С ОРУЖИЕМ Рассказы солдата

 БОЧКИ

 Эти черные бочки над крышами, как знаки мира. В бочках вода для душа. Простая ввода для простого душа. Точно такая же, как у меня дома в Тель-Авиве. Голый человек под струями прохладной воды не может думать о плохом. Он - человек мира.

 Почти на каждом доме этого города арабов высятся  бочки. Цивилизация!

 Рассматриваю крыши этого города в полевой бинокль. Моя солдатская работа – наблюдать за всем, что происходит в ближнем секторе.

 Блокпост: окоп и бетонный панцирь «черепахи» над головой – расположен высоко над городом. В горушке нашей не меньше девятисот метров высоты. Вояка я опытный и знаю,  что сюда пули из «калаша» не долетят. Из станкового пулемета они нас достать могут, но на излете. Пуля сюда долетит без всякой силы, нужной, чтобы пробить тело человека.

 Так я говорю родителям по телефону, чтобы не волновались. На самой деле мы не на утесе стоим. Если они захотят, смогут подобраться к посту, особенно ночью, вот по той узкой тропке, но ночи сейчас полнолунные. На серых камнях и пятнах бурой зелени видно всякое движение, и по ночам мы предельно  внимательны. Особенно после того случая на границе, когда арабам удалось проникнуть прямо в наше расположение и убить троих ребят.

 Внизу не граница. Там, как будто, совсем мирный город с черными бочками на крыше. Бочки мешают играть мальчишкам. Они не любят грязную пыльную улицу. Мальчишкам нравится гладкая, чистая крыша.

 Наблюдаю в бинокль за футболистами. Они осторожны: торопливый удар – и мяч вылетит за барьер. Потом беги – ищи его. Мальчишки играют в футбол на крышах арабского города. Играют почему-то молча. Странно это – мальчишки должны кричать, требовать паса, сердится на соперника. Но они молчат. Чувствуют наверно, что за ними наблюдает в бинокль вооруженный солдат ЦАХАЛа. Это пострашнее строгого взгляда судьи. Впрочем, мальчишки в этом городе не часто швыряли камни.  Местным бандитам не до баловства. Я знаю, что подо мной один из центров арабского террора. И все, что я вижу в бинокль, – всего лишь колыбельная песенка для наивных…

 Час не такой уж ранний, но улицы пусты. Редко промелькнет легковушка, грузовик – и снова тихо. Кажется, что город совсем не работает. Я стерегу спящий, ленивый город. Лишь с ближнего минарета раздается призыв к молитве и тянутся к мечете редкие прохожие.

 Это ненормально. Люди по будням должны работать. Чем они там все занимаются? Нельзя же только торговать, молиться Аллаху и брить щеки. Вон к какой-то лавчонке ослик подкатывает тележку, груженную картонными ящиками.  Родными ящиками, вижу на них буквы иврита. Все остальное чужое. Чужие звуки, чужой город, чужая жизнь.

 Город внизу, как на ладони. Однажды подумал, что главное его отличие от наших городов – полное отсутствие промзоны. За семь лет автономии могли арабы хоть что-то построить, чтобы занять людей. Деньги им на это давали без счета, да где они? Там, наверно, где высятся далеко от нас роскошные виллы.

 Ленивый, вроде бы добродушный  город внизу. Слежу каждый день за жизнью парикмахерской. Один старый и толстый мастер, одно кресло и редкие клиенты. Арабы любят стричься и бриться. Они очень следят за собой, и часто моются под душем, как и положено в нашем климате.

 Иногда я начинаю забывать, зачем наблюдаю за этой парикмахерской, за футболистами на крыше, за осликом, тянущим в гору тележку, а забывать нельзя, потому что внизу не город, а настоящий гадюшник.

 Вот те здание на горизонте – местный «университет». Там преподают только одну науку – науку ненависти. В этом «очаге просвещения» годами воспитывали убийц. Из этого города расползались они по всему Израилю, чтобы убивать ни в чем неповинных, безоружных людей. Могут выползти в любой момент снова, чтобы пробить череп моих близких болтом или гайкой, чтобы убить моих сестер, брата-школьника или маму.

 Потому мы и заперли наглухо этот город. Вокруг, на всех высотах, наши блокпосты. Приказ, если что, – стрелять на поражение. Разбираться будем потом. Арабы знают об этом приказе – и ведут себя тихо.

 Мне не нравится наш блокпост, амбразура сделана бездарно. Отсюда практически невозможно вести прицельный огонь. Для наблюдения эта чертова щель годится, но для толкового огня – нет. Это непорядок. Потому я люблю наблюдать за городом из окопа. Под открытым небом как-то спокойней, да и оружием успеешь воспользоваться с толком.

 Удивительное дело, там, на гражданке, по дороге на работу, в дискотеке, а каньоне – часто вспоминал о терроре. Нехорошо как-то вспоминал, с какой-то робостью, даже страхом.

 Но вот я снова в армии, получил автомат, испытал его, пристрелялся, и  все стало на место. Человеку с оружием ничего не страшно. Даже здесь, когда внизу, под тобой, этот гадюшник, и в любой момент к блиндажу может прокрасться враг с гранатой.

 Один в нашей команде говорит, что нечего нам здесь сидеть. Это арабская земля. Пусть живут, как хотят. Мы их только раздражаем и провоцируем. У парня этого странное имя – Етам.

 Этому Етаму как-то посоветовали заткнуться. Сказали, что мы арабов провоцируем и раздражаем везде: в Тель– Авиве и  Хайфе, в Ашкелоне и Цфате, но Етам все равно продолжал зудить: нечего, мол, нам делать на «оккупированных территориях», и нужно построить хороший забор между нами и арабами, если никак не получается с ними договориться.

 Я, как раз, и дежурил с этим Етамом в ту ночь. Шарю по крышам прибором ночного видения, а Етам мне о заборе рассказывает, какой он будет замечательный, весь на электронике и с телевизионными  камерами через каждые сто метров.

 Тут я и увидел, как вытащили арабы на одну из крыш крупнокалиберный пулемет. Быстренько так все сотворили, и открыли огонь по нашему доту прицельно.

 Я, даже с каким-то облегчением подумал, что наконец-то на войне, как на войне. Ночью в окопе быть совсем запрещено. Мы стали поливать ту крышу очередями из амбразуры. Етам даже раскраснелся от удовольствия, колотит его над пулеметом, а он даже какую-то бравую песенку поет. Нам из соседнего дота, с ближнего холма стали помогать, но оттуда трассы летели вниз недолго.

-         Кончай, - говорю я Етаму. – Тихо!

Прислушались. Тут и светать стало. На той крыше никого, чисто, будто мне все это приснилось: и арабы, и пулемет, и огонь по нашему доту.

 Но мы-то стреляли – это точно. И доказательства налицо. На всех крышах домов внизу бочки пробиты, и из бочек этих бьет струями вода. Прямо водную феерию мы с Етамом устроили.

 Прямо на наших глазах залило водой все крыши, и с крыш вода потоками стала литься вниз, затопила этот район города. Потоп получился  настоящий. Арабы, небось, печалились, что теперь их мытью под душем каюк, а мальчишки выскочили на улицу веселые, и давай орать и шлепать по лужам. Подали, наконец, голос. Выходит, мы им настоящее развлечение утроили. Мальчишки – везде мальчишки.

 Про этот случай боевого столкновения по радио строго сообщили: мол, там-то и там-то по нашему подразделению был открыт огонь. О продырявленных черных бочках ничего не сказали в той сводке,  о потопе тоже. Ну, и конечно о мальчишках, устроивших дикий танец на воде, тоже диктор промолчал. Ну, им там виднее, о чем говорить, а о чем – нет.

 ПОСЕЛЕНЦЫ.

 Мы не только на город внизу пялимся и стреляем по бочкам с водой. Иногда охраняем поселенцев. Поселение это за нашей спиной, а молиться его жители почему-то любят в субботу, в шабат за пределами своего населенного пункта. Вот нас и отправляют, для разнообразия ратной жизни, молящихся охранять.

 Странная получается картина. Нас пятеро солдат, в форме, а поселенцев человек сорок – почти все население небольшого поселка. Народ отчаянный: мужики  бородатые, женщины в длинных юбках и шляпках, и вся эта публика, вся, кроме детишек малых, с автоматами. Это, не считая, пистолетов у мужчин. Причем сразу видно, что с оружием обращаться поселенцы умеют, и непонятно, кто кого охраняют: мы их или они нас. Армия – штатскую публику, или поселенцы ЦАХАЛ.

