В красивом месте она живет – в киббуце на восточном береге Кинерета, напротив Тверии. Как поселилась здесь 51 год назад, так и живет. Видно, хватило ей навсегда той страшной дороги в Эрец-Исраэль – дороги длиной в два с половиной года. Эстер Файн всегда говорит так – не "Израиль", не "наша страна" – только Эрец-Исраэль. Другого названия еврейского государства она будто и не знает.
Киббуц был когда-то рыболовецким. Теперь он многоукладен: и молочное стадо коров имеется, и табун лошадей и пахотные земли, и рощи финиковых, банановых пальм. Живет Эстер в невидном, маленьком доме старой постройки. Живет скромно. Никакой роскоши в доме, кроме отличной библиотеки. Думаю, не по бедности так. Просто за ненадобностью. Здесь, в израильской глубинке, я попал в обычную, знакомую до мелочей квартиру интеллигентного, хорошо образованного человека, живущего богатством душевным, а не дешевыми, спасительными в тоскливой пустоте бытия, побрякушками.
Кроме всего прочего, Эстер еще и сержант Красной армии. Вот о войне с фашизмом она и начинает свой рассказ:
" Не помню, чтобы на нашем пути встретился хоть один не разбитый в пух и прах город – одни развалины. Чердаков совершенно не помню – только подвалы под руинами. Три года одни трубы над пепелищами в деревнях и города с черными провалами окон.
Руины и смерть человеческая. Сколько несчастных бойцов перевязала, скольких похоронила… Санинструктор – такая работа. До Берлина не дошла, за год до конца войны вошла в положение. Рожать отправили в Москву.
Родила Арье на Крестьянской заставе, был там роддом. Отец моего ребенка успел своего сына увидеть только раз, а через два месяца он погиб.
В столице мне было страшно. На фронте не боялась обстрелов, снарядов, мин, бомб – все это было в порядке вещей. Работа такая – война – свое дело нужно делать… Не приведи Бог, конечно, какая работа, но рядом – свои, знакомые лица. Ничто так не роднит людей, как война.
Сколько лет прошло, а все помню – погибших и живых. И пока сама жива буду помнить. А там, в роддоме, испугалась одиночества. Лежу одна. К соседкам приходит кто-то. Передачи разные несут, питание… Но дело не в лишнем пайке. Со всеми кто-то разговаривает, со мной – никто. Все кому-то нужны. Я – никому. Значит и мой ребеночек тоже. И относились все ко мне по этой причине с полнейшим презрением. Никому не интересно было, кто я и откуда? Как воевала, сколько у меня наград?.. Быть одиноким, бездомным, никому не нужным человеком – вот что страшно.
Был там один доктор – Иван Яковлевич, хромал он сильно и на один глаз ничего не видел. Так он с утра "санитарный" обход делал. К каждой тумбочке подходил для проверки доброкачественности пищи. Особенно ему нравилось передаче "дегустировать". Однажды мое соседке принесли большую плитку шоколада. Иван Яковлевич отломил дольку, сжевал, еще одну в рот отправил, потом еще одну … Помню ужас в глазах той роженицы: неужели весь шоколад слопает? Нет, половину той плитки оставил… Так вот, к моей койке этот "проверяльщик" никогда не подходил. Похромает мимо и только сквозь зубы бросит, шаржируя акцент, как это делают все антисемиты:
- Эстер Боруховна, вы еще здесь?
Были с моими родами проблемы, а потому отправили меня для окончательно выздоровления, как бездомную, в детский санаторий матери и ребенка, в Расторгуево. На фронте я не знала, что такое настоящий голод, - в санатории этом узнала. Мне тогда один сон каждую ночь снился: сковорода с жареной картошкой и кусок хлеба. Короткие сны были в ту, длинную войну, короткие и простые…
Вокруг того санатория в Расторгуеве красота была неописуема. На горе усадьба с большой, застекленной верандой, роща березовая, внизу река.
Приняли меня ласково, сына отправили спать. Я же поспела к обеду. Тогда и узнала, что такое лагерная баланда. Была в окружении под Старой Русой. Двойное было окружение, хуже не бывает: вокруг кольцо немецкое, а сами фашисты тоже в окружении частей Красной армии. Тогда впервые увидела, как страшно люди умирают голодной смертью. Похлебку ели из червей. Я проглотить такое не могла. А старшина орал на меня, что городские чистоплюи не признают пищу, где жиры настоящие и витамины. Прямо смех и слезы, но, опять же, не было страха. Все было ясно. Мы от своих отрезаны. Пробьемся к ним, будем сыты.
А тут, в этом санатории, и пробиваться некуда. Один страх и обреченность. Воровали в этом Расторгуеве страшно. На кухне они молоко разводили водой: сиротам до полной синевы, а грудничками при матери голубенькое давали. Сироты и умирали один за другим. Кто сказал, что под пулями и снарядами жить страшнее, чем иной раз в тылу?"
Прошу о паузе. Делаю вид, что пить хочу … О том ли мы говорим? Сколько этих самых военных рассказов уже было. Мне же был интересен удивительный, во многом уникальный, путь Эстер Файн в Израиль – и только… И вдруг понимаю: Эстер не знала Россию. Она из Люцина (Лудзи) – старого еврейского городка в Латвии. Меньше двух лет была в том городке советская власть. Фронт – не России. Точнее, далеко не вся Россия. Подлинное лицо империи Сталина она увидела только попав в роддом. Всякий долгий путь, подобный решительному отрыву, нуждается в оправдании. Одной идеи мало. Чтобы понять, куда ты пришел, нужно знать точно, откуда ты вышел. Мне показалось, что удалось понять Эстер, и я был готов слушать ее дальше.
" У меня свое молоко пропало, и Арье мой заболел. Шура там была, соседка по койке, сама худощавая, а в грудях, как у козы хорошей. Она своего ребенка кормила и еще одного за пайку хлеба. Шура мне и говорит: "Давай, Малькова ( моя это девичья фамилия), твоего попробую выкормить". Я ей свою пайку хлеба "за кровь" отдавала. Это дело в Расторгуеве гемотерапией называли. Я сдавала каждый день по 20-30 граммов хлеба, а за это получала лишний кусок хлеба. Так что первенец мой моей же кровью буквально вскормлен, но больше, конечно, молоком той русской женщины – Шуры. Он ей жизнью обязан. И забыть об этом я права не имею… Потом было много на пути моем людей: кто хотел погибели нашей, а кто прямо из могилы вытаскивал. Так и шли по краю, над пропастью: кто толкнет, кто руку протянет. А было и другое.
Вот помню тетю Паню. Работала в том санатории. Такая ласковая, заботливая. Сироток, подкидышей, не только кормила, но и мыла, вшей вычесывала, одевала в чистое… И все с песней, с улыбкой, теплым разговором. Только один раз смотрю – эта Паня сидит на кухне и молочко для своих сирот тоже водой разбавляет. Я не выдержала.
- Тетя Паня! – кричу. – Ты тоже?!
Она на мой крик и нервы отвечает спокойно:
- Глупая ты, Малькова. Ежели сирота помрет, никто по нем плакать не станет, а если моя Любка, которая голодная в дому сидит, умрет, я еще ой как заплачу.
