воскресенье, 31 марта 2013 г.

"АРАБСКАЯ ВЕСНА" - ЧАСТЬ ДЖИХАДА "семь строк"


«Как отмечает бывший корреспондент Boston Globe в Иерусалиме Чарльз Сеннот, христиане бегут практически из всех стран Ближнего Востока, региона, который был родиной их религии. Если накануне Первой мировой войны они составляли около четверти населения Ближнего Востока, то теперь их численность сократилась до 5%.». Из СМИ
 Все правильно: в Европе все больше мусульман, на Ближнем Востоке все меньше христиан. Джихад в действие. Жгут церкви, убивают христиан в Ливии, Египте, Сирии… Нужно было быть полными идиотами, чтобы не понять, что пресловутая «арабская весна» - это и есть одна из форм джихада, когда гнилой либеральный принцип поддержки народа, «восставшего за справедливость и демократию» не только лжив и глуп, но и чреват очередной сдачей позиций современной цивилизации Запада перед глобальным наступлением варварства.

РАБЫ МОНОПОЛИИ "семь строк"




«Вступление месторождения «Итамар» в строй дает Израилю энергетическую независимость на десятки лет вперед. Первый газ из нового месторождения должен дойти до коллектора в течение ближайших 30 часов…Таким образом, после более чем двухлетнего перерыва, вызванного прекращением поставок египетского газа, израильская электрическая компания ("Хеврат Хашмаль") сможет вернуть большинство электростанций на работу с природным газом  Символично, что вступление израильского месторождения в строй придется на праздник Песах, в который евреи празднуют выход из египетского рабства. До начала 2011 года именно Египет был основным поставщиком природного газа в Израиль. После падения режима Мубарака Египет прекратил поставки газа, что привело к росту цен на электроэнергию». Из СМИ
 Замечательно! Теперь бы избавиться Израилю от зависимости, если не рабства, от упомянутой монополии «Хеврат Хашмаль», от ее лобби в Кнессете, от совковых привилегий ее сотрудников, от чрезвычайно раздутых зарплат, от всевластного профсоюза, от громоздкого бюрократического аппарата… В итоге - от бешеных цен на электроэнергию.Получается, кстати, что и сама наша монополия раба всех своих недостатков.

ТРАГЕДИЯ СКОРОСТИ


  

 В одной из статей, посвященных, замечательному человеку – Афанасию Федоровичу Луневу прочел: «Один из журналистов спросил у певицы Мадонны, которая достигла зенита славы, и которую трудно уже было чем-нибудь удивить: "С кем бы Вам хотелось встретиться?" И получил ответ: "Я читала, что в каком-то украинском селе живёт школьный учитель, собравший замечательную коллекцию произведений живописи. Вот с ним мне было бы интересно встретиться и поговорить..."
 Насколько мне известно, Мадонне так и не удалось поговорить с Луневым. Мне же посчастливилось встретиться с ним, и не только встретиться, но переписываться и даже обмениваться подарками. Тем не менее, заметка эта будет не о давнем событии в моей жизни, а о трагедии скорости, отмеченной в заголовке.
 В тот год мне пришлось пройти пешком километров двадцать, чтобы встретиться с Луневым. Так уж получилось. Машина наша сломалась, а встреча была назначена. Вот я и топал в Пархомовку пехом через поля и перелески в жарком июле.
 И цена этой встречи оказалось такой, что до сих пор помню каждое слово Афанасия Федоровича – мудрого и необыкновенно скромного человека. Получился редкий, счастливый день моей жизни, неспешный день, неспешной жизни. И было это всего лишь сорок лет назад.
 «Роскошь общения». Ныне, чтобы поговорить с друзьями, обитающими в Иерусалиме, Москве, Нью-Йорке, Сиднее, - мне нет нужды предпринимать долгое путешествие. Несколько движений «мышкой» компьютера – и я их вижу и слышу. Какова цена этих свиданий? Не знаю. Все реже мне хочется шевелить этой чертовой «мышкой».
 Сегодня я отдыхаю за преферансом, играя с компьютером. 20 минут – партия. Тогда мы успевали за ночь расписать не больше двух пуль. Не знаю, что нам было больше всего нужно: игра или «роскошь общения». Мы многие годы расписывали пульку в одной компании. Мы уважали, ценили друг друга, как ценили и те часы, которые удавалось провести вместе. Нынче мой преферанс бездушен настолько, что я сам превращаюсь в некое подобие компьютера.
  Лет двадцать назад, чтобы обрести необходимые сведения приходилось тратить часы, а то и дни работы в Публичке. И сегодня помню восторг достижения цели, когда удавалось найти нужный мне документ. Теперь те же сведения я добываю за минуты. Компьютер – этот невинный ящик – ускорил нашу жизнь существенней, чем автомобиль или ракета. Интернет служит нам не только безотказно, но и со скоростью «золотой рыбки».
 Мне кажется, что тысячелетия существовало «неспешное поле искусства». На одной и той же «скорости», в одном и том же «ритме» создавали свои вещи Гомер и Лев Толстой, ваятель в Древнем Египте и Исаак Левитан. И вдруг, будто хлыст обрушился на  культуру человеческих существ. Культура эта встрепенулась и помчалась куда-то, неведомо куда. И в скорости этой стала терять все то, чем была славна в прошлом. Собственно, терять себя. На скорости  некогда замечать детали, выражения лиц, даже слова человеческой речи перестаешь различать. Художник невольно начинает  спешить за компьютером, пытаясь выжать из своего примитивного мозга мегабайты информации, забывая о красоте мысли и способности мыслить.
  Из «пешехода» человечество внезапно превратилось в «спринтера», причем «внезапно» - слово ключевое. Чем закончится это ускорение - нам знать не дано. Константин Циолковский считал, что через миллионы лет потомок Адама сбросит свою бренную оболочку и превратится в луч света, который и сможет постичь тайны Вселенной. Сегодня же ускорение в 7q орудует лицо человека до неузнаваемости, а вместе с возрастанием скорости неизбежно приходит физическая смерть. Где «красная черта»? Когда возникнет нужда в остановке? Я спрашиваю об этом у компьютера. Нет ответа.

