Великобритания одобрила первое лекарство для лечения послеродовой депрессии
Тысячи женщин с тяжелой послеродовой депрессией смогут получить помощь благодаря первой в Великобритании таблетке, специально разработанной для лечения этого состояния.
Послеродовая депрессия, от которой страдает примерно одна из десяти женщин в течение первого года после родов, традиционно лечилась психотерапией или антидепрессантами. Новое средство под названием Зуранолон (торговое название Zurzuvae) действует иначе - оно быстро восстанавливает баланс гормонов и усиливает успокаивающие сигналы мозга.
Препарат начинает работать уже через три дня, а эффект сохраняется до 45 дней после курса в 14 дней.
Как и любое лекарство, Зуранолон имеет побочные эффекты: сонливость, головокружение и усталость. Поэтому пациенткам рекомендуют воздержаться от вождения минимум 12 часов после приема. Серьезных осложнений, таких как набор веса или проблемы с сексуальной функцией, выявлено не было.
Представители компании Biogen подчеркнули, что препарат станет доступным для всех женщин, нуждающихся в лечении, и поможет улучшить качество жизни матерей и их семей. По словам специалистов, раннее вмешательство крайне важно: чем раньше выявлены симптомы, тем эффективнее терапия.
Послеродовая депрессия проявляется сильной усталостью, тревожностью, нарушением сна, потерей аппетита и трудностями в общении с ребенком.
Образы Моисея, несущего скрижали, столь глубоко укоренены в коллективной памяти западной цивилизации, что вопрос о его историческом существовании выходит за пределы академической библеистики. Моисей не только центральная фигура Пятикнижия, но и культурный архетип, соединяющий в себе пророка, законодателя и освободителя. В иудео‑христианской традиции его имя — синоним абсолютного авторитета, а его биография — образец Б‑жественного вмешательства в историю.
Тем более удивительно, что на всем протяжении истории археологических изысканий в Египте и на Синае не было найдено ни одного бесспорного упоминания Моисея за пределами библейского текста.
На этом фоне появление в августовском National Geographic статьи Кандиды Мосс, посвящённой новой интерпретации протосинайских надписей, приобретает особое значение. В ней рассматривается гипотеза исследователя Михаэля Бар‑Рона, утверждающего, что две из надписей, найденных в Серабит эль‑Хадим, содержат имя «Моше» и, возможно, были написаны самим Моисеем. Эта идея вызвала резонанс не только в популярных СМИ, но и в академической среде.
Интерпретация протосинайских надписей исследователем Михаэлем Бар‑РонаПредоставлено: Michael S. Bar‑Ron
Что стоит за этой гипотезой — научная революция или просто очередная волна «библейского археологизма»?
Гипотеза Бар‑Рона основана на переосмыслении двух надписей (обозначенных цифрами 357 и 361), выполненных протосинайским письмом, которое считается ранней формой алфавитной системы, возникшей на рубеже XIX–XVIII веков до н. э. Надписи, по его прочтению, содержат фразы: «זֹאת מִמֹשֶׁה» («это от Моше») и «נְאֻם מֹשֶׁה» («изречение Моше»), характерные и для позднейшего библейского языка. Если принять эту реконструкцию, она бы не только указывала на историческую личность, стоящую за фигурой Моисея, но и, возможно, представляла собой единственный сохранившийся автограф библейского пророка. Это предположение, как подчёркивает Мосс, наделяет находку исключительной значимостью.
Однако критическое рассмотрение гипотезы вскрывает множество проблем. Ведущие египтологи и специалисты по древним письменностям, включая Томаса Шнайдера, скептически отнеслись к реконструкции: буквенное чтение протосинайских надписей остаётся предметом споров уже более столетия, а попытки их интерпретации в контексте тех или иных библейских имён нередко страдают методологической предвзятостью. Более того, даже если допустить правильность прочтения, остаётся неясным: каким образом предполагаемый «царь‑принц» Моисей оказался среди (полу)рабского рабочего персонала в египетской медной шахте.