Я не знала, что на такие слова ответить. Повернулась молча и ушла…
Рядом с усадьбой нашей были парники, а там и огурцы выращивали, и помидоры, и, говорили, даже клубнику. Но всего этого мы не видели. Все забирало начальство из наркомздрава. Это начальство к нам часто ездило с инспекциями разными. Красивые были женщины, одеты чисто, богато, туфли имели на каблуках. Нас они ругали, что мы неряшливо выглядим и белье плохо постирано. А нам-то даже мыла не давали, и одежды у нас никакой тогда не было, кроме юбки с гимнастеркой да сапог коротких из кирзы.
Вот начальство нас ругает, а мы женщины-фронтовички молчим, на попреки не отвечаем, глаза прячем. Там, под огнем, ничего не боялись, а здесь мы вроде как виноватые перед властью, что с войны ушли, живы остались и дите родили.
Мой Арье снова тяжело заболел, не помогло грудное питание. Тогда меня снова в Москву отправили, в больницу Пирогова. Очень оказалась хорошая больница по тем временам. Там хотя бы никто молоко не разбавлял до полной синевы. Уход оказался преданный….
Арье мой скоро выздоровел. Пора было и мне уходить в самостоятельную жизнь – а куда? В Латвии, в родном Люцине, никого в живых не осталось. Всех фашисты убили. Это я знала точно. Значит – совсем я одна в целом мире, и никому ни я, ни ребеночек мой не нужны.
На фронте я встретила одну знакомую из наших мест. Она была преданная коммунистка еще в Латвии, при Ульманисе, но это в ней уживалось с хорошим отношением к людям. Она ко мне пришла в ту больницу в самый нужный момент и сказала так:
- Этька, ты никуда не едешь, только в Латвию, к моим родителям. Они уже там, и у них есть квартира в Риге. Договорились?
Что я могла ответить? В армии мы были подруги родные, ровня. Мы делали одно общее дело. А куда я поеду к незнакомым людям как несчастная, бездомная просительница? Но у меня на руках был сынок мой, и я решила гордость свою отставить…
Нужно было справки собрать разные. Пошла я по инстанциям. Помню, в одной конторе объявление висит: "Прием от 8 до 12". На часах уже восемь. Стучу в окошко. Открывают.
- Вам чего?
- Уже восемь, - говорю, - вы принимаете?
- Станьте в очередь!
Я говорю:
- Я – первая. Нет очереди.
- Подождите, пока будет! – и стук – окошко закрыто.
Ладно, вооружились мы с Арье всеми бумажками и приехали в Ригу. Так просто сказала: приехали. В автобус или поезд сесть было совершенно невозможно. Одной рукой прижимаю к себе сыночка, в другой узел тащу. Помню, на одной посадке, в толпе жуткой, в давке, девчонка такая, лет двенадцати, мне и говорит:
- Тетя, давайте я вам помогу? Вам так не сесть. Узел-то дайте.
Я ей и отдала свое барахлишко. Пробилась в вагон, а девчонки той жалостливой и след простыл. Хорошо, ехала я с одной подругой, знакомой по фронту. Она тоже была с ребенком. И поделилась со мной самым необходимым.
Приехали мы в Ригу ночью. Декабрь, тихий снег, луна … Был у нас еще один адрес в Риге и письмо по адресу от подруги – фронтовички. Мы и решили сначала туда отправиться. Нашли извозчика с несчастной клячей, собрали последние гроши. Повез он нас, быстро приехали.
Поднялась я с Арье на второй этаж, а подруга со своим ребенком внизу осталась. Стучу. Долго стучала. Наконец, спрашивают:
- Кого надо?
- Вам письмо от дочери с фронта, - говорю, - откройте, пожалуйста.
Дверь открылась. Письмо у меня взяли, а дверь снова закрыли. Я стою и жду с ребенком на руках. Долго так стояла, потом опять решилась постучать.
- Что еще? – спрашивают.
- Мы бы хотели зайти… Там в письме… Подруга сказала…
- Ночью никого не пускаем, - говорят. – У нас не топлено… И вообще…
Слышу, шарканье за дверью, уходит человек. Я в темноте так и не поняла, кто это был – мужчина или женщина?
И вот стоим мы перед чужим домом, зимой, в мороз, с грудными детьми на руках, без копейки денег среди ночи, и не знаем, куда идти и что делать?
Вдруг стук, открывается форточка на первом этаже. Оттуда голос:
- Господи! Две женщины с детьми на улице! Что вы тут делаете?
Я и рассказала, что пришли мы по адресу, принесли письмо от подруги, но нас в дом не пустили. Сказали, что не топлено.
- У нас топлено, - говорят из форточки. – Заходите.
Стыдно, не помню, как звали мать и дочь в той русской семье. Только такой заботы и ласки давно мы не знали. Нашелся у них рис, и молоко было. Детей накормили, сами поели. Никогда не забуду глубокую тарелку с борщом и кусок ситного хлеба…
Легли спать прямо у печи горячей – и не знаем, где мы: на земле или в раю. Засыпаю и думаю, кого нам судьба послала: может, людей, а может, и ангелов?
Не смогла я тогда этих людей-ангелов отблагодарить, как надо бы. Даже слов хороших в благодарность мало сказало. Но решила в память о них, что в моем будущем доме всегда будет "топлено" для любого, кому нужна помощь.
Дня через два мы с подругой расстались. Она нашла своих родных людей, а я стала жить у Тальбергов – родителей другой моей подруги – коммунистки.
Они латыши были и приняли меня хорошо. Я по хозяйству все что в силах было помогала, но сколько можно сидеть на шее у чужих людей, да еще с малым ребенком… И потом… Чистим мы как-то с хозяйкой картошку она мне и говорит:
- Этька, я хорошо вижу – ты любишь своего сына. И потому ты должна понять, что вырастить его лучше русским. Не хочешь русским, хоть цыганом, только не евреем. Никто евреев не любит. Не одни немцы им смерти желали. Зачем тебе делать своего мальчонку несчастным? Ты мне нравишься. Я тебе правду хочу сказать в глаза. Нет вам, евреям, места на земле.
Ничего ей тогда не ответила, но с тех пор неуютно мне стало в том доме. И тут повезло: нашла работу медсестры в детском доме. Была там заведующая Стелла Моисеевна – еврейка из России. Вот она – прямо передо мной: кривоногая, большие роговые очки, очень некрасивая и вспыльчивая ужасно, ругалась последними словами, но персонал-то у нас был – одни латышки. Не знали они, как правило, русского языка. Я переводила, все конфликты старалась смягчить. Была чем-то, вроде буфера. Директор понимала это и ценила меня очень. Арье был при мне, и работала я на две ставки.
На первую зарплату решила сшить себе обновку. Вспомнила, наконец, что я все-таки женщина еще не старая. Появилась у меня одна знакомая из "бывших", - дама пожилая, высокая, с гордым и красивым лицом. Знавала она лучшие времена. И была у моей знакомой бархатная шубка с лисьим воротником. И хотела она ее продать. Я и купила ту шубку на все деньги, что у меня были. Шубка мне стала – как пальто. Из воротника выкроила себе еще и шапочку, и заказала сапожки у знакомого мастера. Надела я все это – и будто родилась во второй раз. Вот тогда я и поняла, что моя война, наконец, кончилась. Как-то сразу перестала я быть заброшенной, несчастной и одинокой. Вышла я к людям в обновке – и почувствовала себя совершенно неотразимой.
