УТРОМ В ГАЗЕТЕ - ВЕЧЕРОМ В АНЕКДОТЕ

«КПРФ предложила сдать мандат депутату, обвиняемому в продаже места в Госдуме. По версии Следственного комитета, депутат-коммунист Константин Ширшов пообещал включить предпринимателя в федеральный список «Единой России» за 7,5 млн евро». Из СМИ

«Следственный комитет направил в Госдуру маляву. В этой маляве следственный комитет предъявил Госдуре, что два депутата вели себя не по пацански. Эти гады пытались продать мандат депутата Госдуры по демпинговой цене в 7,5 миллиона евро. Но  даже дети в нашей стране знают, что мандат депутата стоит минимум 10 миллионов евро». Из Интернета.

 Все в России нынче продается и покупается. Почему мы должны удивляться торговлей прибыльными местами в Думе? Читаю один из тяжких стонов на эту тему: " Многочисленные данные свидетельствуют об огромных масштабах коррупции в России: практически половина выделенных средств из госбюджета разворовывается,  одна треть военных расходов незаконно присваивается, около 30% расходов предприятий идут на взятки чиновникам различного уровня. Работники в сфере образования и здравоохранения под воздействием «демонов» и «ангелов» также начали искать возможность получить взятку. Устройство ребенка в ясли, посещение врача и получение рецепта также стали поводом «положить себе в карман».
 Как же долго и упорно коренной народ обвинял лиц в еврейской национальности в корыстолюбии, алчной и природной любви к злату. Может быть, хоть сейчас народ русский вычеркнет из списка главных грехов народа Торы скупость и мздоимство?

ПРАВОТА СТАРОЙ ДУРЫ

  

«Россия объективно уберегла американцев от американских же глупостей. Потому что американцы по дури своей хотели пропихнуть в Сирии свободный народ, повстанцев, борцов за демократию, то есть, попросту говоря, международных убийц из организации Аль-Каида. Этот номер, к счастью для Америки, не прошел и к счастью для Израиля, а вето наложила Россия. Так что в этом смысле американцы могли бы Россию поблагодарить, это правда». Леонид Радзиховский «Эхо Москвы».

 Еще одно предупреждение не играть в тупые и опасные игры либерал-социалистов. Сирийцы режут друг друга просто по той причине, что у них нет возможности и сил убивать евреев, а накопленная межобщинная ненависть распирает стенки «котла». Гражданская война там – выпуск пара. Дальше все будет развиваться по старой, пагубной и кровавой схеме: оппозиция сбросит Асада, возьмёт власть над разрушенной страной. Созидать эта публика, как правило, не умеет. Значит, на манер Северной Кореи, с заменой на панисламизм, -  новый виток ненависти, с выходом в агрессивный психоз. Война, не дай Бог с Израилем или с Иорданией.  Турцией,  Ираком и т.п., неизбежное поражение – и новый Асад у власти – человек, способный утихомирить страсти и кое-как накормить бывших революционеров. Другого течения событий никогда не было в мире и не будет. Что же касается позиции России... Вспомнил слова одного моего приятеля по отношению к его собственной супруге: " Я тебе что скажу: даже моя старая дура бывает иногда права".

РЕКЛАМА ПРОЗЫ РУБИНОЙ? ЧТО ЗА НЕЙ?

«Союз писателей РФ поддержал ульяновского губернатора Сергея Морозова, который заменил текст «Тотального диктанта», составленный прозаиком Диной Рубиной, на текст о местном художнике-соцреалисте Аркадии Пластове. Заявление СП РФ приводит в своем блоге писатель Владимир Бондаренко. Авторы заявления спрашивают, зачем «в страну Валентина Распутина и Виктора Лихоносова, Владимира Личутина и Владимира Кострова звать на диктант по русскому языку писательницу, родившуюся в Средней Азии, проведшую там детство, а затем переехавшую на свою историческую родину Израиль». Писатели интересуются, откуда у Рубиной могут быть «глубокие корневые корни русского языка», и сомневаются, что ее «допустили бы к диктанту по ивриту в родном Израиле». Из СМИ