Другая уязвимая точка гипотезы — вопрос об имени. Как подчёркивает Лиан Фельдман из Принстонского университета, имя «Моше» может быть египетского происхождения (от корня msi, «родить»), и оно встречается в текстах Нового царства, включая документы по имущественным спорам. Таким образом, даже наличие этого имени в эпиграфике само по себе не свидетельствует об идентификации его библейского носителя. Имя не уникально, и его появление в контексте рабочего пространства шахты может объясняться вполне земными причинами.
Наконец проблема хронологии. Надписи относятся к периоду правления Аменемхета III (ок. 1800 г. до н. э.), в то время как большинство библейских хронологий, включая традиционную, относят Исход к XIII или XV векам до н. э. Разрыв в несколько столетий между предполагаемым автором и временем надписи требует радикального пересмотра всех принятых датировок, что выглядит, по меньшей мере, спекулятивно.
Тем не менее, материал Мосс ценен не столько верификацией конкретной гипотезы, сколько формулировкой важнейшего вопроса библейской археологии: возможна ли такая находка, которая будет признана достоверным следом библейского Моисея? Ответ, который даёт статья, по сути отрицательный. Но одновременно она указывает на существенный результат: даже без прямых подтверждений эпиграфические и культурные следы, найденные в Серабит эль‑Хадим, рисуют сложную картину взаимодействия семитских рабочих, египетских культов, ранней религиозной письменности и духовных поисков, предшествовавших появлению Моисея как литературной и религиозной фигуры.
Итак, гипотеза Бар‑Рона, несмотря на методологическую слабость, поднимает фундаментальный вопрос: возможно ли восстановление следа «реального Моисея» вне канонического текста?
И если даже имя «Моше» на скале не имеет отношения к пророку, само его присутствие в пространстве, связанном с ранними семитами и культами «Эля», подсказывает: память об Исходе возникала не в вакууме, а в контексте, насыщенном религиозными, языковыми и социальными брожениями. Возможно, в этом и есть историческая реальность Исхода: не в документе, а в контексте, который ждал своего рассказчика.
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
Marina Zilbergerts The Yeshiva and the Rise of Modern Hebrew Literature [Ешива и взлет современной ивритской литературы] Indiana University Press, 2022. — 184 p.
Однажды на Пурим, давным‑давно, еще в ешиве, я нарядился в пиджак с кожаными заплатками на локтях, взял в руки курительную трубку и прихватил зачитанное издание ивритской поэмы Бялика «А‑масмид» («Подвижник»). Поэму я декламировал так, как она звучала изначально, — с ашкеназским выговором. Ничего скандального в моем маскарадном костюме не было, но мои однокашники в черных шляпах все равно неловко ежились и нервно хихикали, ошарашенные несообразностью: в коридоре ешивы — и вдруг лохматый, с непокрытой головой (я надел парик — этакий профессорский тупей) маскил. Однако истинный юмор ситуации был в том, что 100 лет назад таких маскилов, как Бялик, вы нашли бы именно в ешиве. А мой маскарад — совсем как у детей в пуримских нарядах принцесс или панк‑рокеров — естественно, скорее обнажал, а не скрывал мой внутренний мир. Превращение из ешивского бохура в поэта (или профессора) может казаться (как казалось тогда мне) радикальным разрывом с прошлым. Но так ли это на самом деле?
Как современная ивритская литература внезапно возникла из полумертвого семитского языка — языка, который тогда еще не был по‑настоящему разговорным? И как нам рассматривать взаимосвязи между преимущественно религиозной досовременной ивритской литературой и секуляризированными современными ивритскими стихами, эссе, романами и мемуарами — всеми теми текстами, которые восточноевропейские евреи начали писать во второй половине XIX века? Либо, если ставить вопрос в контексте биографий, как нам трактовать две основные фазы в жизни этих современных ивритских писателей, протекавшие, соответственно, в стенах ешивы и за ее пределами?
Исход учеников ешив из промозглых домов учения в кипучие столицы европейских стран, путь из воложинского бейт мидраша в одесские кофейни, — один из ключевых нарративов современной ивритской литературы. В ивритской филологии преобладает мнение, что это рождение литературы было полным разрывом с традиционным прошлым и шагом вперед к секулярной еврейской культуре или бурно развивавшемуся в ту пору сионистскому движению. Исследователи признают связи между традиционной еврейской ученостью и современной ивритской литературой, но обычно на них не фокусируются. Сторонники крайней позиции полагают, что проект создания современной ивритской литературы похож на иврит досовременного периода не больше, чем Tractatus Спинозы на трактаты Талмуда — в смысле, их объединяет лишь название.