 Этот Етам сразу к какой-то девушке пристал и стал говорить, что это ненормально, что нельзя молиться с оружием, и всем им нужно отсюда уйти на Большую землю, в Израиль. Он говорит, а девушка на верзилу Етама молча смотрит и улыбается, а потом его спрашивает деревенским каким-то, сильным, громким голосом:

-         Слушай, я тебе нравлюсь?

-         Причем тут это! – расшумелся Етам. – Когда вам всем уезжать отсюда надо.

-         А чего ты ко мне пристал, если я тебе не нравлюсь? – спрашивает девица еще громче.

-         Ну, нравишься, - смутившись от такой наглости, тихо отвечает Етам.

-         Тогда женись на мне, - говорит девушка. – Вместе станем жить в нашем поселении, и ты все поймешь, почему нам отсюда никак нельзя уйти.

 Тут женщины вокруг стали смеяться, да так весело, будто и нет у них на плече тяжелого автомата, будто рядом не гадюшник с университетом, где учат одной ненависти, будто молиться таким образом, с оружием и под охраной, - обычное дело.

 И дети поселенцев тоже стали веселиться. Прыгать и орать, что Алта выходит замуж за солдата, и этот солдат будет теперь жить в поселении вместе со всеми, и у него с Алтой обязательно родится не меньше семерых детишек. Ребятня даже хоровод устроила вокруг Алты и Етама. Они пели и танцевали, а этот упертый левак – Етам перестал поселенцев агитировать и сам стал улыбаться, как полный идиот, и все смотрел на Алту и, похоже, был доволен, что вместо митинга в защиту «мирного процесса» получился обыкновенный праздник.

 Женщины из поселения каждому солдату припасли по большой коробке с разными сладостями. Отрадовавшись «сватовству» Етама, они стали настаивать, чтобы мы эти сладости сразу стали есть, а мы сказали, что потом справимся, а сейчас не положено – служба.

 Но женщины настаивали. Они сказали,  что  вокруг станут и будут нас сторожить с автоматами, как старые солдатки, а мы можем и подкрепиться смело.

 Етаму досталось целых две коробки с угощением. Он одну хотел всучить Алте, но девушка отказывалась и сказала, что она сладости не ест, толстеть не хочет.

 А Етам порол всякую чушь, что ей, с ее замечательной фигурой, лишний вес не угрожает и всякое такое. В общем, перестал он уговаривать поселенцев сменить прописку, совсем стал безыдейным Етам.

 На обратном пути, к базе, мы его дружно уговаривали на Алте жениться и стать поселенцем, а Етам отругивался, но тихо как-то и совсем без злости.

 И об этом событии совсем не было упоминания в сводках. И правильно, потому что тогда  совсем не было войны – один мир, если не считать автоматов на плече молящихся, укрытых талесом, поселенцев.

«ТЕРРОРИСТ»

 Ничего нового не наблюдалось в то утро, кроме тихого ослика. В полном одиночестве  он поднимался к нам по старой, узкой, каменистой тропе.

 Я тогда решил, что упрямое животное просто удрало от хозяев, и выбрало правильный путь бегства в наше расположения, только все равно странным показалось, что ишачка этого никто от города не кличет, обратно не зовет.

 Ослик не торопился, время от времени останавливался, когда в расщелинах находил свежую травку.

 Наблюдать за ним было одно удовольствие. Я вообще к домашним животным не равнодушен. Маленьким был мог часами смотреть, как коровы пасутся или козы. Очень это мирное зрелище, когда скотина со двора сама по себе гуляет, кормится свободно от человека.

 В тот день нас усилили снайпером, маленьким таким парнишкой с большой винтовкой. Снайпера Меиром звали, ходил он очень гордый и всем рассказывал о своей фантастической меткости.

 Меир поймал этого ослика в перекрестье своих окуляров и говорит:

-         Что-то мне не нравится, ребята, это животное. Вьючок на нем подозрительный. Я таких никогда не встречал.

-         Скоро, - говорю. – Мы своей тени перестанем бояться. Нашел самоубийцу. Арабы людей не жалеют, а осел – это ценность.

-         Пальну все-таки, для профилактики, - говорит этот Меир.

Ослик в момент этого нашего разговора просто так остановился, будто раздумывать начал: нужно ли ему в гору топать или начать спуск вниз. Я тогда даже вспугнуть его захотел, крикнуть, чтобы пылил обратно. Но нет, глупый ишак, поразмыслив, двинулся снова в нашу сторону.

 - Нет, не тот груз, - снова сказал Амир. – Надо стрелять.

Я даже разозлился.

-         Делать тебе нечего, - говорю. – Нашел мишень, тварь живую.

-         Да ладно тебе, - говорит наш малыш-снайпер. – Я скотину не трону, я в его грузе дырку сделаю.

 Прицелился аккуратно, долго целился и плавно спуск нажал…. Многое я видел за три года службы в боевых частях. А тут… И зачем только поднял к глазам бинокль. Взрыв стер ослика, уничтожил, разорвал на тысячу кровавых ошметков плоти. Вот было живое, мирное существо, шло себе по тропе, травку щипало – и все нет жизни, есть одна смерть.

-         Видал! – кричит Меир. – Я же говорил, не тот груз!

-         Заткнись!! – заорал я на снайпера, будто это он виноват, что у террора нет мозга, нет совести, нет жалости. Тогда не ослика на моих глазах разорвало на части, а будто целый мир.

СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ 22 НОЯБРЯ

        

Арабская демографическая угроза - устойчивый миф или козырная карта сторонников создания Палестинского государства? На этот вопрос отвечает статья «Еврейское большинство в Эрец Исраэль» в авторитетном американском журнале Middle East Quarterly, с автором которой - Яковом Файтельсоном - мы сегодня беседуем. 

- Яков, насколько я знаю, ваш интерес к демографическим проблемам подстегнул материал, опубликованный в 1987 году в «Едиот ахронот»: «В 2000 году - Израиль не еврейский».

- Да, это название знаменитой статьи пророка демографического апокалипсиса, профессора и одного из основателей Хайфского университета Арнона Софера. Характерно, что, начиная полемику с Софером, я наткнулся на столь же удручающие (и оказавшиеся ложными) прогнозы куда более выдающихся ученых. Так, великий историк Шимон Дубнов на рубеже XIX - XX веков опубликовал серию статей, где сделал из Герцля и Пинскера, как говорят на идиш, «какштул», назвав сионистский проект мессианским бредом и утверждая, что в лучшем случае «…в начале XXI века будет полмиллиона наших братьев на нашей древней родине». Дальнейшее - известно. Полмиллиона евреев в Эрец Исраэль было примерно в то время, когда профессор Дубнов погиб от руки своего ученика - офицера СС - в рижском гетто.

Другой демографический прогноз. Ноябрь 1944 года, секретная записка профессора Роберто Бакки руководству ишува с анализом демографической ситуации до 2001 года. Согласно самому пессимистическому сценарию Бакки, в 2001 году в Палестине от моря до Иордана будут проживать 563 тысячи евреев (что почти совпало с оценкой Дубнова!) и 5,9 млн арабов, а при наиболее благоприятном развитии ситуации - 2,25 млн евреев и 4,4 млн арабов. В реальности к началу нынешнего века в Израиле проживало порядка 5 млн евреев. Хочу заметить, что проректор Еврейского университета, лауреат Премии Израиля профессор Бакки - не мелкий политический шулер, жонглировавший цифрами ради сиюминутной выгоды, а основоположник израильской демографии и основатель нашего Центрального статистического бюро.

- Почему же, на ваш взгляд, профессионалы так промахнулись (и промахиваются до сих пор) в своих оценках?

- Потому что видят только то, что происходит «здесь и сейчас» и, экстраполируя свои расчеты на отдаленную перспективу, становятся заложниками собственной концепции, не учитывающей, что реальность подвижна. Поэтому прогнозы отцов-основателей сионизма оказались намного более обоснованы, хотя и выглядели поначалу как абсолютное прожектерство. И Герцль, и Жаботинский были профессиональными журналистами с очень широким и активным взглядом на мир - они не просто видели реальную ситуацию, но хотели ее изменить. Миллионы евреев Европы пребывали в сложнейшем политическом, социальном и экономическом положении, что создавало предпосылки для эмиграции. Когда давление в котле возрастает, пар ищет выход, и если направить его в нужную сторону - это полностью изменит существующие реалии. Демография - это ведь не только статистика, но и, по определению ее основателя - Жан-Клода Ашиль Гийяра, «естественная и социальная история человеческого рода», что, к сожалению, не учитывали многие ученые - от Дубнова до Софера. 