КАК СТРАШНО БЫТЬ ЕВРЕЕМ из дневника




Каждый из нас невольно или обдуманно создает вокруг себя мир, в котором можно выжить. Мир этот, как правило, не имеет ничего общего с действительностью. И, тем не менее, он способен спасти в человеке главное: здоровье его психики.
В мире Бориса Леонидовича Пастернака не было голода и крови, второй мировой войны, безумия нацизма и сталинского террора, не было и тревожной ноты собственного еврейства. Была природа, семья, женщины, Шекспир, Лев Толстой, Скрябин, Шопен, свои стихи и написанный уже в преклонном возрасте роман. Именно этому роману он завещал защиту своего мира и после ухода из мира живых.
Действительность, как это обычно бывает, сама выбрала то, что было существенным в наследии поэта. Но она же, эта действительность, мало отличная от былых времен, и делает интересным особенности той духовной крепости, которую выстроил вокруг себя Борис Пастернак.
«Мой отец, никогда не отрекавшийся от народа, к которому принадлежал, всю жизнь преодолевал племенную узость. Преодолевал настолько, что с полным правом считал себя русским писателем».
(Из интервью Евгения Пастернака
Владимиру Нузову.)
Не думаю, что дело в мифической «племенной узости». Здесь все сложнее. Мужественному человеку – Борису Леонидовичу Пастернаку – просто было страшно, панически страшно, до ужаса страшно быть евреем. От того, что стояло за этим словом: «черты оседлости», «процентной нормы», погромов, призрака Холокоста, «безродного космополитизма», «убийц в белых халатах», сионистов. Ему было страшно быть внутри кошмара своего времени, быть объектом ненависти мирового зла. Сознание своего еврейства лишало Пастернака покоя, возможности жить и работать.
Я бы не стал возвращаться к этой больной теме, если бы не убежденность, что нынешние проблемы еврейства и Израиля тоже связаны с галутным, вошедшим в плоть и кровь, страхом. Проще говоря, страх быть евреем перешел на очевидную робость владения своей землей, государством. Отсюда и вечные жалкие попытки отдавать, ничего не получая взамен, вымаливать мир, а не брать его силой и по праву.
Но вернемся к Пастернаку. Удивительно, в письмах Бориса Леонидовича не встретишь таких слов, как «фашизм», «нацизм» или «Гитлер». Это было понятным в годы братания Сталина с фюрером, но и после 22 июня 1941 года ничего не изменилось в эпистолярном наследии поэта. Все та же спокойная, равнодушная отстраненность. Мирные пейзажи, жалобы на трудности военного быта, на воровство в Москве, рассказы о бомбежках, о работе над переводами пьес Шекспира.
Получив одно из таких писем, двоюродная сестра Бориса Пастернака отметила в своем дневнике: «…тайная надежда на спасенье и помощь невольно соединялась во мне с именем брата и друга… Но когда я прочла его письмо из Чистополя с описанием пейзажа, я поняла свое заблуждение… Письмо говорило объективно о душевной вялости и утомлении, о душевной растерянности. Как и в начале революции, в письме фигурировали ведра и стертый, подобно старой монете, дух».
Увы, дело было не только в упадке душевных сил замечательного поэта. И совсем не случайно в письмах Бориса Пастернака полностью отсутствуют перечисленные слова с точным обозначением очередной страшной беды, которая постигла СССР.
Нацисты атакуют с воздуха Лондон, где живут его родные, морят голодной смертью Питер, штурмуют Москву, уже дымят печи Аушвица, а Борис Пастернак и не думает, по крайней мере в письмах, подняться выше описания неудобств военного времени и мирных пейзажей.
Я намеренно не касаюсь в этих заметках попыток Пастернака писать о войне. Это отдельная тема, хотя и связанная с его эпистолярным наследием. Он и здесь не смог вписаться в запросы фронтовой пропаганды.