Марина Зильбергертс в книге «Ешива и взлет современной ивритской литературы» — краткой монографии со смелыми тезисами — утверждает, что возможна и другая трактовка. Она полагает: хотя в конце XIX века и начале XX столетия ивритская литература и ее авторы претерпевали сложные метаморфозы, происходило что‑то вроде алхимического сохранения энергии. Конечно, новое применение священного, ученого языка — для создания литературы, которая была политически ангажированной, в некоторых случаях чувственной и частенько преступавшей общественные нормы, — было революционной затеей. И все же, уверяет Зильбергертс, невзирая на то, что тематика и общее содержание новой ивритской литературы сместились к секулярности, «зародилась эта революция в мире традиции»: раввинистический идеал чистого интеллектуального служения даже самым малоизвестным традиционным текстам подвергся обмирщению — превратился в радикальный обет писать прозу безукоризненно чистым стилем на мало кому доступном языке. Масмид («не смыкая глаз зимней ночью, триумфально разрешить задачу, иссушившую его мозг, — вот в чем его отрада» ) превращается в ивритского писателя, мучительно шлифующего строки, чтобы триумфально отобразить мир и осовременить иврит.
Книга «Ешива и взлет современной ивритской литературы», к счастью, обходится без заумной терминологии; правда, Зильбергертс употребляет одно модное словечко: «аутотелический» (тот, чьи цели находятся внутри него, а не по отдельности от него), чтобы дать четкое наименование этой разновидности интеллектуального благочестивого рвения. Весьма интересно, что автор сравнивает идеи и лозунги европейского аутотелизма (самым громким был призыв «искусство ради искусства») с восточноевропейским пониманием раввинистического идеала «Тора лишма» как изучения Торы ради самой Торы. Выявление этого предполагаемого общего знаменателя вовсе не значит, что тезис Зильбергертс — незамысловатая формула. Во‑первых, аутотелизм, этот первоначальный движитель современной ивритской литературы, ненадолго стал для нее тяжелейшей обузой, когда чуть ли не главным мерилом литературной ценности сделалась польза произведений для общества. Более того, ешивская концепция изучения Торы ради самой Торы и институциональная обстановка крупных восточноевропейских ешив, где поощрялась эта концепция, не вполне соответствовали традиционной позиции (первоначально словосочетание «Тора лишма» означало всего лишь изучение Торы по чистым, религиозным мотивам) и, отнюдь, сами были современной новацией. Хотя аргументы Зильбергертс вынуждены учитывать зигзаги исторического развития, ее тезис сохраняет подкупающую простоту. То, что в Восточной Европе современная ивритская словесность оказалась долговечной, современной литературой, — отчасти заслуга неутомимого традиционалистского служения ее первых авторов своему делу.
Занятие в райшевской ешиве. Жешув. Львовское воеводство, Польша. 1920Фото предоставлено Институтом исследований идиша (YIVO)
«Ешива и взлет современной ивритской литературы» начинается с панорамного обзора великих восточноевропейских ешив XIX века, особенно «Ешивас Эц Хаим» в белорусском городе Воложине, основанной в 1803 году учеником Виленского Гаона равом Хаимом . Воложинская ешива и подобные ей институты представляли собой религиозные структуры, выстроенные на фундаменте многовековой раввинистической учености, но в некоторых отношениях знаменовавшие нечто совершенно новое. Прежде восточноевропейские ешивы в большинстве случаев врастали в социальную ткань общин — общин со своими, местными раввинами, мелочными политическими интригами и шаткой экономикой. Но по мере того как ешивы становились крупнее и приобретали громкую репутацию, они до некоторой степени обретали независимость, которая создавала дистанцию между школярами и горожанами и воспитывала надменность, этакий менталитет «башни из слоновой кости», выше всего ставящий нерушимую преданность школяров делу изучения замысловатых талмудических текстов.