 О таком пиаре Дина Рубина могла только мечтать. Теперь количество ее читателей, как минимум, удвоится. Но есть у этой истории и мерзкий запашок. По-моему, черная сотня России устроила первую репетицию старой компании по борьбе с космополитами. Звонок прозвучал. Пока что они стыдливо, вместо «бей жидов!», бормочут что-то об израильском гражданстве Рубиной. Но там и «убийцы в белых халатах» последуют. Нет, конечно, врачи благополучно «сделали ноги» из России, но остались «убийцы в черных Мерседесах», «убийцы Останкино», «убийцы с Болотной площади» и прочая публика, хоть и крайне малочисленная, но, как и прежде, приметная. Русский патриот не дремлет.

Пока что все происшедшее - честная инициатива  местных юдофобов, но был бы зов снизу, а верхи, рано или поздно. отзовутся.

КОЛОДЕЦ как начинался Израиль

                                                                     Колодец "Антилиус" сегодня

Они не понимают, как здесь хорошо, думал Зеев, и все-таки они заботливы. Два одеяла из верблюжьей шерсти и кувшин с водой – вот и все, что мне нужно.

Одеяла утром он сразу отправлял наверх. Они мешали работе. Час начала трудов своих Зеев угадывал безошибочно. Он просыпался, открывал глаза и несколько минут наблюдал, как огромные звезды над его головой меркли, растворялись в свете неба. В тот момент, когда исчезала самая большая звезда, он складывал одеяла, садился на них и съедал ломоть хлеба с куском пресной брынзы. Глоток воды – и Зеев был готов к работе.

– Поднимай! – кричал он невидимому помощнику там, наверху. Иногда ему приходилось кричать несколько раз, прежде чем корзина с одеялами начинала медленно уходить в посветлевшее небо над головой.

Ворот скрипел нещадно. Раньше он не мог привыкнуть к этому скрипу, нервничал каждый раз и кричал вслед корзине, чтобы ворот наконец смазали. Но со временем Зеев вспомнил, как скрипел ворот колодца в местечке, где он родился, и скрип перестал терзать обнаженные нервы, а может, и сами нервы закалились и перестали реагировать на внешние раздражители любого толка.

Он, например, бросил читать записки жены, полные ворчливого раздражения и странных желаний. Фрида писала по-русски с чудовищными ошибками, и это казалось Зееву не меньшим проступком, чем само содержание писем. Записки приносил ему напарник. Помощники регулярно менялись. Редко кто выдерживал два дня подряд этой проклятой, как они говорили, работы на дне колодца.

В письмах жены было, по обыкновению, категорическое требование подняться на поверхность. Она заклинала его детьми, сообщала о бедственном положении семейства и грозила уходом.

Поначалу люди наверху писали о том же, сообщая, что воды в колодце нет и не будет, что все сроки работ вышли, а наверху уже недостает хлеба, и бедуины отказываются привозить воду. Потом такие требования становились все реже. Наверх уходили корзины, полные земли и камней, и его молчаливое упрямство заразило колонию.

– Держись, – написал ему однажды один из стариков. – Мы сходим с ума вместе с тобой.

Пинхас спустился по веревочной лестнице. Корзина не выдерживала тяжести человека. Следовало заменить веревки цепью. Но достать пяти десятиметровую цепь они не могли. Пинхас принес еду и новый черенок для мотыги.

На родине, в Харькове, Пинхас работал конторщиком на сахарном заводе Бродского, но руки у него были сильные, и Зеев почему-то был уверен, что в тот день, когда рядом с ним будет Пинхас, они придут к воде или вода придет к ним. Как случилось в тот последний день зимы и последнего дождя, когда Зеев проснулся от радости и восторга, потому что вода лилась на него сверху и вода была под ним. Проснувшись, он не сразу понял, что происходит, и решил, что святая влага пробилась к нему со всех сторон. Он ловил ртом воду, он размазывал капли по грязному худому телу. Он завопил так, что песок посыпался сверху, скрипнул ворот подъемника, и проснулись люди в развалине арабской хижины.

