БАБУШКИ

 Ночью Ольга Ивановна проснулась от храпа Берты Семеновны, но не почувствовала привычного раздражения и даже не стала хлопать в ладоши, чтобы разбудить соседку, а испытала что-то вроде случайной радости от этого храпа, подумав: «Жива, старая дура, слава Богу, жива».

 Лет до пятидесяти Ольга Ивановна Глаголева и Берта Семеновна Шварц не знали друг друга, да и не могли знать, хотя и жили в одном небольшом южном  городе Таганроге.

 Берта Семеновна высшего образования не получила и всю свою трудовую жизнь работала швеей-мотористкой на местной трикотажной фабрике. Всегда была она скромным и тихим человеком, довольным тем временем, в котором жила и советской властью. Есть люди, которые безропотно принимают любое наследство, посланное им родителями и средой.

 Поэт Александр Кушнер утверждал, что «времена не выбирают. В них живут и умирают». Берта Семеновна совсем не интересовалась поэзией, как и прочими видами искусств, но могла бы легко подписаться под этим откровением поэта.

 Ольге Ивановне напротив никогда не нравилась советская власть. Ей, человеку образованному, кандидату химических наук, всегда были близки, понятны и желанны демократические институты Запада. Настолько желанны, что первые годы перестройки Ольга Ивановна занималась активной, политической деятельности и только в 1995 году поняла всю тщетность своих усилий.

 Берта Семеновна уважала порядок вещей. Ей казались обязательными обычные «ступени» в анкете. Октябренок должен был стать пионером, пионер – комсомольцем, а комсомолец – членом коммунистической партии. Дальнейший рост был необязателен и, как она думала, просто невозможен. В сорок лет работница фабрики Берта Шварц стала членом КПСС, то есть попала в первые ряды строителей коммунизма.

 Тем не менее, и Ольга Ивановна и Берта Семеновна по сложившемуся обычаю не стремились преумножить ряды этих самых строителей. У Шварц была одна-единственная дочь - Анна, а у Глаголевой единственный сын - Сергей.

 Обе женщины овдовели рано, когда им не было еще и пятидесяти, но замуж больше не вышли, посвятив себя работе и воспитанию детей.

 Так получилось, что именно эти дети в середине восьмидесятых годов нашли друг друга и решили связать свои судьбы брачными узами. Вот тогда-то и познакомились Берта Семеновна и Ольга Ивановна.

  Выбором сына Глаголева была не очень довольна. Как отмечалась, советскую власть она не жаловала и считала евреев ее организаторами и проводниками. Власть эту Ольга Ивановна считала  совершенно чужеродной, не свойственной самому духу русского народа. С членом КПСС – швеей – мотористкой Шварц  первое время она и вовсе не желала разговаривать и только со временем природная доброта Берты Семеновны хоть в какой-то степени смягчила их отношения. Скажем так – смягчила до уровня обычных, бытовых контактов, чему не в малой степени способствовала страстная, красивая любовь  детей Берты Шварц и Ольги Глаголевой.

 На скромной свадьбе в диетической столовой на улице Фрунзе им пришлось сидеть рядом, и немногочисленные гости смотрели на немолодых женщин с улыбкой – так не похожи были они друг на друга даже внешне: высокая, полная Берта Семеновна и худенькая, невысокого роста Ольга Ивановна.

 Уже два года, как шла перестройка Михаила Горбачева и Глаголева, выпив две рюмки «Столичной» огорошила сватью резким словом:

- Расшатались зубки у вашей власти, хана пришла большевичкам. Наконец Россия будет, а не ваша совдепия.

 Сказала она все это, будто хана пришла лично Берте Семеновне, а не только «большевичкам».

 - Моя совдепия? – спросила Шварц, слегка испугавшись и мало что поняв в тираде Глаголевой.

 - Твоя, твоя, - заверила ее  Ольга Ивановна.