Такие ешивы не были профессиональными училищами по подготовке раввинов и не вкладывали энергию в вынесение постановлений по практическим вопросам еврейского закона. Непрактичность была в каком‑то плане целью их существования. Метафизика «Тора лишма» предполагает, что занятия божественным текстом — деятельность космического размаха, своего рода ось, на которой вращается космос. По сути, это было гипербуквальное толкование «первого пункта» изречения из Мишны: «На трех вещах стоит мир — на Торе, на служении и на добрых делах». Оно породило методы, поразительно схожи с монашескими практиками, например непрерывную учебу посменно, весь день и всю ночь, ведь только такой график гарантирует существование мира.
У этой романтической схоластики были свои страстные приверженцы и теоретики, но и в ешивах, и снаружи она навлекала на себя критику. Маскилим начиная с XVIII века агитировали против сверхусердного изучения Талмуда, утверждая, что оно навязывает еврейской общине мрачный средневековый образ мысли и препятствует эмансипации и интеграции евреев. Были и опасения из‑за финансов: кто и как долго будет поддерживать и кормить масмида?
Зильбергертс отслеживает творческий путь и ключевые произведения пяти молодых талантов в тот период, когда они покинули ешиву, попытались вырваться на свободу и на протяжении всех этих метаморфоз изливали переживания в текстах на блистательном, словно бы инкрустированном драгоценностями иврите. Мы знакомимся с братьями Ковнер — Авраамом‑Урией (1842–1905) и Ицхаком‑Айзиком (1840–1891), чьи перья были острее сабель; с Моше‑Лейбом Лилиенблюмом (1843–1910), чей роман «Грехи юности» («Хатаот неурим») сыграл основополагающую роль и помог сформировать модель будущих мемуаров в поджанре off‑the‑derekh ; с ницшеанцем‑гебраистом Михой‑Йосефом Бердичевским (1865–1921), окончившим воложинскую ешиву; а также, наконец, с крупнейшим ивритским поэтом прошлого века Хаимом‑Нахманом Бяликом (1873–1934): тот решил учиться в Воложине, вычитав у Бердичевского (правда, приукрашенное) описание этой ешивы как рассадника вольнодумства. Спустя несколько лет Бялик напишет свой гимн «Подвижнику»: герой поэмы олицетворяет старый дух воложинеров, одновременно указывая на новорожденную ивритскую литературу.
Хаим‑Нахман Бялик. 1920‑е (?)
Зильбергертс вносит в биографии этих пяти мужчин (женщин в современную ивритскую литературу почти не допускали ввиду их традиционной маргинализации в сфере раввинистической учености) сюжет, соответствующий философии Гегеля: тезис, в данном случае служение литературе, вытесняется антитезисом — материализмом, а противоречие между тезисом и антитезисом преодолевается в синтезе , достигнутом в нелегкой борьбе. По утверждению Зильбергертс, даже когда классические ивритские тексты избавились от чар религиозности, новая ивритская литература, будучи набором еврейских текстов, отчасти сохранила былое волшебство.
Жизнь в ешиве и еврейская жизнь в целом давали богатую пищу воображению: они изобиловали вымыслами (в основном юридического толка) и ставили священные тексты, приводимые в доказательство аргументов, выше, чем прозаичную реальность. (Знаменитый идишский [и ивритский] писатель Менделе Мойхер‑Сфорим высмеял это в истории о мевинах из штетла: впервые в жизни увидев сочный экзотический фрукт, они обратились к священным книгам, чтобы подтвердить его реальность.) Даже когда начинающие еврейские писатели забросили раввинистическую ученость и посвятили себя новооткрытым светским занятиям, они по‑прежнему читали запоем, а свои новые, обворожительные словесные кружева плели на осовремененной версии раввинистического иврита. Так мы обрели незабываемый образ, нарисованный Бердичевским: юноша, который раньше был благочестивым учеником ешивы, снова предается ночным бдениям за книгами, и разница лишь в том, что теперь он корпит над секулярной ивритской литературой.
Антитезис не заставил себя долго ждать — вначале проявился в том, что живот подвело от голода, а кладовая опустела. Покинуть ешиву значило выпасть из ее системы финансовой поддержки, но писательство на языке, востребованном лишь у горстки читателей, не могло вас прокормить. То были не просто личные сложности отдельных людей, но и нарастающая общественная проблема. В течение второй половины XIX века критика мира ешив, обусловленная материалистическими соображениями (собственно, маскилим годами оттачивали эти критические стрелы), наполнилась радикальными новыми идеями, перенятыми у новоявленных молодых русских интеллигентов, так называемых нигилистов. Теперь считалось, что главное — реальный, приземленный мир с его желаниями и потребностями, а не пильпулистические «башни, парящие в воздухе».