Потом он не увидел над головой звезд и понял, что это был всего лишь случайный дождь, последний дождь зимы. Зеев лежал на мокрой земле и ждал, когда над его головой возникнет привычный ночной пейзаж.

Дождь ушел, вскоре появились звезды, и он заснул, все еще улыбаясь своей случайной радости и обману чувств.

Тогда он копал на отметке двадцать пять метров, поселенцы наверху верили, что вода скоро придет из глубин земли, а не только с неба.

Пинхас сказал:

– Здесь холодно сегодня, как в могиле.

– Всегда так, – сказал Зеев.

– Нет, сегодня что-то уж слишком, – сказал Пинхас.

– Давай работать, – сказал Зеев. – И будет тепло.

И они стали копать. Пласт попался жесткий. Пинхас разбивал землю мотыгой, а Зеев загребал ее широкой лопатой, насыпая корзину доверху. Потом он дергал веревку, и земля уходила наверх. Он знал, что вокруг колодца растет холм. Он знал, что наверху люди тоже не сидят без дела.

– Ты помнишь, скоро шабат. Ты поднимешься? – спросил Пинхас и опустил мотыгу, чтобы перевести дыхание.

– Нет, – сказал Зеев, ожидая корзину. – У меня есть еще свечи, и молитвы я еще не забыл.

– Тебя ждут, – сказал Пинхас.

– Подождут, – сказал Зеев. – Осталось еще немного.

– Я бы не смог спать здесь ночью, – сказал Пинхас.

– Я тоже не сразу привык, – сказал Зеев. – Мне все казалось, что песок обрушится на меня, спящего.

– Там, наверху, многие думают, что ты спятил, – сказал Пинхас.

– Наверно, – согласился Зеев. – Я понимаю, что так нельзя… Только… если я вылезу, они перестанут копать и уйдут. Уйдут совсем, а кто-то уедет обратно, туда, где есть вода.

– Нас нигде не ждут, – сказал Пинхас. – Ты знаешь, это и есть одиночество, когда тебя нигде не ждут.

– Наверно, – сказал Зеев. – Давай работать.

У них был бур. Странную машину подвезли к колодцу люди барона. Бур работал исправно два дня. Два дня пряморогий вол ходил по кругу, вращая ворот. Потом бур сломался. Его попробовали отремонтировать, но поломка оказалась существенной. Зеев спустился в колодец, когда кто-то сказал, что надо подождать новую машину.

– Будем копать, – сказал Зеев. – Вода близко.

В первый день он стер руки до крови. Было больно не только вгрызаться в мертвую землю, но просто держать древко лопаты. В первую ночь он не мог заснуть от боли. Зеев не  был землекопом. В молодости у него был хороший голос, и он пел в синагоге. Он был кантором и пел на свадьбах и похоронах. А потом был погром. На глазах Зеева изнасиловали его невесту. Его держали крепко, но он кричал так, что потерял голос. Фрида молчала, и он, охрипнув, замолчал тоже, поняв, что любовь его уходит и на место любви приходит жалость. Он женился на Фриде из жалости. Их первый ребенок появился на свет с голубыми глазами, и волосы его были светлыми, как лен…

Утром он обмотал руки тряпками и продолжал работать. На тряпках выступала кровь, но он работал. И боль физическая постепенно излечила боль души.

В первые дни он был уверен, что вода появится совсем скоро, что в каждой земле есть вода, и в этом колодце она должна быть непременно, потому что они купили этот клочок суши в складчину, на последние гроши. Нигде больше у них не было своей земли, и, потеряв эту, они снова могли стать обычными бродягами, чужими на планете, где у каждого есть свой надел. Только у евреев вот уже две тысячи лет не было земли под ногами. И вот они вернулись и купили эти дунамы, чтобы начать новую, нормальную жизнь. Для этой нормальной жизни требовалось только одно – вода, но воды пока что не было, а была дыра в земле и человек, решивший, что он лучше умрет, но не выйдет на поверхность, пока не ощутит живительную влагу на своих губах.