 Только со временем она поняла, что на политические темы с Бертой Семеновной говорить бесполезно, но года по знакомству приставала к ней с ликбезом о злостной роли Троцкого, Свердлова, Зиновьева и Каменева в судьбе русского народа.

 - Вот ваши евреи, что сотворили, - обычно так, а не иначе, заканчивала свою лекцию кандидат химических наук.

 - Беда, - отвечала, горестно покачивая головой, Берта Семеновна, но было, собственно, непонятно, к чему это ее слово относится.

 Швея-мотористка постаралась не питать злых чувств к новой родне, как и ко всякой реальности, которую невозможно изменить, но в глубине души не приняла Глаголеву и прятала за безличными словами и тихой улыбкой раздражение и откровенную неприязнь к Ольге Ивановне.

   Молодожены словно знали, что их дети будут расти в иной среде и даже в другом государстве, а потому еще в России произвели на свет двух девочек и одного мальчика, но даже внуки не смогли примерить работницу швейной фабрики и кандидата наук.

 Жизнь на родине к тому времени стала совсем уж тяжкой, в городе закрывались предприятия, торговать дети Глаголевой и Шварц не хотели, а другого, надежного способа заработка в те времена не было. Берта Семеновна некоторое время продавала на рынке барахло из Китая, но деньги она считать не умела, а потому и этот ручеек семейного благополучия скоро иссяк.

 Так уж получилось, что на отъезде в Израиль настоял сын Ольги Ивановны, да и сама Глаголева не раз поднимала этот вопрос, хотя и не собиралась в Еврейское государство, а считала, что всем им нужно податься в США или Канаду.

 Берта Семеновна боялась переезда, как и всяких новых, неожиданных, кардинальных шагов.

 - Ничего, - бормотала она своим глуховатым, глубоким голосом. – Дома и солома едома. Проживем.

 Но петля на благополучии большого семейства Глоголевых-Шварц затягивалась все туже и в январе 1995 года все они оказались в Израиле, арендовали большую четырехкомнатную квартиру в Ашкелоне и стали жить новой жизнью.

 Ольга Ивановна примирилась с переездом. Она считала, что Израиль – это вынужденная, перевалочная база на пути, и года через два они все равно переберутся на Запад: «в нормальное государство», - как говорила Глаголева.

Впрочем, и Берте Семеновне было неуютно в новой стране. Ее пугал непривычный быт, не знание языка, смутные перспективы устройства детей по истечении первого года жизни в Израиле.

 Русской и еврейской бабушке пришлось жить в одной комнате и это тоже повлияло на недобрый характер их отношений. Даже Берта Семеновна стала отвечать Ольге Ивановне зло и раздраженно. Ругаться, спорить они стали постоянно. Со временем, подобный, недобрый фон жизни семьи стал привычным. Дети были заняты в школе, Анна и Сергей много работали, и времени для семейных разборок у них не было.

 Общие проблемы начинались обычно по вечерам, у телевизора. Берте Семеновне нравились одни передачи. Ольге Ивановне – другие.

 - Как можно грузить себя подобной дичью, - цедила сквозь зубы Глаголева. – Ты бы хоть внуков пожалела.

 - Помолчи, а, - советовала Берта Семеновна, которой, как правило, удавалось первой захватить пульт управления телевизионными программами.

 - Брейк, бабули, по углам! – командовал Сергей.

 - Сколько можно жить, как кошка с собакой? – возмущалась его жена – Анна.

В ответ Берта Семеновна бросала пульт на диван и хлопала дверью. Споры политические сменили к тому времени свою тематику. Кровь интифады как-то сразу перечеркнула исторические экскурсы. Горячая, противоречивая, нервная реальность  - именно это стало волновать бабушек. Причем Ольга Ивановна решительно примкнула к Национальному лагерю, а Берта Семеновна постоянно голосовала  за рабочую партии.