Русские нигилисты предпочитали прозу, а не поэзию, и не терпели эстетики, утверждая, что важнейшая задача новой, реалистической литературы — не блистать художественным талантом, а приносить пользу для дела революции. Если современная ивритская словесность пленяла в основном строгой красотой и богатой многослойностью, к чему ее можно было приспособить в этой системе ценностей? Если предназначение литературы — ответить на вопрос «Что делать?» из названия знаменитого романа Николая Чернышевского, то восточноевропейским еврейским писателям, уж наверное, следовало бы писать на языке читательских масс, то есть на идише или даже на русском, на языке тех, кто живет на земле, а не на языке элиты, ученых мужей.
Интеллектуалов с ешиботским прошлым, а они начали читать запоем нигилистические памфлеты с тем же смаком, как раньше глотали раввинистическую литературу, снедало воодушевление и нетерпение. Лилиенблюм сравнил еврейских писателей и интеллектуалов с их русскими коллегами:
«Пока интеллектуальный мир русских сотрясают свежие идеи Чернышевского и Писарева, наши почтенные писатели сидят, пачкая руки чернилами, и пытаются шокировать мир банальными разъяснениями Священного писания, корпя над древней книгой, которая уже рассыпается — и переплет ее рассыпается в прах, и мысли… Дайте нам хлеба! Дайте нам живого воздуха!»
Моше‑Лейб Лилиенблюм. 1900‑е (?)
Зильбергертс проводит интригующие параллели между новыми ивритскими писателями и некоторыми русскими нигилистами, тоже взращенными ортодоксальной — русской православной — образовательной системой, где школяры практиковали что‑то вроде пильпуля в христианском варианте («все сто форм софизмов и паралогизмов» , как назвал это тогдашний молодой русский писатель Николай Помяловский). Зильбергертс также хорошо передает болезненные, самоубийственные нелепости ивритской полемики, направленной против ивритской литературы. Как отмечает Зильбергертс, то, что Лилиенблюм «порвал с еврейскими обрядами и ортодоксальной общиной, повлияло на писателя поразительно мало. Нет… главная драма… в том, что Лилиенблюм утратил веру в тексты и в ценность занятий литературой».
Если бы братья Ковнер добились своего, современная ивритская словесность просуществовала бы лишь при жизни одного поколения. Когда старший брат, Ицхак‑Айзик, понял, что ивритская литература никогда не достигнет конкретных целей, диктуемых материализмом, — не обеспечит достойную еврейскую жизнь путем труда и доставления средств к существованию, то написал о своих собратьях, ивритских писателях, горькие слова: «их единственная мечта и желание — писать все больше и больше книг без конца, без цели, ублажающих разве что их самолюбие». Интересно, что именно череда штормовых волн европейской интеллектуальной жизни и разочарования после расставания с ешивой покончили с модой на нигилизм и помогли кораблю ивритской литературы снова лечь на верный курс. В конце XIX века наряду с другими переменами возродился интерес к религиозной традиции и символике — их высоко оценили, сочтя сокровищницей свежих возможностей для творчества. Также появилось яркое, пугающее мировоззрение Фридриха Ницше: оно впрыснуло жизненную энергию в жилы писателей, принадлежавших к разным литературным традициям, в том числе к ивритской.
С наступлением fin de siècle ивритские писатели скоро очнулись от недолгих, скучных снов об утилитаризме литературы. В любом случае новая жизнь в таких мекках материализма как Одесса принесла им огромное разочарование. «Просвещенность большого города, — писал Лилиенблюм, — пронизана духом модной свободы — детищем коммерции и гедонизма, основанным на самообмане, а не на внутренней просвещенности, которую дают глубокие размышления».