- Прошу прощения, но если Дубнов пытался заглянуть на сто лет вперед, то наш современник Софер делает краткосрочный прогноз, где точкой отсчета служит вполне конкретное событие - установление после Шестидневной войны израильского контроля над многочисленным арабским населением Иудеи, Самарии и Газы…

- И в этом Софер не одинок. Еще 18 августа 1967 года министр полиции Израиля Элиягу Сассон заявил, что «…надо достичь соглашения как можно быстрее …для того, чтобы прекратить израильский контроль над полутора миллионами арабов, иначе это уничтожит нас уже через два месяца». В 1973-м министр финансов Пинхас Сапир предупреждал, что «если Израиль немедленно не избавится от территорий, населенных палестинцами, то к 1990 году прекратит быть еврейским государством». Тот же Бакки, пугая демографической угрозой, в конце 1960-х отмечал, что алия фактически прекратилась, поскольку евреи Запада в ней не заинтересованы, а евреев Советского Союза не выпустят никогда…

Борьба за свободную эмиграцию внесла коррективы в эти прогнозы, хотя мы тоже тогда ошиблись - помню, как на Хануку 1969 года, когда в Вильнюсе была создана ячейка «Иргуна», мы обсуждали потенциал алии, придя к выводу, что он не превышает 150 тыс. человек - в основном, евреев западных областей СССР, остальных мы записали в ассимилянты.

- И были не так уж неправы, ведь алия 1970-х - сионистская и идеологическая - составила порядка 200 тыс., большинство же репатриантов 1990-х ехали не куда, а откуда…

- А это уже не столь важно, ведь демографические процессы, среди прочего, определяются и эффектом толпы. Человек вдруг обнаруживает себя в вакууме и, видя, что все его окружение идет в другом направлении, начинает двигаться в этом потоке. Другое дело, что в 1990-е Израиль оказался к этому потоку совершенно не готов, поскольку еще один крупный демограф - профессор Серджио делла Пергола - оценил потенциал алии из СССР в 1990 году в 40 тыс. человек - и на прием этого количества репатриантов был выделен бюджет… Между тем только в декабре 1990-го приехало 36,5 тысячи олим, а всего за тот год Израиль принял 185 тыс. репатриантов из СССР! 

- Все это так, но сегодня ваш оптимизм (и это - главный тезис статьи в Middle East Quarterly) основывается не столько на алие, сколько на высоком естественном приросте еврейского населения и низком - арабского... 

- В последние годы этот фактор стал решающим, хотя еще в 1987-м, представляя свой первый прогноз премьер-министру Шамиру, я подчеркивал, что арабский мир вступает в полосу демографического перехода (быстрое снижение рождаемости и смертности, в результате чего воспроизводство населения сводится к простому замещению поколений, - прим. ред.).

После Шестидневной войны Иудея и Самария под израильским контролем действительно пережили демографический взрыв - благодаря улучшению медицинского обслуживания, увеличению продолжительности жизни и т.д. Но он давно отгремел - этот взрыв - а падение рождаемости на территориях привело к тому, что на сегодняшний день, по данным CIA World Factbook, суммарный коэффициент рождаемости (СКР) у арабов Иудеи и Самарии ниже, чем у евреев Израиля (2, 91 ребенка на одну женщину против 3,04). Это произошло впервые в истории, причем даже раньше, чем я прогнозировал в статье 1987 года, опубликованной в Jerusalem Post - по моим расчетам арабская и еврейская рождаемость должны были совпасть к 2017-2020 годам. 

- На этом основании и учитывая разочарование в мирном процессе, в последние годы в правом лагере заговорили об идее одного государства - от моря до Иордана - для двух народов. Даже такие ястребы, как экс-министр обороны Моше Аренс и один из лидеров «Ликуда» Руби Ривлин, готовы после аннексии Иудеи и Самарии смириться со значительным арабским меньшинством в Большом Израиле, не видя в нем угрозы для национальной безопасности. Насколько, с вашей точки зрения, осуществим этот проект?

- Идея вполне здравая, обсуждавшася еще в 1920-е, когда мы составляли явное меньшинство в Эрец Исраэль. Разве Жаботинский не писал о том, что вице-премьером в еврейском государстве может быть араб? А ученики Жаботинского - в ситуации, о которой учитель мог только мечтать, - рассуждают, сможем ли мы выжить в стране со значительным арабским меньшинством. Потому что отцы-основатели сионизма мечтали о государстве, а нынешние лидеры этого государства по факту относятся к нему как к гетто. В этом контексте приходит на ум очень проницательная оценка одного профессора-араба, данная евреям-израильтянам, - большинство с ментальностью меньшинства.

Если уж на то пошло, то принцип мононациональности противоречит политической истории большинства государств, иначе ООН насчитывало бы сегодня пять тысяч членов.

Безусловно, у палестинцев есть свои национальные чаяния, которые необходимо учитывать, - вопрос в пропорциях. Когда нас пугают одним государством для двух народов, спросим себя: а какое оно сейчас? Каким оно было 50 лет назад? В нем до сегодняшнего дня не проживали два народа, арабский язык не был вторым государственным? Посмотрите на Казахстан - в этой стране 30 лет назад казахи составляли 35% населения, сегодня - аж 55%. У них когда-нибудь возникал вопрос о национальном характере своего государства? 

- Но русские или украинцы, живущие в Казахстане, являются гражданами этой страны. А сторонники идеи Большого Израиля вряд ли готовы предоставить израильское гражданство арабам Иудеи и Самарии...

- Вы правы, речь идет о статусе постоянного жителя, который обладает всеми гражданскими правами, кроме права голосовать и быть избранным в Кнессет. А в Латвии - государстве-члене ЕС - разве не так? Треть русскоязычного населения этой республики не является ее гражданами. Вы можете стать счастливым обладателем латвийского паспорта, сдав экзамен по латышскому языку, истории и приняв присягу, поклявшись, что ваши действия «никогда не будут направлены против Латвии как независимого и демократического государства». 

- К сожалению, отношения израильтян с жителями Палестинской автономии куда хуже, чем между русскими и латышами в Латвии... Сложно представить, чтобы большая часть русских латвийцев одобряла вооруженное восстание против избранного правительства... А в наших Палестинах - это реальность, причем израильские арабы в этом плане ненамного уступают палестинцам.

- В этом есть и наша вина. На Ближнем Востоке существуют определенные правила игры - мне объяснил их один арабский мухтар, с которым я в бытность мэром Ариэля плотно взамодействовал - еще до первой интифады. «Вы знаете, саид Якуб, - сказал он как-то, - никогда мы не жили так хорошо - ни при турках, ни при англичанах, ни при иорданцах - как при вас, евреях. Но это, - добавил он, - ничего не значит, потому что мы всегда идем за теми, кого боимся. А вас мы не боимся, в отличие от «Шабиба» (молодежная экстремистская группировка, - прим. ред.), - вот они смертельно опасны».

Но дело не только в «железной руке», а и в глубоких противоречиях между арабскими кланами, многие из которых вполне лояльны Израилю. Они вправе рассчитывать на нашу взаимность. Жители Абу Гоша выступили на стороне евреев в ходе Войны за независимость не потому, что вдруг стали сионистами, а просто увидев в евреях союзников в противостоянии с другими племенами. Друзы, например, прекрасно интегрировались в израильское общество, буквально на днях полковник Расан Алиян из Шфарама - крупного арабского города на севере страны - был назначен командующим знаменитой бригадой «Голани» - одной из самых элитных в ЦАХАЛе.

На днях вышло интервью с девушкой-мусульманкой - офицером ЦАХАЛа, которая говорит об Израиле как о своей стране. Летом этого года была создана партия арабов-христиан, чьи лидеры поддерживают введение обязательной воинской повинности для арабов, требуют полной их интеграции и отмечают, что Израиль - единственная страна на Ближнем Востоке, откуда христиане массово не эмигрируют.

Вспомните, кто автор так называемого «искусственного носа», благодаря которому удалось в свое время вычислить и ликвидировать одного из вождей ХАМАСа, а сегодня используемого для ранней диагностики онкозаболеваний. Д-р Хосен Хаик - молодой профессор-араб из Хайфского Техниона. А кому принадлежит компания SolidRun из Йокнеама, анонсировавшая в сентябре этого года компьютер-кубик стоимостью 45 долларов? Рабии Хури и Кусаю Омари. Так почему гетто, в которое мы никого не пустим, предпочтительнее общества с равными правами и возможностями для всех граждан?

