Второй час стояли писатели под мелким дождем и ждали, когда человек в шляпе с широкими полями, в черном, кожаном, долгополом пальто сдвинется с места и перестанет сторожить рифленые ступени трапа. Никто не смел обратиться к этому человеку с вопросом. За невидимостью его лица и неподвижностью скрывалась власть не только над трапом, ведущем к палубе корабля, но даже за телами и душами пассажиров.
- Архангел Гавриил, - прошептал пассажир со злыми, бесцветными глазами и толстым, добродушным лицом. В табели о рангах он значился писателем №3, а потому осмелился на подобную, «религиозную» шутку.
Писатель под номером 75 стоял рядом и лишь с гримасой хихикнул, не зная, как следует отреагировать на слова вышестоящего коллеги по перу.
Все они, в толпе у трапа, находились под властью не только безликого сторожа у трапа, но и статуи товарища Сталина, неподвижно висящей в поясной петле из строп над палубой корабля. Именно изваяние это должно было стать первым пассажиром корабля, но произошла серьезная накладка: вождя следовало погрузить с помощью малого, портального крана ранним утром, до появления писателей, но выяснилось: у пассажирского судна нет надлежащего трюма, куда, по приказу, следовало опустить изваяние главного человека в стране, чтобы затем водрузить монумент, на готовом уже постаменте, в конечной точке маршрута.
И теперь крановщик замер в продувной насквозь кабине крана, и рука его окоченела, застыв на рычаге, в ожидании команды: «Вира, вира! Помалу майна!». Помертвевшими губами он, еле слышно, повторял эти слова, словно повтором - заклинанием, стремился хоть как-то сделать привычным, обыденным свое тупое безделье над необыкновенным и страшным грузом.
И зяб у крана небольшой духовой оркестр, чей бодрый марш, по замыслу, должны были услышать пассажиры в ходе посадки на корабль.
Капитан корабля ждал приказа чекиста, а тот всё еще не мог решить: каким образом расположить вне несуществующего трюма, статую вождя. Стоя, в привычном величии, но как? Лежа, в беспомощном и жалком виде? Нет! Это невозможно.
- К мачте привязать? - осторожно предположил чекист.
- Как Одиссея, - еле улыбнулся капитан, закончивший гимназию до Октябрьского переворота. – Чтобы не слышал песен сирен.
- Каких сирен? – оторопел чекист. – Поговори тут!
- Троцкистов разных, - вздохнул капитан.
Ему, капитану, совсем не нравился предстоящий рейс, цель его казалась дикой и бессмысленной, как и все, что творилось в России последние 16 лет. Он жил, в полной покорности обстоятельствам: обычным чувством долга перед своей, большой семьей. Капитан, тем самым, поместил себя вне непонятного и чужого мира, и был убежден: мир этот, рано или поздно, исчезнет, просто испарится, как случайный и тяжелый туман ранним утром, когда солнце еще не вступило в свои права.
Он остался один на палубе. Он смотрел сверху на безмолвную, укрытую зонтами, толпу писателей и думал: очередные его пассажиры тоже покорны обстоятельствам и уверены, будто это стояние перед трапом необходимо их женам и детям, как необходимо и само путешествие по недавно проложенному каналу на корабле под его командой. Как будет необходима народу и стране КНИГА, написанная писателями коллективно.
Чекист же скулил в радио-рубке, пытаясь снять ответственность за погрузку вождя с себя и водрузить ее на высшее начальство.
- Я понимаю - нужно грузить, но как, в каком положении? Это ж на палубе, на виду?
- Грузи, как хочешь – равнодушно отвечало начальство. – Через час, чтобы всё было готово.
- Можно, значит, лежа – товарища Сталина?
- Как хочешь, - сухо повторило начальство и прекратило связь.
Чекист поспешил к капитану, и ему, в спешке, померещилось: в петле, над палубой, висит не статуя вождя, а он сам.
- Ну? – не глядя на чекиста, спросил капитан.
- Ты мне не нукай! – внезапно для самого себя заорал чекист, но потом успокоился, догадавшись: он имеет полное право снять с себя ответственность за погрузку. – Действуй, как хочешь, - махнул рукой чекист. – Только, что б через час! Кровь из носу! Мать вашу!
Потребовалось всего лишь сорок минут, чтобы расположить на палубе товарища Сталина. Он лежал, во весь свой четырехметровый рост, укрытый брезентом. Только сапоги вождя были не спрятаны от небесной влаги и продолжали мокнуть под мелким и холодным дождём.
Чекист где-то нашел рогожу и укрыл ей конечности вождя, потом повернулся к капитану и зычно выкрикнул: «Грузи писателей!»
Получив команду, неподвижный прежде страж в кожаном пальто, поднял руку и отошел на шаг от трапа, открыв вход пассажирам. Писатели двинулись шуршащей цепочкой по трапу к палубе и согласно табели о рангах, по номерам, хотя табель эту никто, как будто, не устанавливал.
Ожили мокрые трубы оркестра, грянул марш, в попытке придать торжественный и важный смысл именно этому событию в порту города…
Крановщик не решился сразу покинуть кабину, хотя знал: этой погрузкой его рабочий день завершен. Он смотрел сверху на укрытый брезентом груз, на подъем писателей по трапу, а потом вспомнил: дома его ждет любимая внучка Верочка, и она обязательно бросится на встречу, с чудным криком: «Деда пришел!». Крановщик вспомнил об этом, поднялся и перестал думать о вожде в петле над палубой, о долгом ожидании погрузки, о странной цепочке пассажиров под зонтами. Он подумал о необходимости купить внучке леденец или пряник. Он вспомнил об этом пустяке – и всё стало нормальным и привычным в этом безумном и страшном мире.