Лилиенблюму удалось застолбить для себя прочную позицию, в рамках которой могли сосуществовать труд и «дивная новая мирская» Тора. В переделанной Мишне, перемешав материализм с видоизмененной теологией «Торы лишма», Лилиенблюм сочинил новую раввинистическую максиму и приписал ее Элише бен Абуе, крупнейшему еретику раввинистического периода:
«На трех вещах стоит мир: на Торе, на труде и на делах милосердия. А Элиша бен Абуя говорит: “На Торе и на труде”. Заселение мира [ешуво шель олам] подобно его сотворению. Он [мир] сотворен Торой и трудом; следовательно, заселять его тоже следует посредством Торы и труда».
Со своей стороны, Бердичевский писал на иврите изумительные прозаические зарисовки, воспевая — впрочем, в конечном итоге осуждая, — преданное служение еврейским текстам, которое он назвал «неистовой страстью к размышлениям, живущей в сердце еврейского мальчика… правдивым портретом человека, доводящего себя до смерти в шатре знания». Бердичевский боролся за ницшеанское второе рождение еврейской души, которое возьмет верх над таким чисто книжным мировосприятием, — боролся, но продолжал верить в потенциальную силу страстной ивритской словесности.
Из всех писателей, рассмотренных в «Ешиве и взлете современной ивритской литературы», Зильбергертс наиболее сочувствует Бялику: он, как и все остальные, прошел нелегкий путь, но в конечном итоге разработал эффективный синтезис, обеспечивший будущее современной ивритской литературе. Зильбергертс трактует поэму «А‑масмид» и ее создание как героическую попытку преодолеть хотя бы часть минных полей, на которые натолкнулась ранняя современная ивритская словесность. Так, она отмечает, что в одном из ранних вариантов поэмы Бялик обыграл выражение, которое сделал крылатым более ранний поэт‑маскил Иеуда‑Лейб Гордон :
Для кого ты трудишься, заблудший, несчастный брат?
Твой труд запоздал; пора твоей работы миновала.
Твое поле выжжено; твой луг стал солончаком.
Но эта критика традиционной еврейской жизни, продиктованная материалистической позицией, не включена — что весьма симптоматично — в более пространный окончательный вариант поэмы.
Зильбергертс также истолковывает строку, где описывается порыв ветра, искушающий прилежного героя поэмы («…запляшет <…> пред ним ветерок, и пейсики гладит, и ласкою пашет» ), как отклик на нараставшее стремление сионистов изменить восточноевропейских евреев, чтобы вместо бледных усердных учеников появились крепкие здоровяки. В поэме Бялика школяр успешно прогоняет ветер соблазна, продолжает корпеть над поучениями мудрецов и в конце концов должен обрести свое истинное предназначение, сделавшись «фабрикой душ для нации», то есть для формирующейся нации Израиля с ее новой светской ивритской литературой.
В понимании Зильбергертс «А‑масмид» превращается в великую эпопею о преображении, где затхлые, казалось бы, слова из Талмуда, слова из прошлого, такие, как «привычный напев матмида — “Ой, ой омар Рава, ой омар Абай!” — уже не монотонная декламация слов давно умерших мудрецов. Этот рефрен становится свидетельством Бялика о непреходящей живучести интеллектуального начинания законоучителей Талмуда». Теперь те же слова указывают путь к обновлению ивритской литературы. Как выражает эту мысль Бялик, «он точно знает, как школяры жили в старину, он точно знает, что его день славы придет».
Трактовка, которую Зильбергертс дает таким первопроходцам современной ивритской литературы, как Лилиенблюм и Бялик, не уступает по изяществу некоторым текстам современной ивритской литературы, которые она анализирует. Она пишет прозрачно и лаконично, ее книга никогда не вязнет в полемике с вторичными источниками и ненужных ссылках на первоисточники. Изредка это приводит к огрехам: например, когда Зильбергертс излагает эволюцию текста «А‑масмида», иногда проигнорированы факты филологического толка, изложенные в критическом издании поэмы, составленном Дэном Майроном. Кроме того, Зильбергертс не интересуется поиском выявленных ею аутотелических черт в других текстах и жанрах, повлиявших на современную ивритскую литературу, — ни в хасидских притчах, ни в маскильских сатирах, ни в неоязыческих провокативных произведениях.