Разгадку странного поведения Бориса Леонидовича нашел в одном из писем Пастернака В. В. и Т. В. Ивановым 8 апреля 1942-го, Чистополь: «И так ампир всех царствований терпел человечность в разработке истории, и должна была прийти революция со своим стилем вампир и своим Толстым и своим возвеличением бесчеловечности… Но это у вас все рядом. Вы, наверное, другого мнения, и Всеволод мне напишет, что я ошибаюсь. Я же нахожу это поразительным, как поразительны Эренбург и Маршак, и не перестаю поражаться».
Письмо подцензурное, расшифровывает его в примечаниях к собранию сочинений поэта и в своих мемуарах жена Всеволода Иванова: «Пастернак считал изуверством утверждение, что гуманизм отменяется во время войны, и не мог принять оправдание ненависти и жестокости, которое проповедовал Эренбург в своих статьях: «Убей немца» и С. Я. Маршак в стихотворных подписях к карикатурам и плакатам. Он никак не мог совместить патриотизм с безоговорочной беспощадностью ко всей, ведущей войну нации, как всегда в целом, неповинной и воюющей против своей воли, вынужденной к тому власть имущими».
Еврейская нация, как считал еврей Пастернак, была во многом виновна, а потому должна была исчезнуть «гуманным» путем полной ассимиляция, а вот немецкий народ нацисты силком, против его воли, заставили решать «еврейский вопрос» далеко не гуманным способом. Он же, народ Гете и Бетховена, не виноват в кровавой и голодной смерти десятков миллионов людей по всей Европе. Его заставили, принудили творить то, что он вовсе не хотел делать. Возможность превращения целого народа в обезумевшее стадо, толпу людоедов – исключалась полностью. Слово «народ» Борис Леонидович Пастернак был склонен писать с большой буквы, что, естественно, не касалось народа еврейского.
Путь отказа, ухода от самого себя казался Пастернаку благотворным. И здесь он был последователем своего кумира – Льва Толстого. Он бежал не только от своего еврейства, но и от своей же поэзии – самого ценного в его наследии.
Из письма Б. С. Кузину от 7 марта 1948 г.: «Вы должны знать, что стихов как самоцели я не любил и не признавал никогда. Положение, которое утверждало бы их ценность, так органически чуждо мне, и я так этот взгляд отрицаю, что я даже Шекспиру или Пушкину не простил бы голого стихотворчества, если бы, кроме этого, они не были гениальными людьми, прозаиками, лицами огромных биографий и пр. и пр.».
Сотворение своего мира требовало ухода, бунта, движения вперед. Беда в том, что Шекспир или Пушкин не задумывались о смысле своей работы. Пастернак искусственно, умозрительно, направлял свои усилия в то русло, которое считал необходимым. Отсюда и явная переоценка им своего романа, и неистребимый душок предательства в бегстве от еврейства.
Удивительно и то, что упрекает Пастернак в отсутствии гуманизма одних евреев: Маршака и Эренбурга, но убивать немцев призывали и многие другие поэты коренной национальности. К примеру, Константин Симонов. Как тут не вспомнить:
«Если ты фашисту с ружьем/Не желаешь навек отдать/Дом, где жил ты, жену и мать/Все, что Родиной мы зовем/Знай: никто его не убьет/Если ты его не убьешь./ Знай: никто его не спасет/Если ты его не спасешь./Сколько раз увидишь его/Столько раз его и убей/ Столько раз его и убей/Сколько раз увидишь его».
Депортация советских немцев волновала гуманиста Пастернака. Он не раз пытался спасти знакомых представителей этого народа от высылки в Сибирь. Но вот о геноциде евреев на оккупированной территории даже и слышать не хотел. Существует еще одно любопытнейшее свидетельство на эту тему.
1958 год. Нобелевка, «Доктор Живаго», вал публикаций за рубежом. Не все статьи о себе самом были одобрены Пастернаком, особенно в той части, когда касались его еврейства.