Директор наша, как меня увидела в новом наряде, так, видно, сразу и решила, что быть простой медсестрой для меня слишком мало, и говорит мне как-то:
- Вот тебе, Малькова, книжка "Марксистско – ленинское воспитание подрастающего поколения". Будешь у нас психологом. Езжай пока за игрушками. Вот накладная.
Обрядилась я в свою красоту, поехала. Заказала игрушки, иду обратно. И вдруг в центре Риги встречаю свою школьную подругу из Люцина. Это было – как родную сестру встретить. Обнялись, расцеловались. Говорим на идиш и не можем наговориться.
Скоро стемнеет, холодно, а мы все говорим. Вдруг она меня спрашивает: "Эстер, если кто-нибудь поинтересуется, хочешь ли ты уехать в Эрец-Исраэль, что бы ты ответила такому человеку?
Я ей на это говорю:
- Лея, я в армии прошла и голод, и кровь – и заставляла себя не думать о еде и смерти. И я заставляю себя не думать об Эрец-Исраэль вообще. Чем мне это поможет? Перестань спрашивать глупости.
- Ну, а все-таки? – упрямо продолжает допрос Лея.
- Я бы ушла сейчас с ребенком на руках, пешком, за тысячи километров, - вот что я ей сказала очень разозлившись.
Лея на мой тон не обиделась. Дело в том, что еще до войны у нас в Люцине была сильная молодежная организация сионистов. Кто-то из наших парней прошел войну, вернулся живой и продолжал начатую работу. Действовали они нелегально и многих уже отправили в Эрец-Исраэль.
Через несколько дней я иду на встречу с таким парнем Оказался он мальчишкой совсем молоденьким, и говорит мне так:
- Ты можешь уехать через месяц?
- Могу. Только у меня проблема – ребенок. Как его забрать из роддома? Нужны документы.
В то время, сразу после войны, с места нельзя было тронуться без разрешения. Парень говорит:
- Мы тебе обеспечим билеты куда надо и новые документы. Подумай сама, как забрать ребенка и как вырваться из Риги.
Сказал он это и исчез, будто его ветром сдуло.
Была у меня фронтовая подруга – Нинка Сергеева. О ней можно целую книгу написать. Удивительный был человек. Какой верности и героизма – не передать…
Я знала, что работает Нинка секретаршей у министра здравоохранения Латвии. Прихожу, обнялись, и Нинка сразу спрашивает:
- Тебе что нужно, Малькова? Говори прямо.
Я не стала рассказывать зачем и почему, только объяснила, что мне необходимо выбраться из Риги в Литву, в Вильно.
Нинка так внимательно на меня посмотрела и говорит:
- Теперь мне понятно, куда исчезли некоторые наши врачи.
Я молчу, что тут скажешь. А Нинка моя Сергеева уходит в кабинет министра (Его тогда не было на работе.) Возвращается с печатью. Садится за машинку и пишет мне проходное удостоверение на поездку в Литву, для знакомства с устройством детских домов в Вильно.
Как вольную мне выписала… Нет уже на свете моей Нинки. Светлая ей память.
Но как забрать Арье? Если его взять, будто бы на прогулку, и не вернуть во время, за мной погоню устроят. Сумасшедшей Стелле Моисеевне я довериться не могла: у нее брат работал в НКВД. Совсем я растерялась. И тут решила рассказать все начистоту одной нашей сотруднице по фамилии Коган. Ночью, на дежурстве, все и рассказала этой молодой женщине. Помню ее лицо и глаза. Огромные глаза и бледной она стала, как стена, у которой сидела. Помолчала наша доктор немного, а потом сказала только три слова:
- Как я вам завидую.
У этой Коган муж, морской офицер, жив остался. Она – врач с дипломом. Ребенок у нее был замечательный, квартира отличная в центре города. И она мне позавидовала!
Эта "завистница" и придумала, что мне делать. Нужно фиктивное письмо, что мой погибший муж оказался жив, и вызывает меня с ребенком к себе, в Ленинград.
Я тут же передала этот план ребятам из организации. Она, организация эта, "Бриха" называлась.
Скоро я получаю это фальшивое письмо. Читаю, знаю откуда оно, а слезы сами пол себе так и капают. Пишет мне незнакомым почерком мой павший смертью храбрых муж, что искал он меня долго: все эти полтора года после нашей разлуки. Вот узнал, наконец, где я и сынок его – Арье. Очень нас любит, ждет, зовет к себе… У меня даже безумная мысль появилась, а в друг это настоящее письмо. Я же знала, что у людей после чужого ранения почерк может измениться. Вдруг не убило моего любимого. Сколько случайных похоронок получали люди в то время… Жутко мне стало, и поняла я, что не смогу это письмо отдать Стелле Моисеевне. Обязательно чем-то себя выдам.
Никогда не умела врать. Попросила отдать письмо нашему директору доктора Коган. Прочитала она письмо, вызвала меня. Глаза строгие, холодные за роговыми очками, и говорит мне так:
- Малькова, ты что сдурела, мать твою перемать! Ты веришь мужчинам? Где он был раньше столько времени? Не верь ему. Приедешь в Ленинград, он тебя в чужом городе бросит. Что будешь делать? А здесь я тебе карьеру сделаю. Комнату выбью отдельную. Ты способная, станешь специалистом высокого класса.
Стою я красная от стыда, чуть не плачу. И снова меня доктор Коган выручила.
- Стелла Моисеевна, - говорит, - нельзя рушить чужое семейное счастье. Все-таки отец у Арье нашелся. Не о Мальковой нужно думать, а о ребенке. Каким он вырастет без отца? Дети наши – вот что главное.
Вижу, глаза нашей страшилы потеплели.
- Ладно, - говорит она. – Езжай, дуреха ты ненормальная. Только помни: есть у тебя место, куда вернуться в случае чего.
И вот началась моя настоящая дорога в Эрец-Исраэль. В Вильно нас с Арье поселили на нелегальной квартире. Там же была мастерская фальшивых документов. Арье тогда уже на ножки вставал и умел вести себя тихо, незаметно. Вот живем мы, ждем, когда можно будет дальше двинуться. Только однажды оставили меня одну. Ушли все организаторы нашего исхода. Что-то там случилось непредвиденное. Мне было строго приказано в соседнюю комнату, где мастерская была, не заглядывать.
Поздно вечером вдруг стучат в дверь, и так сильно, властно. Открываю – милиционер.
- Кто такая? Почему без прописки?
Я тут же предъявляю все свои документы липовые. И главную, спасительную бумагу от моей Нинки. Только вызов фиктивный к отцу Арье показать не решилась.
И говорю что-то, говорю, от страха не могу остановиться. Что-то про мужа сказала.
- А где ваш муж? – спрашивает.
- Скоро придет, - говорю. – Мы – недавно из армии. Муж пошел искать работу, но что-то долго его нет. Я даже беспокоиться стала. Вы знаете, как литовцы наших режут…
Тогда он говорит:
- Муж вернется – сразу ко мне, в отделение, в любой час. Не придете, утром наложу арест.