А, кроме того, апологетам идеи «двух государств для двух народов» стоило бы обратить внимание на настроения самих палестинцев. Например, большинство жителей Восточного Иерусалима в случае провозглашения Палестинского государства хотят получить израильский, а не палестинский паспорт. И, поверьте, им есть что терять. Один из лидеров иерусалимских арабов - Фейсал аль-Хусейни - племянник знаменитого муфтия - в свое время сказал, что мы - арабы - здесь родились, здесь живем, никуда отсюда не уйдем и если они - евреи - поставят условием нашего пребывания здесь гиюр - так мы станем евреями, но не сдвинемся с места. Это тоже вариант, хотя и гипотетический. 

- Допустим, палестинцев вы убедили... Но что будет представлять собой экономика Большого Израиля, если сейчас израильский ВВП превышает $32 000 на душу населения, а палестинский не дотягивает и до $3000? Это все равно, что присоединить к Канаде Гватемалу...

- Разница в том, что Канаду и Гватемалу разделяют тысячи километров, а мы с палестинцами и так живем бок о бок - хотим того или нет. Не надо недооценивать жителей Иудеи и Самарии - сегодня там действуют 11 университетов (и все они возникли после 1967 года), а уровень образования - самый высокий на арабском Востоке и очень близок к израильскому. Хочу напомнить, что инженеры и техники Западного берега заложили основы промышленности стран Персидского залива, а врачи внесли большой вклад в становление системы здравоохранения.

В 1990 году, с началом массовой алии, 100 000 палестинцев из Иудеи, Самарии и Газы приступили к работе в Израиле - и сразу прекратилась интифада, на Западном берегу начался экономический рост, доходы населения выросли. После второй интифады, когда палестинцев перестали брать на работу, к нам приехали 250 тыс. иностранных рабочих - вакуум все равно пришлось заполнить.

Палестинская автономия - второй наш торговый партнер после США, да, собственно, и основной бюджет ПНА формируется из налогов, которые Израиль собирает с работающих в пределах «зеленой черты» палестинцев. На самом деле мы имеем дело с давно сросшейся экономикой, поэтому усилия по искусственному разделению обходятся нам с каждым годом все дороже. В конце концов, в Израиле до 1966 года действовал военный режим в отношении арабских населенных пунктов, и страна не рухнула после его отмены, несмотря на то, что в некоторых регионах Галилеи арабы составляли 95% населения.

- А что делать с Газой, которую никто не собирается аннексировать?

- Мы ушли из Газы, но она от нас не ушла. В 1992 году, когда разговоры об эвакуации из сектора только начинались, я говорил, что вместо того, чтобы ловить 150 террористов, мы получим 150 000 человек, которым нечего терять и которые будут обстреливать Ашкелон. Где работают 100 000 палестинцев из Газы после размежевания? Нигде... И уехать им не дают. В 2005 году из Газы эмигрировало 24 000 человек, после прихода к власти ХАМАСа - 1500, еще через год - 500. Там что, коммунизм построили? Нет, просто закрыли границу, и выехать смогли только обладатели иностранных паспортов, например, украинские супруги палестинцев. Но эта ситуация беременна взрывом. Газа как была, так и осталась подбрюшьем Тель-Авива - от нее не отгородиться забором - будут стрелять поверх него либо пророют туннель под ним. Почему-то мы думаем, что как только уйдем, нас перестанут трогать, но получается как раз наоборот.

Простых решений здесь нет, но это не значит, что их нет вообще. Например, Саудовская Аравия столкнулась с серьезной проблемой шиитов, заселивших весь район ее нефтяных скважин и доставляющих очень много неприятностей саудовскому режиму. Представьте себе фантастическую ситуацию - саудовцы предлагают Израилю выпустить 1,5 миллиона палестинцев-суннитов в обмен на мирный договор. Бред? А ведь это именно то, что предлагал нам Саддам Хуссейн, столкнувшийся с той же шиитской проблемой. Посоветовавшись с Соединенными Штатами, израильтяне тогда решили, что это нехорошо, некрасиво, знаете ли. Зато сейчас - красота.

Была еще одна опция, которой мы не воспользовались в полной мере. В 1968 году Моше Даян без особого шума запустил программу по поощрению эмиграции из Газы. Около 50 000 палестинцев использовали эту возможность, уехав в Парагвай, Чили и Перу, получив при этом компенсации от правительства Израиля. Через два года в одно из наших консульств пришел молодой араб и, видимо, недовольный размером компенсации, застрелил консула. Программу тут же свернули.

- В отличие от Газы эмиграция из Иудеи и Самарии, по утверждению палестинских демографов, не прекращается уже полвека…

- И они правы. Более того, эта тенденция усиливается - по иорданским данным Иудею и Самарию покидают уже порядка 40-50 тыс. человек в год. Единственные, кто с этим не согласен, - израильтяне, хотя наше ЦСБ прекратило обработку данных по Иудее и Самарии еще в 1994 году! В качестве аргумента приводятся данные гражданской администрации ЦАХАЛа, которые совпадают с официальными (т.е. заниженными) палестинскими. Что вполне естественно, поскольку от палестинцев мы их и получаем. Разве в ЦАХАЛе есть демографы? А у иорданцев есть и, отслеживая ситуацию на иордано-палестинской границе, они отмечают, например, что в 2009 году отрицательный миграционный баланс составил 64 тыс. человек. Это публикуется в Иордании, цитируется египетскими исследователями, это известно в Европе, так зачем закрывать на это глаза и кормить нас баснями? Потому, что это не соответствует вашей концепции, согласно которой евреи неминуемо станут меньшинством, если не запрут себя в гетто. Осуществление прогноза о превращении Израиля в нееврейское государство отодвигается уже в девятый раз: с 1960-го на 1968 год, затем на 1985-й, потом на 1990-й, на 2000-й, 2010-й, 2012-й, 2016-й, а сейчас уже на 2020 год. Но концепция - превыше всего.

- Яков, а каковы ваши оценки численности палестинского населения на сегодняшний день?

- Порядка 1,4 млн человек в Иудее и Самарии и около 1,3 млн в Газе.

- Что тоже, согласитесь, немало для Израиля с его 1,5 млн арабских сограждан…

- Безусловно, поэтому вариант одного государства для двух народов - не единственный. Президент Института Ближнего Востока Евгений Сатановский, например, предлагает для палестинских территорий статус Пуэрто-Рико. Но для любого решения правительство Израиля должно вести себя, как правительство, а не отпихиваться от проблемы. Если мы смирились с введением в ПА закона о смертной казни для палестинцев, продающих землю евреям, если в школьных учебниках автономии отрицается право евреев на свое государство - и мы это терпим, то какие претензии можем предъявлять кому бы то ни было? Если вы демонстрируете, что от вас ничего не зависит, так убирайтесь к чертовой матери.

Запад простит нам отсутствие армии и национальной валюты у палестинцев, но он не может простить, что мы пытаемся усидеть одной задницей на двух стульях. Запад - прагматик - он не меняет действительность, он к ней приспосабливается. И если мы пытаемся запереться в гетто, как предлагает Арнон Софер, то в гетто и окажемся. Кто в здравом уме вложится в бизнес, если его владелец заранее объявляет, что хочет раздать свое дело конкурентам?

К счастью, то ли судьба, то ли Высшая сила не дает евреям делать слишком опасные ошибки. Угроза объединенного арабского мира, который обрушится на маленькое еврейское государство, испаряется, как мираж. Вместо нее перед глазами изумленных политологов открывается трагическая картина разваливающихся на свои естественные части государств, искусственно созданных европейскими державами. И этот процесс только начинается…

Беседовал Михаил Гольд

СОЛЖЕНИЦЫН ПРОТИВ БРОДСКОГО

 В декабря 1999 года Александр Исаевич опубликовал в «Новом мире» статью об Иосифе Бродском. Один лауреат Нобелевской премии ( живой) написал о другом лауреате той же премии ( почившим). /

 Тогда, при жизни автора, критика Солженицына не показалась мне интересной: обычные нападки «коренного гения» на инородца, посмевшего стать большим  поэтом с помощью русского языка. Сам Бродский не стал бы отвечать Солженицыну – это точно. Да  есть и подленький привкус у попыток живого писателя свести счеты с мертвым поэтом.

 Сегодня они оба на этом свете не живут. И критика Солженицына уже не носит узко персональный характер, а становится демонстрацией мировоззрения автора «200 лет вместе».

 Не могу причислить себя к фанатикам творчества Бродского. Какие-то мои собственные недостатки поэтического чутья, мешали и мешают уйти за этим поэтом, жить его стихами, затверживать любимые строчки. 

 Проза Бродского мне всегда нравилась больше его стихов. Вот это его гениальное провидение повторял неоднократно: « Концентрироваться на зле – это попасть в ловушку дьявола». Сказано честно и прямо, потому что сам Бродский всегда бежал от зла. От того, что ему казалось злом.