Вместо этого, словно ученик ешивы, всецело сосредоточенный на чтении Талмуда, Зильбергертс пропускает мимо ушей фоновый шум и заостряет наше внимание на сути дела, касающейся текстов. Уоллес Стивенс описал в стихах затихший дом и спокойный мир, где все заботы куда‑то отступили, и «читатель обратился в книгу» . Бялик описывает, как масмид сидит над книгами спозаранку, в час прохлады: «Заря, сад, зачарованные поля пропали из виду, исчезли, словно облако, унесенное ветром, и земля и все ее изобилие позабыты. Земля и все ее изобилие собраны здесь».
Иногда законодательная казуистика играет с обществом шутки, иногда фатально меняет чью-то судьбу, а иногда открывает новые возможности и лазейки, которым пользуются люди зачастую с нечистой совестью, но быстрым умом и отчаянным авантюризмом. Пожалуй, в полной мере подобная ситуация подходит к той неординарной проблеме, перед которой оказалась пенитенциарная система Германии.
Дело в том, что осужденный в городе Галле в Саксонии-Анхальт в июле 2023 года к полутора годам тюрьмы без права на условно-досрочное освобождение за подстрекательство к ненависти, клевету и оскорбления некий гражданин по имени Свен Либих после нескольких законных попыток смягчить наказание, во всех случаях получив отказ, нашел для себя из сложившейся ситуации пусть неожиданный и даже экстремальный, но, видимо, единственный приемлемый выход. Он сменил пол – по крайней мере документально.
В конце 2024 года, уже после вынесения приговора, он поменял в официальных документах свой гендерный маркер с мужского на женский и стал Марлой-Свеньей Либих. Благо новый немецкий закон о самоопределении личности дает такую возможность – чтобы сменить пол, достаточно просто написать заявление в бюро актов гражданского состояния, без всякого судебного решения или медицинского подтверждения. Никому ничего доказывать и демонстрировать не нужно.
Для подтверждения серьезности своего решения Либих начала носить элементы женской одежды, пользоваться помадой и косметикой, носить золотые серьги и топ с леопардовым принтом. Не сбривая усы и не пытаясь говорить тонким псевдоженским голосом. Этот "маскарад" многими воспринят как попытка демонстративной насмешки над законом и пусть экстравагантным, но все же действенным способом смягчения условий содержания в тюрьме.
И все бы ничего, если бы не личность и "послужной список" новоявленного трансгендера. До трансперехода Свен Либих был известен как правый экстремист и активный член одиозного запрещенного неонацистского движения "Кровь и честь" (Blood and Honour), основанного в Британии и потому носящего английское название. До того как рука немецкого правосудия все-таки дотянулась до матерого 54-летнего неонациста, он на протяжении десятилетий открыто презирал и даже преследовал представителей секс-меньшинств и трансперсон, называя их исключительно "трансфашистами" и "паразитами общества". В портфолио будущей трансженщины фигурирует срыв в 2022 году парада гордости, организованного местной общиной ЛГБТК в родном для нее городе Галле.
В свободное от экстремизма время, еще будучи мужчиной, Свен Либих управлял бизнесом по продаже в Интернете товаров, популярных среди ксенофобских групп. Например, у него на сайте можно было приобрести бейсбольную биту с подписью "Помощник по депортации".
В середине августа суд земли Саксония обязал бывшего Свена, а теперь Марлу-Свенью Либих приступить к отбыванию наказания. Причем, согласно постановлению, у осужденного или, учитывая новые обстоятельства, -ной есть ровно две недели, чтобы явиться добровольно, иначе тюремный срок может быть увеличен. Выделенный срок истекают сегодня – 29 августа. Соответственно, новообращенная Марла-Свенья должна "тащить срок"… в женской тюрьме в городе Хемниц.
Либих подтвердила свое намерение не вступать в конфронтацию с судебной системой.
"Я начну отбывать свой тюремный срок по расписанию, — пишет она в соцсети "Икс". — 29 августа 2025 года в 10 вечера я буду в исправительном учреждении Хемниц со своими чемоданами".
Вишенкой на торте стало заявление Либих накануне посадки, что она, дескать, приняла иудаизм, и поэтому требует в тюрьме кошерную пищу и надзор раввина.