– Арабы не пьют вино и не сажают виноградники. Они вообще не хотят вмешиваться в жизнь земли, – сказал Пинхас. – Может быть, и нам попробовать жить так… Вместе с ними.

– Мы – это мы, – сказал Зеев. – А они – это они.

– Земля диктует свои законы, – сказал Пинхас. – Они живут по законам этой земли, по законам пустыни.

– Нет, – сказал Зеев. – Они живут, как рабы земли. Нам это не подходит. Мы свободные люди. Давай работать.

Они снова стали нагружать корзину землей, но на этот раз делали это долго, потому что Пинхасу попался большой валун. Камень испугал их своей огромностью. Твердь приходилось крошить ломом, чтобы поднять осколки на поверхность. Но обошлось. Они вывернули валун из земли, подняли его вдвоем и погрузили в корзину. Зеев резко дернул веревку. Груз поплыл наверх, но вдруг что-то случилось, корзину перекосило, и тяжкий груз рухнул на дно сухого колодца. Он чудом не убил их и упал гулко, будто толстяк, подпрыгнув до потолка, плюхнулся на перину.

– Земля стала мягкая, – сказал Зеев, когда они вновь отправили осколки наверх. – Ты слышал, какой мягкой стала земля.

– Это вокруг камня, – сказал Пинхас. – Вокруг камня всегда так, а потом опять начнется… Вот увидишь.

– Увижу, – сказал Зеев, оставил лопату и тоже взялся за мотыгу. На размахе им трудно было работать вдвоем, да и корзина на этот раз вернулась быстро.

– Подожди, – сказал Зеев, оставив мотыгу. – Сердце бьется… Что-то не так со мной. Я полежу.

– Ты подохнешь тут, – сказал Пинхас. – Тебя и закапывать не придется. Набросаем сверху землицы – и все… На этот шабат ты поднимешься, а вместо тебя останусь я.

Зеев промолчал. Он прислушивался к себе и гнал боль сердца всеми силами, потому что хотел жить на своей земле и со своим народом. Он прогнал боль одним нежеланием смерти.

– Мне все равно теперь не подняться, – сказал Зеев. – Слишком много ступенек.

– Мы поднимем тебя в этой люльке, – сказал Пинхас, бросая лопатой землю в корзину. – Ты уже ничего не весишь. Одни кости торчат.

– Здесь темно, – поднимаясь, сказал Зеев. – Ты мои кости не можешь видеть.

– Ну, конечно, – сказал Пинхас. – Тебя видит только Б-г. Все слепы. Только он зряч.

– Не шути с этим, – сказал Зеев. – Я не знаю, кто меня видит, но Он помогает мне работать. Это точно.

– Перестань, – сказал Пинхас. – Тебе помогают Эли и Феликс, а еще твоя жена. Она печет лепешки из последней муки. Осталось чуть больше половины мешка. Мука кончится – и тебе не поможет никто, даже Б-г.

– Когда она кончится? – спросил Зеев. – Мука эта.

– Дня через два, – ответил Пинхас.

Корзина, полная мягкой земли, ушла наверх. Зеев поднял глаза, провожая ее взглядом, и увидел солнце. Странно, он видел солнце, но горячие лучи не попадали на дно колодца. Он видел пылающий диск из вечной тени.

– Когда будет вода, – подумал Зеев, – солнце не сможет выпить ее. Это очень хорошо, что колодец получился таким глубоким.

И он сказал об этом Пинхасу. Пинхас только усмехнулся. Он сказал, что дыра в земле – это еще не колодец. А потом предположил, что они прокопают всю землю насквозь и выйдут наружу где-нибудь в Америке. Только бы не прозевать момент, когда они начнут копать над головой, а не под ногами. Пинхасу очень понравилась идея туннеля, и он стал смеяться. Он смеялся так заразительно, что и Зеев невольно улыбнулся, наверно, впервые за недели его жизни и работы под землей.