 Из книги «Диалоги с Иосифом Бродским»: 

 «ВОЛКОВ. Меня, признаюсь, удивило предложение Солженицына о переименовании Ленинграда в Свято – Петроград. Я понимаю, что ему хотелось русифицировать имя города. Но странно, что он - писатель, обыкновенно внимательно относящийся к звучанию слова, - не почувствовал громоздкости и неуклюжести предложенного им варианта. 

 БРОДСКИЙ. Да ну, про этого господина и говорить неохота». 

Не любил поэт концентрироваться на зле. Неохота ему было говорить, по известным причинам, о Солженицыне в эмиграции. Вот Солженицыну в России приспичило поговорить о Бродском. Странное, признаюсь, желание. Вот Толстой в свое время нападал на Шекспира. Но он его метод художественный бомбил, мировоззрение. Не подходил Шекспир Толстому своей легкостью, наравне с глубиной, юмором у кладбищенского склепа, языческим, вольным, взглядом  на мир, проникнутым богоборчеством ренессанса. Личность давно умершего и ставшего легендой поэта и драматурга Толстой и не думал трогать. Он  сражался не с "Гамлетом", а с тенью его отца. 

 Александр Исаевич, конечно, не Лев Толстой, а Бродский – не Шекспир и, тем не менее, эта дуэль живого с мертвым выглядела характерно для конца века ХХ, когда провалы этического чувства стали нормой.

 Бродский настолько был близок и по судьбе и по времени Солженицыну, что попытка уничтожить этого поэта выглядела просто мелко. Недостойна она пера серьезного писателя. Если бы не свинцовый привкус хронической юдофобии критика и говорить бы о ней не стоило. 

 Но обратимся к самой статье: 

 «… когда читаешь весь том подряд, то, начиная от середины, возникает как бы знание наперед всех приемов и всего скептико-иронического и эпатирующего тона. Иронией – все просочено и переполнено. Юмор? Если и проскользнет изредка, то не вырываясь из жесткой усмешки». 

 Старое клише. Еще разного рода Сафроновы, Грибачевы, Ермиловы попрекали этой страстью к иронии и насмешке всяких «безродных космополитов». «Чужой» писатель и должен презирать высокомерно мир, в котором он живет, потому мир этот ему чужд. Он смотрит на него с высоты своего национального превосходства. 

 Не совсем понятно, какой том Бродского прочитал Солженицын. Их у поэта, как минимум, семь, но непредвзятому критику, даже на основании одного тома стихов, и в голову не придет обвинять поэта в юродстве и в каком-то догмате иронии над всем остальным. Бродский часто защищал свое больное, измученное сердце улыбкой, Солженицын не захотел или не смог этого увидеть. Что же, это проблема дефектов художественного чутья  самого Александра Исаевича.

 Снова Солженицын: « Чувства Бродского, во всяком случае, выражаемые вовне, почти всегда – в узких пределах неистребимой сторонности, холодности,  сухой констатации, жесткого анализа. И когда Бродский пишет о себе «кровь моя холодна», и даже « я нанизан на холод», - это кажется вполне верным внутренне».

 « Добровольное признание – мать доказательств». И здесь не знаешь: смеяться или плакать. Сколько таких признаний у Пушкина и Блока, у Лермонтова и Цветаевой.Какую талантливую критику смогли сочинить о Маяковском только благодаря одной, единственной строчке поэта: « Я люблю смотреть, как умирают дети».

 Поэты лечат себя, боль заговаривают, от смерти бегут или, напротив, зовут ее случайными словами. Маяковский сам себя казнил. Бродский не дожил до шестидесяти. Аккуратный старец Солженицын жил благополучно в своем поместье и при этом  был убежден, что именно он горяч, а не холоден. /

 Впрочем, здесь снова привычный трафарет. «Чужим» положено не принимать к сердцу  беды народные и пр., а взирать, опять же, с усмешкой, равнодушно и холодно на мир, их породивший.

 «Беззащитен оказался Бродский против издерганности нашего века: повторил ее, приумножил, вместо того чтобы преодолеть, утишить. ( А ведь до какой хаотичности не усложнялся нынешний мир – человеческое сознанье, все равно имеет возможность сохраниться хоть на один порядок да выше).» - пишет Александр Исаевич.  Значит, не исполнил Бродский, по Солженицыну, свой писательский долг. В мире хаоса был хаотичен. В громком, безумном мире и сам шумел сверх меры. Да и как он мог при своем художественном методе «холодной насмешки» – быть другим? Интересно, что в разносной своей статье автор «Красного колеса» подкрепляет свои мысли не стихами Бродского, а вырванными из контекста строчками. Точно также «кастрировали» неугодную поэзию разного рода критики эпохи социалистического реализма. Они понимали, что таким образом «раздеть» можно любого поэта, даже отличного. Вот цитировать его стихи опасно – сразу полезет ложь и фальшь. 

 Экзекуция продолжается: « Отстранение от людей Бродский выражает настойчиво: « я не люблю людей»; « я вообще отношусь с недоверием к ближним»; « в определенном возрасте человек устает от себе подобных»; « не ваш, но и ничей верный друг». Надергано лет на десять без права переписки. Так и хочется вспомнить Пушкина: « Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». Какой приговор вынести «солнцу русской поэзии»? Вот еще из дневника Марка Твена ( цитирую по памяти): « Я бы не заработал и цента, если бы писал то, что я думаю о людях». А Байрон? А Гоголь? А Зощенко? Но дальше, дальше:

 « Хотя не раз поминаются в его стихах эротические соединения, но постоянное амплуа Бродского: один, сам по себе, молчаливый, сторонний наблюдатель, одинокий и гордый. Сквозь стих его часто сквозит пронзительно-презрительный тон. В себе он и замкнут, и даже – посочувствуем – безысходно. Прочтем такое: « кого ж мы любим, как не себя?». Годами Бродский себя саморазглядывает, и это ощущение, часто не названное прямыми словами, нависает, чуть ли не над каждым стихом и тем пейзажем, который в нем описывается». 

 В общем, самовлюбленный павлин – и только.

 В финале своей критики Александр Исаевич переходит, как и положено, к несовершенству русского языка Бродского. Ну, откуда ему – инородцу – знать чужой язык.

 « Изжажданное ли окунанье в хляби языка, однако без чувства меры …. Очень неосторожное, даже безответственное обращение со словом «вещь…. Вопреки грамматики Бродский неправильно обращается со словом «суть».

 Ну и приговор окончательный, как удар кувалды по гвоздю: 

 « Так что принять Бродского за метра языка трудновато».

 Это о Бродском, для которого магия языка была всем.

 Иосифу Александровичу не было дела до Александра Исаевича. Даже мертвый Бродский не давал покоя живому Солженицыну. Этот писатель прекрасно знал, что время все расставляет по своим местам. Подобного он и страшился. Но что уж тут суетиться, стараясь спихнуть своего коллегу по «Нобелевке» с пьедестала. Будут читать Бродского – останется этот поэт в мировой культуре. Смогут читатели одолеть солженицынские «колеса» и «августы» – «стоять им рядом»: Бродскому на «Б», а Александру Исаевичу на «С». Только вот мстительная, юдофобская критика Бродского Солженицыным никак не прибавит очков Александру Исаевичу.  

ИЗРАИЛЬ ПОСТАВЛЯЕТ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО ИНОПЛАНЕТЯНАМ.

"Террористическая организация ХАМАС ведет переговоры с Израилем об увеличении поставок электроэнергии в сектор Газы. Об этом сообщил турецким СМИ экономический советник правительства ХАМАС Имад аль-Даалис. Переговоры начались в связи с неспособностью ХАМАСа обеспечить бесперебойную работу электростанции в Газе из-за нехватки дизельного топлива. Электростанция прекратила работу после того, как Египет уничтожил большую часть контрабандистских туннелей. По словам аль-Даалиса, руководство израильской электрической компании не возражает против увеличения поставок, однако теперь требуется согласие правительства Израиля. Кроме того, необходимо вложить значительную сумму в ремонт инфраструктуры"

От подобных сообщений можно умом тронуться. Сами пишут, что ХАМАС - организация террористическая. Но получается, что террор этой организации направлен на неких инопланетян, а не на сопредельные территории Израиля, так как Хеврат Хашмаль "не возражает против увеличения поставок" ХАМАСу. Значит эта могучая монополия существует сама по себе или принадлежит тем же инопланетянам и не знает, зачем нужна электроэнергия террористам или не хочет знать. Недавнего скандала с израильскими поставками цемента в Газу, похоже, и не было. Цемент использовали  для строительства новых домов, а не для дотов и туннелей, через которые те же террористы намечали пробираться в Израиль с понятными целями. Скандал этот, казалось, расставил все точки над i. Ан нет! Вот доброе правительство Израиля разрешит поставки электричества в Газу, а потом начнется очередной скандал, когда выяснится, что используют его мастерские в Газе для производства оружия, а не для освещения больниц и школ. Не лучше ли Израилю наладить прямые поставки оружия в Газу? Прибыль-то будет посерьезней. Опять же, инопланетян не жалко. Любят говорить, что Россия сама себе создает проблемы, которые потом с великим напряжением решает. Я всегда говорил, что Израиль разительно похож на страну нашего исхода.