Ушел. А я понимаю – надо бежать. Но как? Никто не приходит. Всегда полно было на это квартире народу, а тут – пусто. Арье давно и крепко спит. А я бегаю по комнате из угла в угол. Слава Богу, пришла одна девушка из связников. И меня этой же ночью перевели на другую квартиру, а из прежней успели до утра перенести все печати и приспособления с бумагами. Утром туда нагрянули с обыском, но нашли одни голые стены.
Живу на новом месте. Люди приходят и уходят, а я все жду. Мне говорят, что многие границу переходят нелегально. А как тебе с ребенком, а вдруг придется бежать? Жди… И тут началась репатриация польских евреев, после того, как поляки бросились добивать тех, кто уцелел в Холокосте. И решили меня переправить в Польшу с новыми документами, что бы оттуда и ехать в Эрец – Исраэль.
Сделали меня полькой – Брайной Шраер и без труда переправили вместе с Арье через границу. В Польше тоже тогда были у власти коммунисты, но без особого опыта слежки и террора.
"Джойнт" тогда еще работал. Решила я однажды получить от них посылку. Стою в очереди. Меня соседка спрашивает:
- Ты кто? Откуда?
- Из Кракова, - говорю. – А зовут Брайна Шраер.
Тут она как раскричится.
- Это я Брайна Шраер из Кракова!
Убежала от той дурехи. От американского шоколада пришлось отказаться. Поняла тогда, что таких, как я, с фальшивыми документами много. Вот забавная история. Улепетываю, а та идиотка вопит мне в спину:
- Это я Брайна Шраер" Я!!
Все было тогда: и веселое и печальное. В длинной дороге всегда так.
Тут, у организации нашей, появился шанс переправить в Эрец-Исраэль группу беспризорных детей: 80 мальчишек и девчонок. Не хватало, как обычно, мадрихим – воспитателей. Предложили эту должность мне, и я сразу согласилась.
Работа оказалась очень тяжелой, но и крайне важной. Ребята оказались совсем запущенными: ругались, курили, воровали. Девчонки… Ой, да каждый знает, что такое беспризорщина в войну. Мы с этим трудновоспитуемым народом и пели, и плясали, и учили их разным наукам. Все делали, что полагалось. Терпели драки и воровство. И все им говорили, что едут они в страну необыкновенную, где родились давным-давно их предки, где земля течет молоком и медом, и никто не ворует, не ругается и не дерется. Я и сама тогда верила во все это. Была впереди цель, путеводная звезда – потому и дорога казалась преодолимой.
Дети прямо на глазах становились другими. Все-таки это были наши, еврейские дети… Не знаю, может, мне это только казалось. Просто мы привыкли к ним, а они к нам… Теперь, через 50 лет, мы часто встречаемся, и бывшие беспризорники смеются и рассказывают мне о своих проделках в том, 1947 году…
В Польше нашим ребятам особенно негде было разгуляться. Там нас ненавидели люто. Мы своих подопечных даже из дома не выпускали. Была у нас даже охрана: чахоточный парень с ружьем.
Мы знали о случаях, когда группы, вроде нашей, были полностью уничтожены, вырезаны, до последнего человека.
Вот однажды, в марте, на Песах, и у нашего дома собралась толпа. И какая-то полячка кричит, что мы у нее дочь украли. Толпа гудит, а несчастный наш сторож стоит с ружьем у запертой двери и дрожит от страха, как лист осиновый поздней осенью…
Тем временем, камни стали кидать в наши окна. Мы детей положили на пол и не знаем, что делать. Вдруг вижу – на углу нашей улицы стоит танкетка, а в ней взвод красноармейцев с пулеметом. Был у нас мальчишка, самый шустрый. Я его и послала с заднего крыльца к танкетке. Он добежал. Видим – объясняет командиру, что у нас начался погром. Командир развернул свою машину и двинулся на толпу. Поляки ему кричать стали, что жиды у них ребенка похитили. Командир остановил машину и говорит:
- Кто мать? Давай со мной. Если найдем у них твоего ребенка, они ответят по законам военного времени.
Умницей тот командир оказался. Мать вышла из толпы, поднимаются они на крыльцо, а тут крик – нашлась ее дочка… Плохо бы все кончилось, если бы не тот командир – простой русский парень. Мне тогда показалось, что о на Сергея Есенина похож…
Из Польши перевезли нас всех в Германию. Нам нужно было миновать советскую и английскую зону, чтобы попасть к американцам. Беспризорникам нашим это удалось, а нас с Арье снова задержали. Пришлось двигаться кружным путем. Из Польши мы пробрались в Чехию, оттуда в Австрию.
На границе австрийской вот что было. Стою я у контрольного пункта, держу Арье за руку, в другой, как обычно, мешок с нашими шмотками и его ночной горшочек – очень важная вещь. Перед нами барьер. Все евреи стоят смирно у этого барьера. Вдруг мой сын вырывает свою ручонку из моей руки и смело проходит под барьером. Нагибаться ему не нужно было. Вот он ушел вперед и топает дальше. Тут все евреи закричали:
- Ой-вей! Смотрите! Ребенок перешел границу!
Тогда чешские солдаты махнули на меня рукой и разрешили бежать за моим Арье. Ну как же – ребенок ушел без мамы и горшка.
Но в Австрии мы застряли надолго. Командовали там англичане, а они ставили тогда заслоны на пути в Эрец-Исраэль. Там, в лагере, был порядок, было чисто, но кормили нас плохо.
Однажды приехал в лагерь мой знакомый из нашей организации "Бриха". Он должен был повезти дальше группу крупных спекулянтов. Богачи эти проводникам платили большие деньги, а деньги были нужны нашим ребятам, чтобы собрать в дорогу новых репатриантов. Да и на подкуп пограничников нужны были большие средства. На всех границах брали с нас деньги и нажились на нашем пути в Эрец – Исраэль еще как.
Так вот, посмотрел этот парень, как мой сынок подбирает во дворе всякие крошки. И говорит:
- Не могу видеть, как вы тут голодаете. Готовься, я тебя повезу вместе со всеми.
Ту же ночь был транспорт с одними спекулянтами. В то время мы все были оборваны до последней степени, а эти купались в золоте и мехах. Тащили за собой фибровые чемоданы, полные барахла. Женщины были разодеты, словно королевы. Мужчины – будто на бал собрались. И вот они все расселись в кузове под тентом. И я влезаю туда со свои Арье и узлом драным. Поздно, ребенок мой голоден, плачет. Тут эти спекулянты стали шуметь, чтобы меня высадили. А тот парень им говорит:
- Эта женщина из Эрец-Исраэль - наша связная. Или она поедет с вами, или не поедет никто.
Они и притихли. Двинулся грузовик и мой Арье заснул. На рассвете подкатили мы к советской зоне. Опять барьер. Стоим в очереди машин, проводник нас предупреждает:
- Полное молчание. Вы все здесь греки. НКВД идиш хорошо понимает. Всем держать язык за зубами.
Что делать – молчим. Все ясно. Вчера мы были австрийцами, сегодня – греки.