«Я не помню, что был знаком с Суцкевером; напротив, у меня ощущение, что я хотел избежать этой встречи из-за страшного стыда, благоговения и ужаса перед этим мучеником… Как мне помнится, я отклонил знакомство и встречу с ним из чистого страха и стыда перед его высоким мученичеством, в глазах которого я должен был выглядеть моральным ничтожеством и предателем». Здесь я намеренно объединил строки из двух писем поэта разным людям: П. П. Савчинскому и Э. Пельте-Замойской. Оба письма отправлены в июле 1958 года и звучат неким оправданием одной истории, которая произошла за четырнадцать лет до того. В примечании к последнему письму сказано: «В статье идет речь об организованной зимой 1944 г. в редакции «Литература и искусство» встрече Пастернака с еврейским поэтом Авраамом Суцкевером, бежавшим из вильнюсского гетто. Душевно разрушительные для Пастернака впечатления этого рассказа были вытеснены из его памяти».
«Душевно разрушительные». Встреча состоялась, но будто ее и не было. «Далекие» от человеколюбия Илья Эренбург и Василий Гроссман не разрушили свои души, составляя «Черную книгу». Борис Пастернак вытеснил из своей памяти единственное и случайное свидетельство о геноциде своего народа. Что-то здесь не так с гуманизмом поэта. Но, думаю, дело не только в эмоциях. Сам факт Холокоста разрушал мировоззренческие принципы Пастернака. Сама мысль о том, что преступления такого рода есть преступление не только злой власти, напрочь разрушала его добрые помыслы о народе немецком, да и не только о нем.
«Не трогайте этого небожителя», – якобы приказал Иосиф Сталин своим палачам и вычеркнул имя Пастернака из списков «врагов народа». В тот страшный 1937 год поэт отказался подписывать коллективное письмо писателей с требованием расстрелять Тухачевского, Якира и прочих. Это был мужественный поступок. Гуманист по определению не имеет права звать к топору и плахе ни при каких обстоятельствах. Дело принципа. Верно заметил «вождь народов» или кто-то другой – был поэт «небожителем». С одной только оговоркой: «небожительство» это становилось пристанищем Бориса Леонидовича только тогда, когда не разрушало его представлений о мире и о своем месте в нем.
Повторю, мужественным человеком был поэт Пастернак. Единственной «точкой безумия» Бориса Леонидовича был страх перед своим еврейством. Впрочем, это качество свойственно многим потомкам Иакова и сегодня. Часто с той же ссылкой на «небожительство» или мировое гражданство.
Увы, войны ведутся на земле, а не на небе. И по сегодняшний день зло исламского террора атакует землян, а не обитателей облаков.
И сегодня легко быть гуманистом и рассказывать сказки о народах, ни в чем не повинных, и злых дядях, соблазнивших сущих ангелов на разные зверства. И сегодня не проходит, да и не может пройти мода на «миротворцев». Нет, все сложнее и страшнее, чем хотел думать об этом Борис Пастернак и по сей день думают либералы и социалисты Запада. Не было у наших отцов и дедов иного пути, чтобы спасти свои дома, матерей, жен и детей, кроме этого страшного призыва: «Убей немца!»
Потом, после коллективного наказания и кровавой бани, устроенной «ни в чем не повинной немецкой нации», когда все уже было кончено, товарищ Сталин поправит Эренбурга. Скажет, что он «ошибается» и немецкий народ пора оставить в покое.
 (Любопытно трактует этот кульбит вождя историк Марк Солонин. Сталин, с его точки зрения, сам устроил геноцид немцев в Померании и Восточной Пруссии, чтобы ускорить их бегство с этих территорий, а когда добился своего, дал приказ оставить немцев в покое)
 В любом случае, поправку эту Борис Леонидович Пастернак встретил с пониманием. Он тоже считал, что немецкая нация, в отличие от еврейской, имеет полное право на дальнейшее существование. В этом гуманист и палач были солидарны.