ГЕНЕРАЛЫ - ГОЛУБИ

                                  « А я не люблю голубей,

                                       что на асфальте столичном

                                          забывают о небе. Все глупей и глупей,

                           Все бессмысленней жизнь их и неприличней».

                                                         Семен Ботвинник.

 Голуби, в Милане, на площади, у Домского собора кормились с руки, садились на голову людей, на плечи. Тысячи голубей. Вся площадь была покрыта ими, как живым ковром из перьев. Шелест крыльев, гортанный рокот, смех детей…. Бесплатный атракцион для туристов. Впрочем, почему бесплатный? На площади с легких тележек продавался корм для птиц. Корм в специальных пакетиках – обязательный атрибут туристской индустрии.

 Гости Миланы были в восторге от единения с миром живой природы. От доверчивости этой самой природы, от согласия с ней и добром симбиозе: красавцы-птицы радуют человека своим видом, а человек кормит их за это.

 Как мило! Как замечательно! Как прекрасно! Миру – мир!

  Бедные голуби ни в чем неповинны. Эти обычные птицы стали жертвой человеческой глупости и тщеславия. Жирные, неповоротливые птицы там, на площади, были помещены в невидимую клетку обжорства. Здесь, на дармовом корме, голуби рождались, жили и умирали, гораздо быстрей, чем их сородичи где-то на воле.

 Не знаю, виноват ли Пабло Пикассо в голубиной трагедии? Эта птица всегда была ручной, близкой к человеку. Всегда служила ему своим полетом ( голубиная почта), своим примером ( моногамией в любви) и преданностью к своему дому.

 Великая птица – голубь. Великой сделал ее человек, и он же низвел голубя до стадии полного ничтожества: паразитизма, вялости, сытого довольства. На многих рисунках Пикассо голубь был другой: нервный, легкий, худой, устремленный ввысь. Там был талантливый голубь. На площади в Милане все голуби были похожи друг на друга, это была площадь бездарных голубей.

 Голубей мира? Но разве может быть голубь мира так беззащитен? Даже для полета непригоден. Разве может он добывать корм только с руки человека? Разве смысл мира – паразитизм?

 На  стене школы в Холоне – фреска. На ней, как вы видите, чудный голубь отправляется в полет с руки. Писал фреску, судя по всему, еврей из Грузии. Вон сбоку слово «мир» на грузинском языке, но по центру, как положено: иврит, английский, русский… Голубь мира.

  Так воспитывают наших детей: миром, покоем, согласием с окружающей действительностью. Школа за высоким, стальным забором. У входа охранники с оружием. Добродушные, немолодые ребята. Тоже голуби мира.

 К заборам и охране привыкаешь, перестаешь все это замечать. Школа  учит не замечать. Детей нельзя травмировать. Что можно? Посадить на плечо каждому ребенку нежно воркующего голубка и дать дитяти в руку пакетик со специальным кормом для птички.

 Рассказывал старый учитель. Он прибыл в Израиль в начале семидесятых. Был танкистом в войну Йом Кипур, учился в университете, пришел учителем в школу. Впервые появился в классе. Дети орали, прыгали, не обращали на него внимания. Молодой учитель повысил свой командирский голос. Подействовало. Потом, он сам не зная почему, начал рассказывать детям о войне, о горящих танках, о своем погибшем друге…. На том, первом уроке, присутствовала директор школы. Милая дама, с вечной улыбкой на полном лице.

 Потом эта дама, уже без улыбки, сказала молодому учителю так:

-         Я запрещаю вам кричать на детей. Я запрещаю рассказывать им всякие ужасы вне программы. Поймите, все  наши дети станут солдатами: мальчики и девочки. Мы живем от войны до войны, кто-то из наших детей погибнет. Спрячем их от ненависти и крови хотя бы здесь, сейчас: в детстве и в стенах школы. Они еще успеют понять и почувствовать, в какой стране живут.

 Учитель попробовал возразить. Его прервали:

-         Вы больше не будете кричать на детей, - строго сказала директор. – И рассказывать им ужасы. Иначе, нам придется с вами расстаться.

 В тот год трудно было с работой в Израиле. У молодого учителя только что родился первенец. Он струсил. 35 лет этот сильный и большой человек не кричал на детей даже тогда, когда они хамили ему в лицо. 35 лет он рассказывал им только то, что было отмечено в программе, составленной людьми, такими же, как директор его школы.

 35 лет он ненавидел эту школу, детей, себя и мечтал о том дне, когда выйдет на пенсию. Он вышел на пенсию. И в первое же утро отправился на прогулку. У школы стояли знакомые дети. Они весело, оживленно разговаривали о чем-то, полностью занимая пространство тротуара. Чтобы пройти дальше, нужно было обойти детей по мостовой: ступить туда, где мчались машины. По привычке старый учитель уже собирался сделать это, но одумался, вспомнив о пенсии. Он пошел напролом – бульдозером, танком. Он расшвырял детишек по сторонам могучими плечами.

-         Дорогу! – прорычал он, прокладывая себе путь.

Дети удивленно, но молча и  покорно, расступились. Мало что соображая, они смотрели вслед непонятному учителю.

 Тот повернулся. Он смотрел на детей из своей школы с веселой улыбкой. Он даже полюбил их всех в тот момент.

-         Дорогие мои! – сказал он. – Нужно уступать место прохожим на тротуаре и старикам в автобусе. Нужно вставать, когда в класс входит учитель, и соблюдать тишину. Нужно уважать мир, который вас окружает. И тогда этот мир станет уважать вас, и, возможно, даже полюбит. И вот еще что: из уважения к миру вокруг рождается чувство долга перед этим миром и желание защитить его от врага. Все понятно?

 Он впервые сказал детям что-то, отступив от программы. Дети изумленно смотрели на старого учителя. Он решил, что его не поняли, и повторил свою речь, а потом спокойно направился дальше.

-         Знаешь, - сказал он. – В этот момент мне вдруг захотелось вернуться в школу. Я понял, что не сказал детям и тысячной доли того, что был обязан сказать.

 Голуби мира. Детей Израиля воспитывают, как этих голубков. Их так любят. В детях  вечная надежда на прощение и спасение. В детях – смысл жизни, всей жизни, во всей ее полноте.  Народ Торы должен продолжаться, чтобы было кому встретить Машиаха.   

 В любви своей мы часто переходим черту дозволенного. Вспомнил о той площади в Милане совсем, казалось, не к месту. В обычном каньоне вспомнил. Все этажи гигантского магазина были забиты покупателями. Детей бродило по этажам множество. Они жевали, пили на ходу, за столиками кафе, пиццерий. Грудные кормились из бутылочки, дети постарше – с руки. Лица перемазаны чем-то сладким, подбородки в крошках.

  Тот каньон был храмом обжорства. Обжорства везде, даже в кино. Там дети входили в зал с огромными коробками поп- корна. Там они  хрустели весь сеанс, чтобы время, потраченное на пищу для души, не пропадало зря для пухлого тела.

  Мы так любим своих детей. Мы их откармливаем, любя. Кто знает, что их ждет впереди? Нужно сделать так, чтобы отъелись они хотя бы в детстве. Пусть стоят сытые на тротуаре, загораживая путь прохожим. Пусть сидят, развалясь, в автобусе, не замечая стариков. Пусть оглушительно орут, включают на полную громкость усилители своих музыкальных установок. Пусть этот мир принадлежит только им, нашим будущим солдатам и защитникам.

 Защитникам? Совсем  недавно, перед выборами, генерал за генералом рассказывали всему народу, что террористам нужно скорее отдать все, что нужно и даже то, что не нужно.

 Откуда взялись эти откормленные генералы-голуби, разучившиеся летать? Из детства, из сытого детства, где все было дозволенно? Как теперь дозволено вдруг, по какому-то приказу, перестать быть боевыми генералами.

