с врагом народа Тухачевским и с его помощью организовал нападение Польши на Советскую Россию. Радзивилл отверг обвинения. Пани Джеховская закончила свой рассказ так:

— Отец ответил палачам, что он действительно поляк, а белый или другого цвета, он не знает, а также не имеет чести знать пана Тухачевского. Его реабилитировали после хрущевского партийного конгресса. А во всем виновата я…

— Да что вы? Почему?

— Я не должна была просить Черчилля. Когда Сталин узнал, что отец потомок польских королей, отца тут же расстреляли. Заметьте, — в том же году. Ведь Сталин уже тогда решил прибрать Польшу к рукам.

Пани Джеховская уезжала на следующий день, и Валя дала ей в дорогу слоеных пирожков с мясом.

Поль Адриен Морис Дирак и я

А теперь самое время сказать, откуда пришло само это слово — “кормушка”. Так прозвал спецстоловую мой учитель академик Шубников. Алексей Васильевич был гениальный кристаллограф и необыкновенный человек. В годы, когда мы встречались в “кормушке”, он был уже стар. Алексей Васильевич появлялся там с женой Яниной Ивановной. Небольшого роста, худой, красивый, с орлиным носом, он опирался на руку своей спутницы, женщины могучего телосложения, выше его на голову, которая подводила его к свободному столу.

До революции Шубников окончил Московское коммерческое училище вместе с братьями Вавиловыми. В училище своими руками сделал для Сергея Ивановича Вавилова электрофорную машину. Потом университет, аспирантура у великого Вульфа (может быть, читатель слышал о законе Вульфа—Брэгга?), участие в Первой мировой, революция, Гражданская война, тридцать седьмой год, Вторая мировая. За эти годы он потерял много родных, друзей и учеников. Одни погибли в гражданскую, другие сгинули в Гулаге. А сам он каким-то чудом уцелел и в сорок третьем году стал директором первого в мире института кристаллографии. В партии он никогда не состоял, но заместителем ему был прислан человек, которому “надлежало ведать”. Этот заместитель был кандидатом наук. В годы, когда я был молодым сотрудником, заместитель захотел стать доктором. Написать диссертацию он не мог, и ему разрешили защищать по докладу. Испуганный, я пришел после его доклада в кабинет Алексея Васильевича и высказал наивное возмущение:

— Этот человек элементарной физики не знает. Какая тут докторская?

Алексей Васильевич молча пожевал губами (так он делал, прежде чем ответить на неожиданный или глупый вопрос) и сказал:

— Да, он очень слаб... Но ведь он мой комиссар.

— А что, комиссару не хватит кандидатской степени?

На это Алексей Васильевич ничего не ответил. И посмотрел на меня с сожалением.

Он пригласил меня в аспирантуру в пятьдесят пятом году, когда ему шел семидесятый год. Тогда, в хрущевскую оттепель, он уже мог это сделать. И это несмотря на то, что его заместитель зорко охранял кадры, как тогда говорили, от “засорения”. Засорив собой кадры института, я быстро написал диссертацию по электретам. Электрет — электрический аналог магнита, и эта тема интересовала Алексея Васильевича. Незадолго до защиты шеф сказал мне:

— Вам неплохо бы доложить работу на семинаре у Капицы. По-моему, ему будет интересно.

Семинары у Капицы устраивались по средам и были известны всей Москве. На них всегда присутствовал Ландау, который у Капицы заведовал теоретическим отделом. А сам факт доклада в “капишнике” считался успехом. Академик Петр Леонидович Капица испытывал к Алексею Васильевичу не только уважение, но и признательность. Когда Сталин и Берия изгнали Капицу из его института, его приютил у себя Алексей Васильевич. Капица тогда безвыездно жил на даче и в нашем институте появлялся редко. Но память о мужестве Шубникова, видимо, сохранил навсегда.

Выслушав шефа, я испугался.

— Но захочет ли Петр Леонидович поставить мой доклад? И как это сделать?