Греками мы прибыли в Западную Германию, в американскую зону. Там я снова нашла своих беспризорников, и там мы прожили несколько месяцев и даже школу свою открыли, более –менее благоустроенную.
Мы делали все возможное, чтобы занять чем-то детей в этом городке Розенхайм, потому что и здесь было опасно выйти в сам этот город. Немцы в те послевоенные годы были не лучше поляков. Очень мы за наших детей боялись… Но все проходит. Наконец, старших наших воспитанников переправили в Италию, а младших, со мной во главе, во Францию.
Вот французы приняли нас замечательно. Поселили всех в курортной гостинице. Городок был маленький, но с казино, с рулеткой. Назывался Буклейзо. Французы отнеслись к нашим шалопаем с удивительным терпением. Мы детей стали, на радостях, выпускать в город, так они стащили свои простыни, мыло, наволочки, чтобы продать все это на местном базаре. Беспризорники - бедняги думали, что во всех странах мира, как в России. Французы привели их за руку обратно в гостиницу. Тихо, мирно, с улыбкой. Только посоветовали объяснить детям, где они находятся.
Восемь месяцев мы прожили на этом французском курорте, но каждый день думали, когда же опять в дорогу?
Моя родная сестра Гита давно жила в Эрец-Исраэль. Вот в этом киббуце – Эйн-Гев. Она мне выправила паспорт с палестинским гражданством. Но по дороге документ это "заблудился". Говорили потом, что вывезли по нему многих людей. Но тут приезжает в наш городок Буклейзо человек из киббуца. Узнал он обо мне и очень удивился. Начали расследование, и каким-то чудом мой паспорт нашелся. И вот по этому документу мы с Арье и приплыли в Эрец – Исраэль и сошли на берег в Хайфе в день объявления независимости Государства Израиль. Мы были в пути ровно 36 месяцев".
Устала Эстер. Годы все - таки прожиты немалые. Речь Эстер Файн потеряла плавность. Я предложил сделать перерыв, но она категорически отказалась. Я же продолжал исправно записывать ее "одиссею" на диктофон, но потом, уже дома, понял, что буду вынужден ограничиться пересказом дальнейшей жизни моей героини, уже в Израиле.
Итак, Эстер Файн прибыла в страну своей мечты 15 мая 1948 года, как раз в тот день, когда последние английские корабли покинули порт Хайфы. И как-то сразу пришел к концу в судьбе Эстер романтический период сионизма. Ступив на берег, она не почувствовала эту землю своей. Не стала целовать песок и камни. Дыхание перехватило не от радости долгожданной встречи, а от духоты и чудовищной влажности.
В мечтах своих она совсем не таким представляла себе Израиль. Каким – она и сама не знала, но не таким, а напоенным радостью и весельем, танцами, песнями и живым радушным вниманием к новоприбывшим. Встретила же Эстер Малькова равнодушие, всеобщую усталость и тусклый, нищенский быт.
Чиновник в порту спросил:
- Товарищ, куда ты поедешь?
Тогда, в социалистическом Израиле, не было господ – одни товарищи. Естественно, только в лексике.
- К сестре, - ответила Эстер. – В Эйн – Гев.
Чиновник удивился.
- Этого киббуца не существует. Ты знаешь, что у нас война?
- Знаю, - кивнула Эстер. – Я знаю, что такое война. Но жизнь еще не кончилась, даже там, где она была пострашнее, чем здесь… Скажи, место, где был этот Эйн-Гев, осталось?
- Конечно, - пожал плечами чиновник. – Место всегда остается.
- А люди?
- Нет там евреев, товарищ. Арабы там. Так куда ты двинешься? Люди везде нужны.
Все это сказал чиновник Эстер на идиш. Тогда она подумала, что человек, говорящий так просто, на знакомом языке не умней ее самой. Эстер не поверила чиновнику. И правильно сделала. Она знала, что война, кроме всего прочего, это еще и слухи, и сплетни, и недобросовестная информации.
Так и оказалось, Женщин и детей вывезли из киббуца в Хайфу, а мужчины остались сражаться на берегу Кинерета.
В здании школы, отданной жителям киббуца, Эстер нашла свою сестру. Они не виделись 11 лет. Сестра уехала в Израиль цветущей девицей, слегка полноватой и розовощекой. К Эстер вышла беременная женщина с морщинистым, обожженным солнцем, усталым лицом. Эстер узнала сестру. Гита не узнала Эстер.
- Кто тут меня спрашивает?
- Гита! – закричала в отчаянии Эстер. – Это я!
- Ты совсем другая, - тихо сказала сестра. – Совсем другая.
Все же было нетрудно узнать родную сестру, гораздо труднее далось Эстер знакомство со всем новым и неожиданным в Израиле.
Сына ее, Арье, определили в детский сад. Он жил под крышей дома. В те годы право на крышу дома имели немногие. Самой Эстер нашлось место только в палатке. Она давно привыкла к любому жилью. Фронтовую сестру милосердия не удивишь брезентовым верхом над головой. Эстер испугало иное. Никому не было до нее дела. Она прошла такую страшную войну. Ее путь в Израиль был так долог. Она привела за собой многих и столько испытала в пути, а теперь, когда цель была достигнута, - ничего! Бог с ними, с цветами, овациями и оркестром. Никто даже не спросил у Эстер, кто она и откуда? Все были заняты только собой.
В дороге привыкла Эстер к вопросам, человеческому любопытству, участию… Тогда она сознавала феноменальность своей судьбы. И вдруг – все кончилось. Она плакала от обиды по ночам. Тихо плакала, стараясь не разбудить соседей по палатке.
Ее направили на плантацию сливовых деревьев. Не комары там были, а мошкара, как в сибирской тайге. Насекомые сразу облепили Эстер. Вечером ее лицо распухло, глаза превратились в щелки, температура поднялась до сорока. Было решено, что на уборке слив она работать не сможет. Эстер послали на кухню. Здесь, за мытьем тысячной тарелки, ей совсем стало худо.
"Где сионизм? – думала Эстер. – Где мой Эрец-Исраэль? Где культура? Где мечты о великом государстве братства и любви?"
Она работала в вонючем чаду, слышала ругань посудомоек и кухарок, невольно погружаясь на дно тяжкого и невыносимо пошлого, в ее представлении, быта. Фронтовую медицинскую сестру, хорошо знавшую, что такое русский мат, почему–то вконец расстроили проклятия на идиш. В родном Люцине, городе детства, так не ругались. Не слышала она никогда таких страшных проклятий.
Когда-то читала Эстер нечто подобное у Шолом-Алейхема и специально бегала в квартал мясником послушать их речь. Даже записывала особенно крепкие выражения. Но все это было шуткой, игрой, литературой, наконец а здесь, в Эрец-Исраэль, грязная ругань стала ее жизнью.
Эстер узнала, что на второй день войны арабы и в самом деле ворвались в Эйн –Гев. Погибло шестеро защитников поселка, но молодым киббуцникам удалось отразить атаку. Были раненые, в том числе пуля попала в руку единственной медицинской сестре киббуца. В Хайфе знали о фронтовой специальности Эстер и предложили ей отправиться на смену раненой девушки.
Сына пришлось оставить в городе, но Эстер была так рада: ее вдруг заметили, вспомнили о ней. Она нужна кому-то. С первым транспортом отправилась Малькова в прифронтовой киббуц. Сына ей разрешили посещать один раз в месяц. Таковы были правила.