 Там, за океаном, тоже живут генералы-голуби, проморгавшие целый арабский заговор по всей стране. Они, судя по всему, тоже ходили в школу с голубями на стене, и хрустели поп-корном  на фильмах ужасов, когда на экраны злые, инопланетные монстры уничтожали небоскребы Манхеттена.

 Птицы, разучившиеся летать, - это уже не птицы. Это – мутанты, превращенные злой и глупой волей человека в уродов. Ничего не поделаешь, птицы должны рваться в небо, а генералы в бой, пока существует угроза этого боя. Генеральский чин – это не только должность с высокой заработной платой. Это еще и призвание, и тяжкий ратный труд и высокая мера ответственности перед людьми безоружными, теми, кто нуждается в защите.

 Так было не всегда, если верить рассказам. В голодных местечках розга обычно  сопутствовала слову учителя и корка черного хлеба, натертая чесноком, казалась лакомством.

 Любили ли и тогда родители наших отцов, дедов и прадедов? Думаю, любили не меньше, но поневоле готовили к жизни. В той тяжкой, унизительной, бедной жизни от погрома до погрома, где нужно было уцелеть, выжить при любых обстоятельствах, сохранить себя. И образование в те годы чаще всего было простым: ребенок должен был знать Бога и секреты какого-либо мастерства.

 Говорят, что безработица в Израиле велика, но в тоже время газеты забиты объявлениями. Стране позарез нужны мастера: каменщики, плотники, столяры, слесари, портные. Судя по всему не для «низкой» работы мы воспитываем наших «птичек», разучившихся летать. Мы их в радость воспитываем, для любви. Но какая может быть любовь и радость без умения делать вещи, без мастерства.       

 Люди на площади в Милане растлевали голубей, а голуби, в свою очередь, тех, кто их кормил с руки. Современная цивилизация исподволь приручает нас к порочному симбиозу с голубями в то время, когда мир все еще полон коршунов и стервятников.

 Израиль уж точно живет , как и прежде: от погрома до погрома.

СОВМЕСТИМОСТЬ Рассказ

 Роберт Михайлович Слоним,  в 1985 году, двадцати пяти лет отроду, женился по любви на Розе Абрамовне Фильчиной. Роза Абрамовна тоже страстно полюбила Слонима. Оба эти человека в браке были очень счастливы. Так счастливы, что даже безнадежная бездетность не омрачала их радостного существования в совместной жизни.

 Профессиональная карьера Слонимов тоже складывалась счастливо. Роберт Михайлович к тридцати пяти годам стал главным инженерам крупного завода. А Роза Абрамовна нашла себя в бизнесе галерейном, выставочном. Живопись русского авангарда была некогда темой ее кандидатской диссертации. Авангард и стал предметом ее интересов в дальнейшем.

 Затем, к концу девяностых годов, жизнь этой пары совершенно разладилась. Розу Абрамовну вытеснили на обочину конкуренты, завод Слонима, обанкротившись, закрылся, да и здоровье Роберта Михайловича пошатнулось настолько, что встал вопрос о необходимости лечения за границей.

 Так и состоялся переезд четы Слонимов в Израиль. Средства, после продажи недвижимости в России, у них были и немалые.

 Увы, здоровье, как известно, за деньги не купишь. Болезнь  Слонима прогрессировала так быстро, что стал вопрос о срочной пересадке почки. Нужен был донор.

 Слонимам сообщили, что необходимыми для успешного исхода операции признаками совместимости может обладать, в большинстве случаев, лишь почка прямого родственника больного человека.

 Роза Абрамовна была готова отдать жизнь своему мужу, а не только почку, но такое самопожертвование не могло спасти несчастного Слонима. Верная и красивая любовь между этими людьми не обеспечила прямого, генетического родства. Братьев, сестер и детей у Роберта Михайловича не было, а родителей он потерял за несколько лет до переезда в Израиль.

 Шансы дождаться подходящего донора, даже с помощью диализа, очищения крови, были мизерны. Супруги понимали это, как и то, что дни жизни больного подходят к концу, и спасти его может только чудо.

 В один из печальных, прохладных и дождливых дней израильской зимы Слонимы оказались на пустынном пляже города Тель-Авива. Они оба любили тихое море этого времени года и пустынную полосу чистого песка между комфортабельной набережной и  полосой прибоя.

 Роза Абрамовна и Роберт Михайлович сидели у самой воды, на легких раскладных стульях и, как правило, вспоминали о счастливых годах, прожитых вместе.

-         Знаешь, - сказал Слоним. – В то утро, когда мы познакомились, я чувствовал какой-то особый подъем сил, какую-то совершенно беспричинную радость. Петь хотелось марши, будто я предчувствовал, что встречу тебя.

-         На горе, – вдруг сказала Роза Абрамовна. – На горе встретил. Другая родила бы тебе ребенка. Ему бы было сейчас шестнадцать лет. Он бы дал тебе свою почку. И мы бы все жили дальше счастливо. Это я во всем виновата, Роби …. И ты совершенно зря в утро нашей встречи хотел петь марши.

-         Перестань! – сказал Слоним. - Ты говоришь глупости. За все в жизни нужно платить. Мы были очень счастливы все эти годы, слишком счастливы. Вот и пришел день расплаты. Все просто.

 И они замолчали, сидя в легких, складных креслах на берегу тихого моря. Роза Абрамовна не знала, что ответить на прямые и честные слова мужа, а Слоним в последнее время старался, как можно больше молчать, и открывать рот только в  случае насущной необходимости.

 Они молчали, сидя рядом, не меньше часа.

-         За все приходится  платить, - вдруг повторил свои прежние слова Слоним. – Ты знаешь, у меня есть ребенок. Есть сын…. Я даже не знаю, как его зовут. Пусть он живет на свете с двумя почками, Если Бог дал человеку две, Он знал, что делал. Верно?

 Роза Абрамовна поднялась. Она стояла перед мужем, и Слоним не видел, на фоне сияющего, чистого неба, лица жены.

-         Какой сын? – спросила Роза Абрамовна. – О чем ты говоришь? Где он?

-         Это короткая и простая история, - сказал Слоним. – Прости, что не рассказал тебе ее раньше. Я боялся, что это омрачит наши дни…. Мне было двадцать лет. Мы проходили практику на фабрике, под Свердловском…. Там познакомился с девушкой, ее Леной звали. Она работала кладовщицей в цехе. Мы были знакомы недолго, всего две недели. Потом я уехал, а через девять месяцев получил письмо, что у меня родился сын. Там еще была вложена фотография, но плохая, мутная, черно - белая….

-         Ну, и что дальше? – поторопила мужа Роза Слоним.

-         Ничего. Я поступил, как подонок…. Я ничего не ответил, и больше писем не было. Я даже подумал, что сообщение о рождении сына было обычным студенческим розыгрышем. Я сам убедил себя в этом, успокоил совесть. Мы, люди, мастера по этой части. Совесть лечиться легко, не то, что больные почки.

-         Ты сможешь пожить без меня, хотя бы неделю, - спросила Роза Абрамовна. - Я найду хорошего человека. Он позаботиться о тебе. Как звали тот город, под Свердловском и фабрику, где ты проходил практику?

-         Ты с ума сошла, - сказал Слоним. - Это был розыгрыш, обычный розыгрыш…. И сядь, пожалуйста, я не вижу твоего лица.

 Роза Абрамовна продолжала стоять перед мужем.

-         Ну же, - сказала она каким-то чужим, резким и требовательным голосом. – Я жду.

-         Не город, поселок, - выдержав паузу, нехотя ответил Слоним. – Странное название – Кущи, а фабрика?…. Там было всего одно предприятие по производству котлов.  

 На поиски нужного человека по уходу за больным ушло два дня. На третий день Роза Абрамовна вылетела в Москву. За эти сутки она изменилась даже внешне.

 Тупое, медленное и мучительно ожидание неизбежного конца сменилось возможностью какой-то, пусть призрачной, но спасительной деятельности. Появилась, пусть слабая, но надежда, что жизнь Роберта Михайловича удастся продлить. Возникла возможность не тупо и пассивно ждать конца, а действовать, причем действовать в исключительных, непредсказуемых обстоятельствах.

-         В стиле авангарда, - сказала  сама себе уже в самолете Роза Слоним. –Роби будет жить! Я спасу его, попреки всему.

 В наступившей разлуке Роберт Михайлович казнил себя за малодушие. Милая, деловая, немолодая женщина ухаживала за ним, готовила еду, возила Слонима на диализ, но он постоянно и невольно сравнивал ее с Розой Абрамовной и думал, что они не имели права расставаться в таком положении даже на один день. Как-то скрашивали расставание телефонные звонки. Жена звонила Слониму при первой возможности.