Необычное дело Свена-Марлы-Свеньи Либих, естественно, оказалось в центре внимания немецкой общественности. Многие в стране, включая прогрессивных активистов и даже представителей нового консервативного правительства Германии сомневаются в честной мотивации осужденной и считают, что Либих злоупотребляет либеральным законом о самоопределении, чтобы добиться более мягких условий в женской тюрьме. Министр внутренних дел ФРГ Александер Добриндт из Христианско-социального союза (ХСС) даже заявил о намерении пересмотреть закон о самоопределении, принятый прошлым правительством. По его словам, "судьи, общественность и политики здесь дурачатся, потому что закон о самоопределении предоставляет такую возможность". Дело же Либих, по мнению министра, может создать опасный прецедент для злоупотреблений со стороны экстремистов.
В ХДС канцлера Фридриха Мерца тоже заявили, что по действующему законодательству юридически сменить пол "слишком просто".
Как это часто бывает, необычная судьба Марлы-Свеньи Либих нашла понимание и поддержку в обществе и даже стала поводом для создания мемов в интернете и соцсетях.
Что же касается безопасности сокамерниц Марлы-Свеньи, то, по словам генпрокурора, тюремная администрация уже на месте решит, представляет ли Либих угрозу, и если выяснится, что да, то ее могут перевести в другую тюрьму. При этом не указывается в какую.
Наконец, по поводу трансперехода Либих еще и в иудаизм, то уполномоченный немецкого правительства по борьбе с антисемитизмом Феликс Кляйн осудил этот шаг, назвав его "издевательством не только над евреями, но и над всеми религиозными людьми, независимо от их вероисповедания".
Остается добавить, что, согласно официальным данным, число преступлений на почве ненависти против представителей сообщества ЛГБТК+ в Германии выросло почти в десять раз с 2010 по 2023 год.
Россия "решительно осуждает" действия Великобритании, Франции и Германии по запуску процесса возобновления санкций ООН в отношении Ирана. Об этом говорится в заявлении российского МИДа. Москва предупреждает, что этот шаг может иметь "непоправимые последствия".
В начале опубликованного документа внешнеполитическое ведомство России напоминает, что накануне, 28 августа, главы МИДов трех европейских стран направили обращение генеральному секретарю ООН и председателю Совета Безопасности организации, в котором они обвинили Тегеран в несоблюдении обязательств по Совместному всеобъемлющему плану действий (СВПД) по иранской ядерной программе. Более того, Великобритания, Франция и Германия предупредили, что запускают механизм так называемого снэпбэка — быстрого возврата отмененных ранее санкций ООН. Этот механизм описан в резолюции СБ ООН № 2231, которая закрепляет ядерную сделку.
"Решительно осуждаем эти действия европейских стран и призываем международное сообщество их отвергнуть, — негодуют в Москве на Смоленской площади. — Никаких обязательств для других государств подобные подтасовки повлечь не могут".
В российском МИДе подчеркнули, что действия евротройки незаконны, они могут сорвать дипломатические усилия и привести к опасной ситуации вокруг иранской ядерной программы.
"Настоятельно призываем их одуматься и пересмотреть свои ошибочные решения, пока они не привели к непоправимым последствиям и новой трагедии", — также говорится в заявлении министерства.
В Москве также строго указали, что Иран успешно "закрыл все имевшиеся к нему вопросы, ради прояснения которых и заключались сами договоренности", в связи с чем Россия призывает европейские страны пересмотреть свои подходы, пока их решения не привели к новому витку эскалации.
Напротив, по мнению российского МИДа, возобновление конструктивного диалога и поиск путей разрешения ситуации должны стать первоочередными задачами для выхода из сложившейся ситуации. Для этого Россия призывает европейские государства поддержать российско-китайский проект резолюции СБ ООН о технической отсрочке на шесть месяцев в реализации СВПД и резолюции № 2231.
Линия на конфронтацию с Тегераном не имеет перспективы, убеждены в российском внешнеполитическом ведомстве.
Как ранее сообщал сайт 9 канала, 29 августа официальный представитель МИДа РФ Мария Захарова на брифинге заявила: недавние сообщения о том, что Россия якобы предоставляла Израилю разведданные для атак на Иран, являются "фейками враждебных сил". Она обратила внимание на то, что поддержка, которую Москва оказывает Тегерану, может быть раздражающим фактором для Запада.