 - Ты неисправимая большевичка! – кричала на нее Ольга Глаголева. – Твой путь – путь предательства, отступления, сдачи позиций.

 - Помолчи, а, - советовала ей по обыкновению Берта Семеновна.

 - Только здесь я поняла ваш трусливый, еврейский характер, - говорила Ольга Ивановна.

 - Ты антисемитка, - отвечала на это Берта Семеновна.

 В магазины они ходили вместе, но и там яростно спорили на людях, даже не думая прийти к согласию по сложнейшему вопросу первоочередных покупок.

Глаголевы-Шварц так не смогли, или не захотели, покинуть Израиль, и сама  постоянная конфронтация бабушек стала настолько привычной, что на старушек перестали обращать внимание.

  Внуки выросли. Сергей и Анна нашли хорошую работу по специальности. Появилась возможность купить  квартиру побольше и расселить бабушек, но те категорически отказались жить в отдельных апартаментах из соображений, естественно, чисто экономических.

 Почти сразу, после переезда в центр страны, Берта Семеновна заболела сердцем. Болезнь оказалась тяжелой. Она долго, по израильским меркам, лежала в больнице после операции. Ольга Ивановна взяла на себя всю тяжесть ухода за больной, но это не приблизило мир между старушками.

 Спорили яростно они по-прежнему и по любому поводу.

 - Будет, будет Шимон президентом, - бормотала Берта Шварц. – Обязательно будет.

 - Убить тебя мало, - говорила в ответ Ольга Глаголева, украшая невкусный больничный харч домашним лакомством.

 Поправилась Берта Семеновна и бабушки вновь стали жить вместе, на одной территории в 15 квадратных метров. Тогда и случился некоторый слом в их отношения. Именно в ту ночь, с которой и начался этот рассказ.

  - Ну, ты и храпела, - сказала утром Ольга Семеновна. – Слушай, может тебе в противогазе спать?

 - Дура ты, дура, - вздохнула Берта Семеновна, нагнулась и поцеловала Ольгу Ивановну в лысеющее, седое темечко. Судя по всему, ее личный слом в отношениях наступил гораздо раньше. 

ТРИ ДОКУМЕНТА

.

 Мою бабку Фиму убивали трижды. Сначала Гитлер, потому что она была еврейкой, затем Сталин, запретивший упоминать о геноциде, после войны ревизионисты, утверждавшие, что бабку никто не убивал во рву под местечком Сураж, а она сама умерла от тифа или дизентерии, вследствие обычной нечистоплотности потомков Иакова.

 Отрицателям Катастрофы не  хватает документов, напрямую разоблачающих преступления нацистов, но почти в каждой еврейской семье есть такие бумаги и фотографии, легко доказывающие, что ХХ век был отмечен массовым пришествием людоедов.

 Документ из моего, семейного архива. Отец отправил это письмо моей бабке Симе 67 лет назад. Письмо прошло военную цензуру, но вернулось с надписью на конверте: «Адресат выбыл». Пройдет лет тридцать, я спрошу отца, неужели он ничего не знал о геноциде? Отец пожмет плечами: « Я был на Ленинградском фронте. Там никто этого не знал. Другие, с других фронтов, все видели своими глазами».

 - Но слухи! – шумел я. – Неужели даже слухов не было?

- Что-то говорили, но в это невозможно было поверить. Все, хватит! - закроет эту тему мой словоохотливый отец. Только об одном он не любил говорить – о войне.