-         Роби, - говорила она в трубку. – Я в Москве, в Домодедово, через два часа вылетаю в Свердловск. Скажи, ты добирался до этих Кущей электричкой или автобусом?

-         Девочка моя, - говорил Роберт Михайлович. – Возвращайся. Мне плохо без тебя. Мне совсем плохо.

-         Так на чем ты ехал? – сухо повторяла вопрос Роза Абрамовна. – Автобус, электричка?

-         Автобус, кажется, – еле слышно отвечал Слоним.

 Он все запомнил правильно. Но Роза Абрамовна не стала связываться с общественным транспортом, а нашла пожилого таксиста, который согласился доставить ее в районный центр. Цену при этом он заломил бешеную, так, по крайней мере, ему самому казалось, но для Розы Абрамовны 20 долларов не были большой платой за такое, дальнее путешествие. Шофер сказал, что от Свердловска до Кущей  километров 120, не меньше.

 Он не ошибся и не мог ошибиться, потому что сам родился и вырос в этом старинном городе. Минут через двадцать ухабистого пути Роза Слоним уже знала фамилию обманутой ее мужем девушки, имя его сына и название улицы, где жили и живут необходимые ей люди.

 Улица Зиганшина, оказалась тенистым,  тупиком у болотистого пруда, на окраине Кущей. Домов здесь было немного, и Роза Абрамовна без труда нашла в одном из них Елену Кузнецову и ее сына - Бориса.

 Она их нашла во дворе старого, добротного сруба. Анна и ее сын пилили дрова на зиму. В этих краях много требовалось дров. Колол дрова маленький, кряжистый мужичок в черных «семейных» трусах и майке странного, сиреневого цвета.

 Мужичок этот потом сказал Розе, что он благодарен Слониму. Он так и сказал, что благодарен. Он сказал:

-         Стюдент молодчик, что ее обрюхател, а то бы мне не в жисть таку бабу не видать.

 И правда, Лена была выше мужичка на целую голову, и весу в ней было килограммов на сорок больше, чем в дровосеке.

 Милая, круглолицая женщина спокойно выслушала Розу Абрамовну, огорчилась, узнав о смертельной болезни Слонима, а потом сказала, что не держит на давнего, случайного любовника зла, потому что и до него «была с мужиками», а когда спала с Робертом Михайловичем прекрасно понимала, что он «столичная штучка», у него своя жизнь, и в этой жизни студенту залетному ни к чему какая-то кладовщица из райцентра, пусть и с ребеночком от него самого.

  «Ребеночка» не взяли в армию по причине заметной хромоты. Об этом, не без удовольствия, рассказал Розе сам Борис. Он добавил, что охромел с детства: попал в аварию автомобильную и сломав бедро. Нога не точно срослась, и вот теперь он прихрамывает, но не очень печалится на эту тему, потому что девки его любят и зовут цыганом. Вид у Бориса, и в самом деле, был совсем не здешний. Роза Слоним сразу, с первого взгляда на этого парня, поняла,  что удалось ее мужу оставить след за собой на этой земле. И не было то давнее письмо с черно-белой фотографией обычным розыгрышем.

 Визиту Розы Абрамовны эти люди не удивились, будто всегда были готовы к появлению гостьи из далекой страны. Приняли ее радушно. Многим подаркам удивились и обрадовались без меры.  И не стали уточнять, зачем все-таки прибыла в Кущи эта женщина из далекого Тель-Авива.

 Утром Лена, дровосек и Борис ушли на работу.  Фабрика, где проходил практику студент - Слоним, теперь выпускала не паровые котлы, а бытовые, душевые установки с газовыми подогревом.

 Гостья осталась одна. Дома ей не сиделось, и решила Роза Абрамовна совершить прогулку по незнакомому городу, застроенному приземистыми, каменными домами, за высокими заборами из почерневших от времени досок.

 Она бродила по плохо мощенным тротуарам, провожала взглядом редкие легковые машины: ржавые и облупленные. Зашла даже в универмаг на центральной площади поселка. В центре этой площади стоял постамент без памятника, а в самом универмаге были товары, но какие-то странные, будто покрытые серой пылью или тяжелой патиной времени.

 Роза Слоним, даже в Москве, не жила в подобном, будто заброшенном и забытом мире. Роза понимала, нет ее вины в том, что такие города и такие люди есть на свете, но ей вдруг стало неудобно в той чудовищной обыденности, с которой ее приняла женщина, родившая от Роберта Слонима сына. И страшно, от того, что дровосек  Федор, ее нынешний муж, был доволен грехом своей жены и мирно жил с пасынком, и сам Борис не имел претензий к своему родному отцу, и даже был благодарен ему за  нездешнюю внешность. Благодарен за то, что девки  любят его нос с горбинкой и курчавые, черные волосы.

 Потом, уже на улице, Розе Абрамовне показалось, что раньше и всегда, она жила в ясном, пусть и условным, но плоскостном и линейном мире авангарда, а этот мир поселка Кущи – совершенно безумен и страшен в своем неосознанном безумии, в покорности обстоятельствам и в необратимости судеб.

 Она стояла у бассейна давно недействующего фонтана. Керамическая плитка внизу отпала во многих местах, потрескалась. И вообще этот бассейн был теперь похож на огромную траншею для мусора.

 Роза Абрамовна вдруг подумала, что она не сможет найти дорогу обратно,  навсегда останется в этом поселке, и поселится вон в том доме, больше похожим на каменный барак, в комнате с видом на эту чудовищную траншею для мусора.

 И она быстро пошла по знакомым переулкам прочь от центра поселка. Роза Слоним знала, что нет ее вины в том, что люди Кущей живут так, как они живут, но ей вдруг показалось, будто она приехала сюда с одной целью: забрать то последнее, что еще оставалось у этих людей. Это была дурацкая,  дикая мысль, но гостья никак не могла от нее отделаться.

 Путь к дому занял не больше 15 минут, но за это время Роза Абрамовна поняла, что не сможет рассказать хозяйке и ее сыну, зачем она проделала долгий путь из Тель-Авива в рабочий поселок Кущи.

 

 Вечером на вопрос Елены Роза Слоним ответила, что ее прислал в Кущи Роберт Михайлович. Он очень сожалеет, так как не смог принять участие в воспитании сына, но любит его. И теперь, когда жить Слониму, судя по всему, осталось недолго, он просит Бориса простить его легкомысленный поступок, недостойный мужчины.

 У самого Роберта Михайловича теперь уже нет сил, чтобы посетить их город. Вот он и послал  самого близкого человека, чтобы сказать все эти слова раскаяния и попросить прощение за все, за все.

-         Вот глупости, - нахмурилась Елена. – Мне Федя помог сына поднять. Мы ни в чем не нуждались. Он - мастер хороший, золотые руки. И пьет только по праздникам. Ты передай студенту, что мы хорошо живем и ни в чем не нуждаемся, а сын его тоже на хорошем счету, ценят Бориса на заводе. Вот только хромает, так в этом нет вины Роберта.

 Роза Абрамовна уехала на следующий день, условившись с Борисом, что он обязательно сделает себе заграничный паспорт и посетит отца. Она оставила семье Елены все деньги, которые у нее были. Елена испугалась такому количеству долларов и не хотела их брать, но Роза Слоним, почти насильно, вручила ей деньги, без конца повторяя, что это лишь малая часть долга Роберта Михайловича ей и своему сыну.

 Дома, в Тель – Авиве, она показала мужу фотографии Бориса, и рассказала о том,  как живут люди в поселке Кущи. Она не стала говорить о самой цели ее визита на Урал, а Роберт Михайлович не решился спросить жену об этом. Со временем, ему все стало ясно и без лишних слов.

-         Твой сын тебя любит, - только и сказала Роза.

-         За что ему меня любить? – усмехнулся Роберт Слоним.

-         За то, что ты его отец. Вот и все, - улыбнулась Роза Абрамовна. - А еще он тебе благодарен, что похож на цыгана, и девки по нему сохнут.

 Роберт Михайлович Слоним  дождался  подходящего донора, но умер в ходе самой операции по пересадке почки. Его сын, Борис, как раз успел на похороны. Он все время был рядом с Розой Абрамовной, и, словно одним своим присутствием, не дал ей сойти с ума в горе.

 Борис пробыл в Еврейском государстве ровно две недели своего отпуска. Третью - он решил посвятить осмотру Москвы. Перед самым отъездом гость сказал Розе Слоним, что никогда бы не смог жить в Израиле, потому что в этой стране он похож на всех мужиков, и шансов на любовь здешних девиц нет у него никаких, при хромоте и незнании местной речи.