Даже не знаю, кого поместить в центр великой тройки российских поэтических гениев: Мандельштама, Бродского или Пастернака? Но провалы нравственного чувства Бориса Пастернака – этого рыцарски порядочного, доброго, участливого человека очевидны.
Замечательно сказал об этом Леонид Радзиховский: «Любить ли Пастернака? Дело сугубо индивидуальное. Я сторонник старого анекдота: «Гоги, ты помидор любишь? – Кушать – да, а так – нэнавыжу!» Стихи Пастернака я люблю, а к самому ему (как и к огромному большинству писателей, музыкантов и т. д.) не испытываю никаких эмоций. Гений как гений – эгоцентричный, с манией величия и т. д. и т. п. «Гений и злодейство – две вещи несовместные?» Не знаю, как насчет прямого «злодейства» (а как же Вагнер?), но гений и мелочность, гений и подлость, гений и любая житейская (сексуальная, социальная, культурная) патология – вещи не только вполне совместные, но даже почти всегда совпадающие. Гениев – «приличных людей» – можно по пальцам перечесть. Да оно так и должно быть по справедливости – ведь за гениальность надо же чем-то платить… Впрочем, это уже совсем другая тема».
«Мания величия», – пишет Радзиховский. Он прав, но и Пастернака, лишенного своего голоса, живущего впроголодь на одни переводы, понять можно. Жаловаться на Кремль в переписке он не смел. Оставалось одно: сожалеть о своем еврействе. Ольга Фрейденберг – доверенная Пастернака по «национальному вопросу». Именно с ней он любит рассуждать о своем еврейском комплексе: «Чего я, в последнем счете, значит, стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой, негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных».
Рука Пастернака дрогнула, когда он писал слова «загнанных». Это понятно: по сути дела он сам был загнанным евреем. «Заспанным» – прочла двоюродная сестра и не меньше озабоченная своим происхождением, чем Борис Леонидович, ответила ему, в утешение, так: «…Не спрягай ты себя в одном прошедшем, это грамматическая ошибка. Вздор, что заспанные евреи одни остались (твои ценители)… Ты будешь прекрасно писать, твое сердце будет живо, и тобой гордятся и будут гордиться не заспанные и не евреи, а великий круг людей в твоей стране».
Письмо это написано в самом конце сорок девятого года. К тому времени разница в СССР между «заспанными» и «загнанными» евреями уже огромна. Убит Михоэлс,  ликвидирован ГОСЕТ, а следом и все еврейские театры. Начинается борьба с космополитизмом. Идет активная подготовка к большому погрому. Кто знает, не беспокоила ли Пастернака и его двоюродную сестру возможность попасть в число изгоев по национальному признаку.
И как тут не вспомнить еще один анекдот о негре, который читает в нью-йоркской подземке газету на идише и реплику его соседа: «Мало ему того, что он негр». Борис Леонидович Пастернак не написал бы свой роман, не дожил бы до лет преклонных, если бы к мужеству не быть советским писателем прибавил мужество быть евреем.
В «Дневнике» М. М. Пришвина читаю о Пастернаке: «Пастернак спустился к нам, читал стихи, совершенный младенец в свои 60 лет. И делается хорошо на душе не оттого, что стихи его, а что сам он такой существует».
Вот еще одна разгадка бегства Бориса Леонидовича от своего еврейства. Он, как «совершенный младенец», боялся взрослых дядей-юдофобов, грозно топающих ногами на его народ. Нет у младенца иного оружия защиты, кроме отказа от себя самого и попытки спрятаться за куст, за пень, в темный угол от извечного страха.
Но все же вспомним о главном в судьбе этого человека. Жизнелюбие, чадолюбие, сила творчества, фантастическое умение оставаться самим собой во враждебном окружении. Борис Пастернак родился евреем и жил евреем. Никем другим он и не мог быть, вопреки своей собственной воле. У него не было права выбора. Все остальное – риторика.