Они пообедали отваренными в соленой воде початками кукурузы, разделили на двоих круглую лепешку. Воду им спустили в глиняном кувшине с узким горлом.

– Как твое сердце? – спросил Пинхас.

– Стучит, – ответил Зеев. Есть ему не хотелось. Он ел, потому что знал: голодным он не сможет работать дотемна, до первой субботней звезды.

– Мы поставим здесь паровой насос, – сказал Пинхас. – Он будет качать воду на наши поля. Я видел такой насос во Франции.

– Ты хорошо говоришь, правильно, – сказал Зеев. – А еще мы устроим ванну для детей, большую и прямо в земле. Пусть купаются, сколько захотят. Пусть хоть целый день не вылезают из воды.

– Мой, паршивец, так и сделает, – сказал Пинхас. – Он даже спасибо отцу не скажет. Он просто залезет в эту ванну и будет там плескаться – вот и все.

– Арабы признают только молоко от скотины и мясо, – сказал Зеев. – Но скотину кормит земля. Земля кормит всех. Это понимать надо. Если не дать земле воду, она погибает. Пустыня – это смерть всему. Наша земля не будет пустыней. Ты слышишь меня?

Пинхас не слышал. Он спал. Он имел право на двадцать минут сна.

Зеев не стал будить друга. Он подумал, что совсем скоро наступит 20-й век, что 20 – хорошая цифра,  круглая и веселая, и технический прогресс сделает жизнь людей свободной от тяжелого рабского труда. Он думал о судьбе своего народа. Зеев был убежден, что совсем скоро вся земля Палестины станет еврейской. Изгои найдут пристанище и начнут жить счастливо, сытно и без страха перед чужой ненавистью… Так будет. Только нужно вырыть этот колодец, дойти до воды. Вырыть обязательно. А это зависит от одного человека. Этим человеком оказался он, а мог на его месте быть Пинхас, Эли или Давид. Но так получилось, что жребий выпал на его долю.

Пинхас проснулся ровно через двадцать минут. Они работали молча до сигнала сверху.

– Я остаюсь, – сказал Пинхас на идише. – Лезь наверх.

– Нет, – сказал Зеев. – Осталось совсем немного. Я не прощу себе этого, если уйду.

– Сколько еще? – спросил Пинхас. – День, неделю, месяц, год?

– Не знаю, – ответил Зеев, опершись на черенок лопаты. – Это знает только Он.

– Ты – сумасшедший, – сказал Пинхас. – Но это не так опасно. Ты заставляешь и нас быть безумцами. На этой земле будут жить сумасшедшие евреи.

– Уходи, – сказал Зеев. – Скоро шабат. Я буду отдыхать целый день. Знаешь, как здесь хорошо. Наверху, небось, жара, дышать нечем, а здесь хорошо. Здесь мир субботней прохлады.

На это Пинхас ничего не сказал и полез наверх, кряхтя и отдуваясь… Лестница еще долго дергалась по-змеиному. Зеев держал руку на нижней ступеньке, словно провожая друга, потом лестница замерла.

Ночью Зееву приснилось, что большая собака облизывает холодным языком его пятку. В полусне он подумал, что подземные малые звери шуршат в углу, стараясь пробраться к корзине с едой. Потом он подумал, что снова пошел дождь. Дождь!? Летом!? Потом он проснулся окончательно, дрожащими руками зажег свечу. В колодец толчками пробивалась вода. Ее было немного, совсем немного, но становилось все больше. Вода на глазах набирала силу, размывала, рушила, отталкивала землю. Зеев прижался лицом к луже на дне колодца. Он пил эту воду, жадно глотая ее вместе с песком. Потом он сел на дно колодца, обхватив колени руками. Так было неудобно петь, но он запел, легко выговаривая слова субботней молитвы:

«Да сжалится милосердный Отец над народом, о котором заботится, и вспомнит союз свой с праотцами, и спасет наши души в недобрые времена, и изгонит злое начало из сердец тех, кого опекает, и отмерит нам то, о чем просим мы, щедрой мерою, даруя спасенье и милость».