 Отец очень любил мою бабку Фиму и до последнего часа вспоминал о ней. Фюрер старался внушить советскому народу в оккупации, что у фашизма один враг: жиды и коммунисты. Вождь народов резонно опасался, что, узнав о геноциде, простые солдатики поверят Гитлеру и станут воевать совсем плохо. Сталина можно понять. Он хорошо знал свой народ. Нацисты сжигали трупы задушенных газом евреев. Кремлевский диктатор попытался сжечь память о Холокосте. Справедливости ради отметим, что и память о 27 миллионов погибших на войне советских граждан он попытался вычеркнуть их истории той страшной бойни. Слишком несоразмерны были потери немцев и подвластного ему народа. В этом случае, Коба уничтожал доказательства своих преступлений, своей жестокости, своей полководческой бездарности. Велика была власть диктатора, ему наверняка казалось, что история им лично переписана окончательно и бесповоротно, как это случилось после издания «Краткого курса ВКП(б). Но вот сохранилось письмо отца моей бабке Симе, погибшей от пули полицая в июле 1941года. Сохранились, убежден в этом, еще миллионы ветхих свидетельств чудовищных преступлений тиранов ХХ века. Да что толку - зло живет по своим законам и верит только своим, подложным документам. И все равно, храните все, что расскажет хотя бы вам одному, вашим  детям и внукам о подлинной странице истории.

  А этому Аттестату 115 лет. К сожалению, восьмая его часть, в ходе бесчисленных переездов была утрачена, но об утраченном после…. Грешен: когда-то был доволен, что ношу фамилию на «ов», как некую причастность к большинству, и возможность, пусть слабую, но избежать участи всяких там Лурье и Шапиро.   Нет, я понимал, что мерзкое это довольство потворствует злу юдофобии, но слаб человек – ничего не мог до времени поделать с собой. И только перед самой репатриацией, обнаружив на антресолях старой, питерской квартиры архив отца, я узнал свою настоящую фамилию. Она, как раз, была отмечена на утраченной части документа, но запомнил ее сразу и, думается, на всю жизнь. Деда моего звали Симон Лейзер Шапиро. Это именно его приняли в Гильдию красильщиков при Гомельской управе. Ассимиляция как болото затягивает человека в бездну, лишает его родного языка, истории его народа, веры и даже фамилии, всучив вместо нее кличку. Разрыв с родством, отказ от корней, - неизбежен. Нет, я вовсе не хочу сказать, что все ассимилянты – люди недостойные. Малодушных, трусливых, вроде меня, большинство, но сколько опаснейших предателей, оправдывающих юдофобией свой отказ от своего же лица и природной сути. Их и в Израиле предостаточно. В моем случае кличка носила и спасительный характер, как и в уголовной среде, когда за «кликухой поганой» скрывается подлинное имя человека. Утешаю себя тем, что все-таки не кличка у меня лично, а законный псевдоним, на который имеет  право каждый пишущий человек.

С детства только и слышал, что «Иван воюет в окопе,  Абрам торгует в райкопе». Гнусность эту с удовольствием повторил усопший теоретик юдофобии А. Солженицын.

 Два брата моего отца погибли в годы войн. Один – Натан – на фронте, в пехоте. Другой – Айзик – голодной смертью в блокаде. Работал он инженером на Кировском заводе, делал танки. Брат Мамы – дядя Миша – был человеком рыхлым, незаметным, тихим, склонным к компромиссам по любому поводу и очень неразговорчивым. Потеряв жену, дядя Миша решил переехать к сыну, в город Горький, ныне Нижний Новгород. Был большой разбор нехитрого скарба перед его отъездом. Мне досталась часть архива и, обнаружив в нем эту справку, я был не просто удивлен: не мог своим глазам поверить.

 

- Дядя Миша! Ты что – разведчиком воевал. Не может быть!

- Ну, воевал…. Все три года, по призыву. Чего ты кричишь? Все воевали.

- Я думал - евреев в разведку не брали. Это же сразу смерть на месте, а не плен.

- Так нам и не положено было в плен сдаваться, - проворчал мой дядя Миша, и больше не удалось выудить из него ни слова.

 Великая вещь – опыт человека и знание истории, хотя бы истории своего семейства. Что мне весь Интернационал  юдофобов с их подлой ложью, когда передо мной вот эта «тихая», как и мой дядя, справка, написанная в сентябре 1944 года на отрезке трофейной немецкой карты.