— Не беспокойтесь, — сказал Алексей Васильевич. — Предоставьте это мне. Я позвоню ему, и вы получите приглашение.

Через несколько дней в институт на мое имя пришел конверт. Из него выпал листок, сложенный вдвое. Он где-то хранится у меня до сих пор. Вот его текст:

“Институт физических проблем им. С. И. Вавилова. В среду такого-то числа (число не помню) 1957 года состоится триста сорок второе заседание семинара. Повестка дня: 1. Поль Адриен Морис Дирак. Электроны и вакуум. 2. Владимир Фридкин. Электреты. Начало в 18 часов”.

Если бы не стул, я сел бы на пол. Не уверен, что надо объяснять почему. Дирак наряду с Эйнштейном, Планком и Гейзенбергом — классик физики двадцатого века и вообще современного естествознания. Нобелевский лауреат и иностранный член нашей Академии наук, он приехал на несколько дней в Москву. Читать после него свой жалкий доклад о каких-то электретах — это все равно как... ну не знаю... после Пушкина читать свои стихи. Я бросился к шефу. Губы мои дрожали, в горле застрял комок. Без слов я протянул ему приглашение. Алексей Васильевич пробежал глазами текст, пожевал губами и чуть их раздвинул. Это означало, что он смеется.

— Узнаю Петра Леонидовича. Он — в своем репертуаре. Понимаете, Володя, для Капицы все равны. Что вы, что Лауэ, что Дирак... А он сам как бы над всеми. Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо, уверяю вас.

Три ночи я не спал. Пил чай на кухне, бродил по квартире, мешал всем спать и почему-то вслух читал стихи Надсона. Жена давала таблетки. Они не успокаивали. Чтобы уснуть, я читал свою диссертацию. Это не помогало. Наконец жена предложила:

— Может, вызвать неотложку и взять бюллетень?

Но струсить и подвести шефа я не мог. Днем я писал на доске формулы и видел, что делаю ошибки.

Наконец настала эта среда. В “капишнике” в гардеробе я случайно посмотрел в зеркало. Я увидел незнакомое лицо с безумно вытаращенными, лихорадочными глазами. Оно напоминало актера Михоэлса в роли Тевье, когда его изгоняют из родной Касриловки. На этот спектакль в Еврейский театр мама водила меня до войны.

Вестибюль был полон и жужжал, как растревоженный улей. Казалось, все физики Москвы собрались слушать Дирака и меня. Знакомые меня избегали. Испуганно смотрели издали и, встречаясь со мной взглядом, застенчиво отворачивались. Наконец подошел приятель Лев Горьков, аспирант Ландау.

— С тобой можно подержаться за руку? — спросил он.

Зал был битком набит. Первые два ряда заняли академики, члены Отделения. Я узнал Фока. Он сидел со слуховым аппаратом рядом с Ландау. На сцену поставили кресло, и в него сел Капица, положив ногу на ногу. Из-под жеваных брюк виднелись кальсоны, завязанные у щиколоток тесемками. Рядом у доски стоял Дирак. Его я почему-то не запомнил.

— Нужно ли переводить? — спросил Петр Леонидович таким тоном, который подразумевал, что переводить докладчика не нужно. В те годы мало кто свободно владел английским. Из задних рядов, где сидели аспиранты и студенты, дружно закричали: “Нужно, нужно!”.

— Лифшиц! — скомандовал Капица, и на сцену вышел еще молодой, но уже лысый академик Евгений Михайлович Лифшиц. Дирак рассказывал, Лифшиц переводил, я дрожал. Ждал своего часа.

Но он не настал, этот час. В половине двенадцатого ночи, когда Ландау, стоя у доски, яростно разоблачал Дирака, а Дирак спокойно отвечал, я понял, что спасен. Ровно в полночь Капица встал со своего кресла и объявил:

— Из-за позднего времени второй доклад (он заглянул в бумажку)... об электретах... так, кажется... переносится на следующее заседание.

В эту ночь я заснул