В Эйн-Геве Эстер попала в привычную обстановку: окопы, ходы сообщения, блиндажи, пулеметные гнезда. Она вновь попала на фронт. Жизнь опять стала осмысленной и понятной. Эстер будто вернулась в недавнюю и боевую молодость, в среду привычно опасную для жизни, к "упоению в бою".
На кухне, в чаду, ругани и грязи, ей было тяжко. Здесь, на берегу озера, она могла дышать полной грудью. Удивительно – только в окопах киббуца Эстер подумала: "Вот и все. Здесь мой дом".
Прошло пол века. Одноэтажное строение, где живет Эстер Файн, находится недалеко от прежних окопов и ряда колючей проволоки. Вот там, за могучим, неохватным деревом. На месте окопов теперь конюшня. Дальше – шоссе, ряд финиковых пальм, возделанное поле и горы. Там, в горах, были когда-то арабские позиции…
Все когда-то кончается, даже война. Наступил мир, но в мире этом снова стало неуютно Эстер Мальковой. Она слишком привыкла к драке, к преодолению, к жизни на грани или за гранью подвига… Вернулись в киббуц женщины и дети. Отремонтировали дома, сравняли с землей окопы. Вот тут и началась настоящая абсорбция, врастание в новую жизнь Эстер. Привезли ее сына и сразу же определи в местный детский сад. Еврейский колхоз воспитывал подрастающее поколение по рецептам Макаренко. Вернулись в киббуц сестра Эстер и ее муж. И тут оказалось, что между родными людьми не только 11 лет разлуки, а настоящая, непреодолимая пропасть. Сестра и ее муж не понимали, о чем говорит Эстер. Эстер не понимала смысл их речей.
Медсестра Малькова была наполнена пережитым: войной против фашизма, фронтовым братством, героизмом, гибелью друзей, отчаянной и решительной дорогой в Эрец-Исраэль. Теперь же все вокруг Эстер вновь вяло зашевелилось в тусклом устройстве быта, в низменных проблемах хозяйства, в тяжком труде на плантациях. Ей казалось, что люди вокруг живут узкими, только своими интересами. Ничто ее соседей не интересовало, будто не было большого мира за границей киббуца, и все начиналось и заканчивалось здесь, в рыбацком поселке на берегу Кинерета.
Они говорили на одном языке, но никто не понимал речи Эстер, и она не могла понять, зачем открывают рот ее близкие и соседи. Эстер отвечали общими фразами. Но она не улавливала за фразами этими ничего, кроме пошлой суеты и дешевой демагогии… Похоже, и сегодня, через десятилетия, Эстер Файн не может примириться с тем давним одиночеством на людях, с "любовной лодкой", которая "разбилась о быт", с внезапно возникшей пропастью между светлой мечтой и обидной реальностью. Она так хотела продолжить жизнь под высоким "током" энтузиазма. Сионизм в те годы многим казался входным билетом в рай на земле.
Память о своей великой мечте и сегодня не дает Эстер Файн покоя. Отсюда, я думаю, и ее страсть к писательству, и желание подробно рассказать о себе и о своем времени.. Сидели мы в уютном кафе на берегу единственного моря-озера в Израиле, и с жадностью вспоминала Эстер Файн былое, свою удивительную, полную приключений молодость.
Все–таки хватило тогда у медсестры – Мальковой сил и оптимизма принять свое одиночество на людях и тусклую, как ей тогда казалось, жизнь киббуца.
Ближняя гора за полем и трассой зовется Сусита. Половина этой Суситы принадлежала тогда евреям, другая – арабам. На горе стояли вооруженные посты. К постам этим и прикомандировали Эстер, как медперсонал и повариху. Умела она варить суп и жарить блинчики.
Арабы после войны вели себя тихо, и, странное дело, в те годы члены киббуца стремились подражать свои агрессивным соседям: даже полосатый платок носили – куфию.
Однажды, зимой, закуталась Эстер в этот платок, направилась за хворостом, задумалась и забрела туда, куда не было дозволено забредать. Вдруг слышит: "Стой! Стрелять буду!" – и выстрелы. Это еврейская охрана приняла Эстер за арабского подростка.
Вот лежит она носом в камни – и улыбается горе Сусита. Совсем недавно ползла Эстер на пузе через болото, чтобы вытащить из-под обстрела раненого. Там, за болотом, березовая роща была. И вот она на другом краю земли, тоже под выстрелами. Боится голову поднять, только под ней острые камни, а не сырой мох. Почему-то пустяшный этот случай окончательно вернул Эстер к жизни, накрепко связал разорванную было нить ее судьбы.
А еще – оказался среди киббуцников парень из Латвии. Знал он латышские народные песни и танцы. Эстер и этот парень встречались в укромном месте и там пели давно, казалось бы, забытые песни на латышском языке и танцевали народные танцы. Вдвоем, тайком, без свидетелей. Вот и получился у Эстер Мальковой прорыв из одиночества.
Одна, недобрая девица увидела однажды "секретные" танцы Эстер и того парня из Латвии.
- Смотрите! – подняла она крик. – Что вы тут устраиваете? Прямо как дома!
- А мы дома, - ответила осмелевшая Эстер. – Где еще?
- Это ты-то дома!? – продолжала вопить девица. – Да мы тут каждый клочок земли своим потом полили, каждый камень для домов на своем горбу…
И тут Эстер впервые сорвалась на крик. Она кричала о страшной войне с Гитлером, о раненых и убитых, об отце своего ребенка, не дожившем до рождения сына, о тяжком пути в Израиль. О еврейских местечках на пути, истребленных полностью вместе с жителями. О ненависти к евреям в послевоенной Европе, о голоде и холоде, о тайных переходах границы…
Эстер и не заметила, как на ее крик стали собираться люди. Ее слушали молча.
- Я дома! – вт отчаянии кричала Эстер. – Я пришла домой!
- Успокойся, - сказал ей старый рыбак. – Ты дома, где же еще?
Но все было не так просто. И этот день "крика" не был последним в абсорбции Эстер.
Считается, что незнание языка – большая преграда на пути к новой жизни, но Эстер в совершенстве знала иврит и идиш. И все равно несколько лет она была чужой. Чужой в нищем киббуце, на краю земли, где так нужны были люди, где каждая пара молодых рук была на счету.
" Плевать мне на всех вам, - думала тогда Эстер Малькова. – Я решила здесь жить. Это мое место – для меня и моего ребенка – вот и все".
Эстер уперлась, по ее словам, "всеми четырьмя ногами", но прошло много лет, прежде чем стала забываться та обида. Но выходит, не забылась совсем, если и сегодня с такой горечью рассказала о ней Эстер.
Потом Малькову вновь послали на кухню. Там не было ругани и грязи. Было другое: запредельная аккуратность евреек из Германии.
Люди войны – люди хаоса. Когда жизнь твоя висит на волоске, некогда соблюдать незыблемый порядок вещей. Кухаркам из Германии казалось, что сковорода должна висеть только на том гвозде, который и предназначен для сковороды и ни на каком другом. Эстер вешала сковороду "по-русски" – куда попало. Сухо, но регулярно и бесстрастно Эстер делали замечание, требуя водворения означенной кухонной принадлежности на место. Ее учили жить. Давали уроки жизни. Учили, что от того, где висит полотенце, зависит судьба мира нашего, а дуршлаг, поставленный не на ту полку, может привести к настоящей катастрофе.