Поговорив с Б-гом, он вспомнил о людях. Он закричал с такой бешеной силой, будто и не было за спиной недель каторжного труда. Он выдыхал из себя с нечеловеческой силой одно– единственное слово: «ВОДА!!!»

Конечно, все было не так. И самого упрямого поселенца не так звали, и судьба его была другой, и думал он о другом, но по сей день существует тот колодец как памятник первым хозяевам земли Израиля. И еще сохранились воспоминания тех, кто впервые испил воду из той пяти десятиметровой дыры к центру земли:

«Все от мала до велика устремились к колодцу… В воздухе стоял гул от оглушительных выстрелов, безумных криков «Ура!», «Вода!». Прыгали, танцевали, благодарили Б-га, обнимались, рыдали, как маленькие дети… Удалось извлечь немного мокрого песку. Б-же мой! Что делалось наверху с этой грязью: рвали друг у друга из рук и жадно, с неизъяснимым блаженством глотали…»

ОТРЕКИСЬ или ГОЛОВА БЕРЛИОЗА

 За каждым героем литературного произведения стоит автор. Выходит, это сам Михаил Афанасьевич Булгаков приговорил к жуткой смерти несчастного атеиста – Михаила Александровича Берлиоза. И здесь возникает резонный вопрос: где пресловутый гуманизм, плюрализм, демократизм, коим обязательно должно быть отмечено творчество настоящего «инженера человеческих душ». Ну, не хотел стать Берлиоз свидетелей пришествия, был готов спорить, доказывать свою правоту. За что же его так безжалостно?

 Мне скажут: Булгакова понять можно - писал он «Мастера и Маргариту» в тяжкое время атаки отечественных мужичков и местечковых умников на основы православия и вообще христианской веры. Но, заметим, 40 веков разные умники и дураки стараются сокрушить основы еврейского бытия, причем способами самыми жестокими, беспощадными – и ничего: жив еврей и жива его вера. Значит, дело было не в бедном атеисте – Берлиозе, а в самих устоях веры народной. Тут бы и разобраться «без гнева и пристрастия». Так нет – сразу и под трамвай одного из спорщиков.

 Он, Берлиоз, конечно, вдвойне грешен, так как не только подвергал сомнению основы христианской веры, но и к вере предков никакого отношения не имел, а проповедовал идеи мирового интернационала; верил, выходит, в близкое пришествие коммунизма на планете всей. При всех, как выяснилось недостатках, подобной веры все-таки нельзя отрицать за ней некий мессианский дух. Значит, в конечном итоге, спор на Патриарших прудах сводился к простейшей и вечной, как мир наш, дилемме: был Он уже на земле или не был, а только явится в будущем, осчастливив все человечество.

 Евреи – сторонники последней точки зрения, за что потомков Иакова на протяжении тысячелетий отправляют под разного рода «трамваи»: от костров инквизиции, погромов, изгнаний до Холокоста.

 Ну, не хотят они быть свидетелями мук и воскрешения сына Марии и упрямо настаивают, что события этого не было, хотя, как современники и единокровные братья, должны согласиться со страстями на Голгофе. Не соглашаются. Исследователи разного рода пишут, что именно в этом истоки современной юдофобии. Событие, мол, было, что не подлежит сомнению, и только злонамеренные, лживые и подлые люди могут его отрицать. При этом как-то не вяжется героическая стойкость отрицателей с их недоброй характеристикой. Отходы людские за свои убеждения не держаться. Им все равно во что верить: в Бога или черта. Нет, что-то тут не сходится.

 Вернемся к бедному Берлиозу. Голову ему писатель Булгаков отрезал не зря. Приговорил он атеиста не к смерти, а, в первую очередь, к муке и сам же об этом написал: «Михаил Александрович, - негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза».