Постепенно Эстер начинало казаться, что утрачивает она всякое человеческое достоинство. Прошла, как ей казалось, огонь, воду и медные трубы – и вдруг эти занудные нотации о святости места для помойного ведра. Она никогда не теряла уважения к себе, и другие уважали Эстер Малькову, а тут равнодушное, почти брезгливое презрение к случайной посудомойке, не способной запомнить, где должен стоять чугунный котел для каши.
К счастью, узнали в киббуце, что Эстер работала раньше воспитателем большой группы беженцев – подростков – беспризорников. Нашелся умный человек, предложивший ей заняться привычным делом: взять на себя руководство молодыми ребятами, прибывающими из Ирака и Ирана. Эстер не сразу решилась покинуть свой пост на кухне.
Те, послевоенные хулиганы и воришки, были своими. Она разговаривала с ними на одном языке, воспоминания были общими, юмор был общим, да и победа над врагом общая. А здесь… Долго тянула с ответом Эстер. Согласиться, в конце концов, ее заставил ужас перед добропорядочными "немками".
И вот прибыла первая группа репатриантов из Ирака и Персии, и с ними трое "афганцев". Иракские девушки показались Эстер красавицами неземными, а молодые люди – кандидатами на звездные роли в голливудских фильмах. Привезли всю эту красоту на большом катере. Шоссе, по берегу озера, простреливалось арабами, и дорогу временно закрыли.
Вот сошли эти красавицы и красавцы на пристань. Навстречу Эстер двигались настоящие принцы и принцессы, в чудных каких-то одеждах. Будто не шли они, а плыли по воздуху. Вот тогда и подумала фронтовая медсестра Эстер Малькова будто переместилась в иное пространство и время и подумала так: " Совсем чужие! Неужели когда-нибудь станут они своими? Нет, никогда".
Эстер Файн и сейчас навещают те ее давние питомцы: принцы и принцессы из восточной сказки. Они уже не так молоды и красивы, ступают по земле без прежней легкости, а подчас и хромают. К ней в киббуц приезжают врачи и адвокаты, строительные подрядчики и учителя… Свои!
Красавцы из Азии не знали ни слова на иврите. В языковой "палитре" Эстер были и русский, и латышский языки, и идиш, и иврит, но не было в ее распоряжении арабского и фарси. Только один молодой человек из Персии знал иврит. Не очень хорошо, но знал. Парень этот сказал Эстер:
- Воспитательница! Тебе не надо разговаривать с нами. Ты будешь над нами, как Господь Бог, а я буду как твой посланник и переводчик. Твои приказания я передам им всем в точности.
Не было у Эстер выхода. Она и доверилась тому парню по имени Эзра. Только на уроках иврита напрямую общалась с подопечными. Шло время – и вот видит Эстер, что ее добровольный помощник ведет себя как-то странно. Работать Эзра не ходит, лежит у себя в палатке. Одна персидская красавица чистит ему башмаки, другая еду носит из столовой…
- Эзра, - спрашивает Эстер, - почему ты не работаешь?
- Я занят, - отвечает Эстер. – Я твой переводчик. Разве не так?
Только потом узнала воспитательница, что отец ее переводчика занимался отправкой евреев из Ирака. Фигурой, значит, был начальственной. Вот он, как будто, и передал свои полномочия сыну.
А сын еще и пригрозил молодежи, что в случае непослушания его отец придержит в Ираке родителей новоприбывших. Так Эзра превратился в падишаха.
Свергла Эстер монархию в Эйн - Геве, заставила лоботряса работать, а потом и вовсе выгнала из киббуца. Нетрудно это было, но переделать психологию бывших подданных Эзры оказалось гораздо труднее.
"Иракцы" и "персы" решили, что Эстер теперь единовластная правительница, а когда усвоили азы демократии, стали вести себя непредсказуемым образом: бастовать при первом возможном случае. Кто-то что-то не так сказал о Багдаде – стачка.. Кто-то из киббуцников спросил: пользуются ли в Иране душем – забастовка.
Красавцы и красавицы, в ужасе бежавшие от репрессий на родине, вдруг полюбили страну своего рождения. Они рассказывали о ней так, будто оставили за спиной рай небесный, а не погромы, тюрьмы и ненависть…
Эстер металась между киббуцниками и новоприбывшими, гасила конфликты, судила, разводила. Мало кто хотел и мог понять, что евреи на нашей огромной земле живут разные, не похожие друг на друга, с разными представлениями о чести и достоинстве, о дружбе, о семейных связях, о трудовых отношениях.
Иной раз, оставленная работа на кухне, казалась Эстер веселыми каникулами. Она без устали соединяла несоединимое, связывала воедино то, что, казалось, связать совершенно невозможно. Но со временем, как ни странно, все стало соединяться и связываться.
Помнит Эстер одну удивительную экскурсию по дикой природе. Всегда была в Израиле мода на такие прогулки. Дал киббуц ее подопечным сопровождающего – знатока местности. Этот лихой парень, не долго думая, стал на марше подшучивать над "азиатами", без всякого учета их восточной ментальности. На "нерве" поход получился. Никто природой любоваться не хотел. Вот-вот могла вспыхнуть драка. А киббуцник все шутил и шутил, будто не замечал, что происходит. Тогда остановили подопечные Эстер и сказали: "Мы сейчас будем бить этого человека, а потом повернем обратно".
"Нет, - ответила Эстер. – Мы пройдем весь маршрут, а после я вам разрешаю любую драку.
"Азия" подумала и согласилась отложить разборки с "Европой". Двинулись дальше. Путь становился все трудней. Шутки прекратились. Проводник молча следил за каждым, помогал отстающим. Был момент, когда только с его помощью группа смогла перебраться через пропасть.
И вот кончилась опасная экскурсия. Группа спустилась вниз, к озеру. На лодках поплыли обратно. Высадились на пристани киббуца. Никто тогда не вспомнил об обидах и мести. Проводник, прощаясь, обнял каждого, измученного до последней степени "азиата". И сказал, что они молодцы и герои… Затем, это Эстер хорошо помнит, проводник сразу отправился на работу: чистить коровник, а ее подопечные поплелись отдыхать, еле передвигая ноги.
А суеверий сколько было, настоящей дикости. Новая экскурсия, новый маршрут, а два брата из Ирака заявляют, что на гору они не полезут, потому что на вершине этой горы живут злые духи. Никакие доводы на ребят не действовали. Уперлись – и все. Оставили братьев внизу. Благополучно забрались на гору, спускаются вниз. И тут одна девчонка как завопит: "Там шайтан, не пойду дальше!" Раздался этот вопль на узкой, каменистой площадке. Все ушли вниз, а Эстер стоит рядом с этой дурехой- истеричкой и не знает, что делать дальше. Наверное, целый час так простояли. И тут решилась Эстер на обман.
- Арабы! – крикнула она и бросилась вниз по скользкой тропе. Девчонка за ней, стремглав, сломя голову. Арабов те ребята больше боялись, чем шайтана.
Думал, слушая Эстер: все-таки удивительный народ евреи. Вот, при всем равнодушии к чужим, нашли же киббуцники чем занять фронтовую медсестру. Нашли ей дело по душе, вывели из шока. Эстер, по сути, обрела свой дом, возвращая туда других. Клин вышибала клином.
А как было трудно заставить евреев из гетто Багдада работать на земле.
- Мы не феллахи, - гордо заявляли бывшие торговцы овощами и мелкие воришки.
Не было в их представлении более унизительно и тяжкого труда, чем работа на земле. Они стояли молча и смотрели, как Эстер в одиночку обрабатывала огород. Потом кто-то решился ей помочь. Это было настоящим подвигом. На следующий день взяли мотыги еще двое.
Эйн - Гев дал новоприбывшим большой участок земли. Овощи с этого участка "азиаты" должны были продавать киббуцу. Вырученные деньги шли в фонд помощи родителям ребят, готовым вслед за ними перебраться в Израиль. Государство в те времена мало чем могло помочь алие. Нужны были деньги. И гордые красавцы стали еврейскими крестьянами.
Только успокоилась "Азия", как прибыли новые репатрианты из Африки. Марокко и Тунис избавлялись от своих евреев. Начались новые проблемы: новые характеры, новые привычки. Городские мальчишки из бедных кварталов Рабата привыкли воровать. Они в киббуце не могли остановиться. А девчонки никак не страдали излишней скромностью. С таким откровенным кокетством Эстер никогда не встречалась. Детская проституция у новоприбывших из Африки считалась нормой.
Эстер объявила бой этому прискорбному явлению. Случалось всякое в этом сражении за нравственность. Однажды рыжий солдат увез на джипе подопечную Мальковой. Она бежала за машиной и кричала: "Хаим! Побойся Бога! Ей двенадцать лет! Оставь девочку!"
В общем, сражалась она за мораль несовершеннолетних не меньше года. И, как ни странно и эту битву выиграла.
И случилось то, что и должно было случиться: раньше соседи вроде бы и не замечали Эстер. Теперь же она поднялась в их глазах сразу же на несколько ступеней. Педагог, воспитатель – профессия достойная. В один прекрасный день Эстер Малькова поняла, что это раньше она была дура - дурой, а теперь - уважаемый член общества. На столько уважаемый, что киббуцники стали приходить к ней за советом и почтительно здороваться при встрече.
Только от подъема этого Эстер так устала, как не уставала никогда в жизни. Заметили это в киббуце и отправили Малькову в первый отпуск. Две недели отдыха получила Эстер, забрала своего сыночка и отправилась в другой киббуц – "тыловой" – более сытый, богатый и спокойный.
Встретили Эстер замечательно, познала она восхитительный вкус безделья и пришла в себя. А главное – стала думать об Эйн –Геве как о настоящем доме, скучать стала по своему первому киббуцу на берегу озера, по своим подопечным тосковать, как по своей семье.
А окончилось врастание Эстер Мальковой в новую жизнь очень просто. Вернулась она в свой киббуц, а туда как раз прибыл один "китаец" из Харбина. Он не знал иврита, не знал идиша, но прекрасно говорил по-русски. Вот Эстер и прикрепили к новоприбывшему. Оказалось, что на долгие годы прикрепили. Эстер и Григорий Файн говорили не просто по-русски. Они заговорили на общем, понятном друг другу языке.
Молодоженам дали комнату - пять квадратных метров. Кровать там поместилась и стол. В этой комнатушке еще долго собирались подопечные Эстер Файн. И все же только ее замужество стало концом одиночества и началом другой истории, наполненной рождением детей, трудным развитием киббуца, новой работой…
Все-таки пришлось нам прервать беседу. Ждал нас вкусный обед в столовой киббуца. Разговор там пошел общий, суетливый, без особого смысла. Хороший, вполне "отдыхальный" разговор. Эстер пришла в себя и дальнейший ее рассказ за кашкой кофе на веранде у самого озера я оставляю в практически нетронутом виде. Слушаем Эстер Файн:
" В киббуце нашем жил лишь тот, кто признавал коллективную собственность и общий труд на земле. Но одна часть наших людей любила Сталина и считала его чуть ли не святым. Все, что говорил этот человек, было для них законом. В клубе, в общежитии висели портреты Сталина. В обязательном порядке отмечались советские праздники и юбилеи усатого вождя. Другая часть киббуцников, к ней принадлежали и мы с мужем, противилась этому культу по мере сил.
"Советские" даже в детском саду воспитывали детей по "Краткому курсу ВКП(б)". Мой Арье пришел однажды из школы с портретом Сталина и заявил, что "этот великий человек наше солнце и отец родной". Но я –то хорошо знала, что такое Сталин, пожила в России. Сталинистами у нас были "румыны", "чехи", "венгры". Они и раньше любили "вождя народов" на расстоянии. Сталинисты получали из Москвы газеты и журнала. Устаивали бурные дискуссии, активно пропагандировали свой коммунизм. Сталин умер и споры вокруг этого человека обострились до предела. И тут, к величайшему сожалению, в 1954 году наш киббуц распался. Половина киббуцников ушла в другое поселение, где жили одни сталинисты. Это было ужасно. Мы сразу обеднели. Ушли-то рабочие люди, опытные, начинавшие киббуцное движение в Эйн-Гев. Ушедшим тоже было не по себе. Некоторые семьи не выдержали, вернулись… Долго потом мы не могли подняться. Только лет через десять зажили сравнительно неплохо. Теперь портреты вождя исчезли почти повсеместно. Какая все-таки страшная глупость – идеологические разногласия. Страшная и разрушительная глупость. Вот наш киббуц не был религиозным, и мы совершенно не поддерживали контакты с таким же хозяйством, где люди носили кипы. Жили рядом – все евреи, все крестьяне, а будто чужие совсем…
Проходит время – все становится на места. Остаются ценности подлинные: дети, земля, хлеб … Раздоры, споры, интриги, партийные дрязги – все в разрушение. Все это только в убыль нашему маленькому государству. Спасла нас тогда только тяжкая работа от восхода до заката и то, что не были мы, все-таки, одни. Нам помогали, давали ссуды, технику. Киббуцы смогли накормить страну, и это стало основой нашей независимости".
Что я хотел бы добавить к этой истории? Брак Эстер Файн оказался счастливым. Она родила еще троих мальчишек: Эфраима, будущего бригадного генерала и лидера партии МАФДАЛ, потом еще двоих замечательных ребят – Баруха и Ишая… С годами стали появляться у Эстер внуки. Теперь, когда я пишу эти строки, их, наверняка, уже больше шестнадцати.
Есть "дети" у Эстер. Она настоящий, серьезный писатель, даже классик детской литературы на иврите. Книги Эстер Файн переведены на многие языки, издавались неоднократно…
Иной раз, когда мне бывает так тошно и трудно, что хоть беги, куда глаза глядят я вспоминаю об Эстер Файн, о ее детях и внуках. Поднимаю трубку, звоню, слушаю ясный, молодой голос героини этой длинной дневниковой записи и начинаю приходить в себя.
24 апреля 1999 года