 Классик русской литературы невольно противоречит сам себе, изобразив, таким образом, портрет головы председателя МАССОЛИТа. Дальше он утверждает, что «все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере». Проще говоря, вера в Бога – залог бессмертия души, а атеист исчезает без следа. Сомнительно и это. Глаза-то пытаемого Берлиоза были полны не злого упрямства, а «муки и жизни». Вполне возможно, что и от сознания своей правоты. Да и с атеизмом не все сходится. Вот Антон Павлович Чехов писал прозу не хуже Михаила Булгакова, в Бога не верил, а душа его жива. Не лучше ли признать, что, как утверждал сам Михаил Афанасьевич, «все теории стоят одна другой» и не терзать столь поспешно тела «еретиков».

 Есть еще одно пугающее совпадение концепции замечательного писателя с реалиями наших дней: и сегодня борцы за истину в конечной инстанции полагают, что в награду за определенную веру человека ждут райские кущи. В нашем случае с некоторой поправкой: убил «еретика» – даровано тебе будет не просто бессмертие, а целый гарем девственниц в придачу.

 Увы, логика многих красивых идей приводит идеи эти к очевидной дикости и уродству.     

 Конечно, вся история    человечества похожа на пыточную камеру, где отдельные люди и народы исправно мучают и убивают друг друга, но, увы, евреи – клиент в этой камере постоянный. Где же берутся силы противостоять палачам, сменяющим друг друга последовательно, аккуратно и в обязательном порядке?  Загадка – загадок.

 И вот, наконец-то, понял, в чем причина нечеловеческого упорства народа еврейского. Разгадка явилась из «угла» самого неожиданного. Из «угла» мрачного и страшного, от застенков сталинских пыточных камер, да и разных прочих инквизиций. Известно, что чаще всего в живых оставались «враги народа», способные выдержать нечеловеческие муки и не подписать донос на самого себя. «Подписанты», как правило, получали «десять лет без права переписки». Тем же, кто сумел выстоять, иной раз оставляли право письменного общения с миром живых, будто в награду за силу духа и тела.

 Именно в этом я и увидел один из универсальных законов истории человечества. Выдержал пытку, не признался, что ты «парагвайский шпион» - есть шанс остаться в живых. Слаб оказался,  стал молить палачей о пощаде, предпочитая смерть муке, – и все – тебе конец и всему твоему роду. Вот и потомки Иакова на протяжении всей своей истории упрямо отказывались подписывать донос на самих себя, отстаивая свое первородство, будто знали, что за подписью этой последует гибель всего жестоковыйного народа, а с ней и надежда на подлинное пришествие машиаха для всего человечества.

  Крепка иудейская вера – это верно, но несокрушимо и другое: еврейская любовь к жизни, как  таковой. К жизни в любом виде: полной радости или несчастной, мучительной. Народ, уставший жить, неизбежно исчезает в бездне времен. Народ палачей вынужден жить ненавистью, а потому обречен. Народ жертв, как это не парадоксально, способен преодолеть, казалось, непреодолимое.

 Еврейская неутомимость существовать, еврейская жажда жизни, еврейское чадолюбие хранила и хранит детей Ицхака даже тогда, когда в очередной камере пыток терзают их тело и душу, требуя только одного: «Отрекись!».

 К пытке террором история приговорила не только евреев. Но они, как всегда, первые в очереди. «Отрекитесь от своей родины! От своего государства! От своей земли! Признайтесь, что вы «оккупанты, агрессоры»! Перестаньте сопротивляться. Вот подпишите бумажку за вас составленную – и все ваши муки уйдут». Верно, уйдут, но на место муки придет смерть. Палачи изобретательны. Пытки многообразны, да и каждый раз протокол допроса выглядит иначе.  Но суть всех перипетий еврейской истории всегда была одна и та же.

 И, конечно же, об этом не задумывался, да и не мог задуматься, писатель Булгаков, отправивший под колеса трамвая несчастного упрямца Берлиоза.